Евгений Алехин - Третья штанина

– Ну, правда, мне совсем нечего делать в обезьяннике. Вы знаете, там грязно? К тому же мне пора домой. Уже две недели там не был. Ужасно.

– Так, все, хватит. Пойдем, – сказал один.

И повел меня. Я еще попробовал уломать его, но ему было все равно. Я сказал:

– Ну, и хрен на тебя.

Он зарядил мне в челюсть, завел внутрь и сдал другому менту, у которого был голос, как будто камни во рту у него были. Рядом сидел еще один, но почти сразу ушел.

– Что, баб трахал в общаге? – спросил Камнеед.

– Да нет.

– Значит, не трахал, потому и забрали? – и засмеялся. Увидел, что я не смеюсь, и стал смотреть на меня с неприязнью.

– Расшнуровывай обувь. Так… ты у нас как дебошир… С общаги на Васильева. Ввели вам эти ебанутые службы безопасности, ха. А у нас уже есть один! Вот я тебя к нему и подсажу, будете там вместе про дебоши хвалиться! – Он был очень рад своей затее.

Я начал расшнуровывать. Мне было грустно.

– Можно позвонить? – спрашиваю.

– Звони, только не долго, – он достал потрепанный телефон.

Я позвонил отцу. Вот наш разговор:

– Да?

– Здравствуйте.

– Здравствуй.

– У меня тут проблема небольшая.

– Да?

– Я тут в милицию попал.

– И что?

– Ты не мог бы помочь?

– Как?

– Подожди.

Я отложил трубку.

– Как мне не остаться здесь сегодня? – спросил у Камнееда.

– Никак.

– То есть никак? Мне ни в коем случае не стоит здесь оставаться!

– А может, можно и не оставаться…

Я сказал в трубку: через десять минут перезвоню.

– Пятьсот рублей, – сказал Камнеед.

– Тебе на руки?

Он посмотрел недобро. Я заговорил, чтоб отвлечь его от этой недобрости, и полез в карман за деньгами.

– А у меня как раз есть, – говорю, – вот, сегодня деньги получил.

– За что получил?

– А я поэт-песенник, – зачем-то сморозил я. – Песни детские сочиняю.

– О, – обрадовался мент, – сейчас споешь!

– Иди ты!

– Или в камеру!

Я внимательно посмотрел на него с помощью выпученных глаз.

– Я серьезно, – сказал он.

– Вашу мать! – ответил я устало, и потом мученическим голосом спел один куплет:

В руке карандаш, на столе лист бумагиЯ знаю, сейчас получится нечтоВо мне много желанья и не меньше отвагиЯ рисую танцующих человечков

– А дальше? – Вот тип попался. Бог ты мой, Машенька, моя Машенька, хорошо, что ты не видишь моего унижения. Ладно, я спел припев:

…Они живут в нарисованном миреОни проходят километры и милиИ все танцуют, танцуют, танцуютИх еще нарисую, рисую, рисую я

Этот текст я действительно продал. Еще в одиннадцатом классе.

Камнеед хлопал в ладоши. И смеялся как придурок.

– Можешь зашнуровывать, – сказал он.

– Может, триста рублей? – спросил я.

– Пятьсот. – И тут у него рожа стала хитрой. – Хотя, если еще что-нибудь споешь…

– Ладно, пятьсот. – Я его ненавидел.

Я взял телефон снова и опять позвонил отцу.

– Да?

– Тут у меня уже все нормально.

– Понятно.

– И я иду домой.

– Куда домой?

У меня екнуло внутри.

– Как куда? К вам.

– …Хорошо, – ответил отец. Папа – так ведь тоже его можно бы было называть?

И я шел по морозу в минус двадцать. Шел без шапки, и было очень холодно. Все было глупо. И теперь меня обязательно могли отчислить. И я очень уж идиотом себя чувствовал, и еще надо Мише пятьсот отдать. И, наверное, с Машей ничего не выйдет, не понравились ей стихотворения или еще что-то. Или я не понравился. И теперь у Проказа будут из-за меня проблемы. Я шел и ругал себя. Часа три шел до дома через город ночью, но что-то все-таки было приятное в этой прогулке. Мороз меня пронизывал, небо было черное и звездное, казалось, я никогда не приду, я помру по дороге, у меня начался сушняк, но все равно что-то тут было хорошо. Интересно, что? Мне светили звезды и отчисление, я шел домой, матерился, ненавидел свой тупизм, группу «Рефлекс», передачу «Окна», Управление служб безопасности Кемеровского государственного университета, латынь, но мне хотелось домой, и я шел. Когда идешь так, сжимая кулаки, ощущая свою глупость, стараешься быть похожим на грецкий орех. Стараешься выставить это для себя со смешной стороны. Стараешься не дать этим мыслям, мыслям о том, как стоило бы поступить, лезть в голову. Они дразнят, ты с мазохизмом щекочешь ими свое тело, пытаясь перестать. И надо сильно отталкивать ногами асфальт и высоко держать подбородок, и тогда появляется определенное величие, и тем даже больше оно усиливается, чем глупее сложившаяся ситуация, в которую попал. И тогда прекращаешь внутренне ныть и уже не чувствуешь ни дискомфорта, ни холода.

Какой-то эпизод отжил, ладно.

Третья штанина

Мыло и вода вредят коже гораздо больше, чем грязь.

Шикарная жизнь, книги, автобусы, времена года, университеты, но университет сгорел. На университет упал самолет, под университет подложили бомбу, он просто исчез с лица земли; поэтому книги, автобусы, времена года, весна – вот какое время – месяц март, и, наконец, биржа труда.

Биржа труда – четырехэтажное кирпичное здание, открываешь стеклянную дверь, поднимаешься на второй этаж. На втором этаже много объявлений, а по средам за столами сидят люди с табличками, на которых написаны названия их компаний. Но к этим людям подходить как-то неловко. Легче смотреть объявления, а если при себе иметь ручку и блокнот, то можно даже записывать номера телефонов. А если хватит смелости, то потом звонить, устраиваться на работу, зарабатывать деньги, собственные деньги, и обустраивать жизнь. Зеленым отмечены работы с зарплатой меньше трех тысяч рублей, а на другие и смотреть-то не стоит. Здесь небольшая заминка: как же обустраивать жизнь на три тысячи рублей? – и следуем дальше. Есть еще кабинет, там стоят компьютеры, можно ввести свои данные в компьютер, мы ведь живем в начале XXI века, и компьютер тебе выдаст несколько вакансий по твоим запросам. Но это все неловко, странно как-то, биржа труда – место, где чувствуешь себя неудачником.

Биржа труда – это живое существо, которое смотрит на тебя, как на насекомое. Бирже труда нет дела до моих мыслей, до моих стихов, до яркого пламени, до пожара моей души, нет дела до работы моего интеллекта, поэтому в гробу я видел ее в белых тапочках. По мне уж лучше пройти сто метров до пятой поликлиники, потом пройти мимо пятой поликлиники, перейти дорогу, а там уже в пятиэтажке на четвертом этаже живет Игорь. Прямо над кафе «Встреча». Нужно крикнуть его, и он спустится. Либо скинет ключ от подъезда. Но сначала я два номера все-таки записал на бирже, не зря же ходил.

Мы сидели в комнате Игоря, пили водку, читали стихи и курили «Балканскую звезду». Я, Игорь и Андрей Калинин – настоящие поэты, на мне еще была синтетическая кофта, которую я надел пару дней назад. Вообще-то, я не ношу синтетики, но все остальное было у меня грязным, вот я и надел ее, – и теперь кофта пропиталась дымом и воняла, как способна вонять только китайская вещь. И вот мы пили, говорили, курили, читали стихи, на полу облеванный матрас, и после какой-то по счету бутылки сочиненное Андреем мне уже почти нравилось, несмотря на все его «перманентно таю» и всякие «je t’aime melancolie» в текстах, посвященных объектам неопределенного пола и возраста. Ведь состояние было такое – уже не пьянеешь, а только поддерживаешь себя, все время находясь на грани, мир из стекла, твой разум совершенно ясен, но стоит отступить на шаг – и все разобьется на кусочки, это как хождение по канату, такое происходит, только когда пьешь не первый день. А потом Игорю позвонила его девушка Таня, с которой они то ссорились, то мирились.

– Я на пять минут, – сказал Игорь и ушел на несколько часов.

Он ушел, а мы с Андреем все допили, и ясность развалилась, а осталось одно похмелье, и было ощущение, что оно никогда не пройдет, во всяком случае у меня, что это будет «перманентное» похмелье и будет оно фоном дальнейшей жизни. И говорить нам теперь с Андреем было особо не о чем, слишком уж он был похож на гея, хотя и пил будь здоров, а во мне тогда уже начинали проявляться задатки гомофоба. И когда ушел Игорь, его друг Андрей как бы перестал быть моим другом. Мы просто сидели – два случайных пассажира. Значит, мы сидели в комнате и боялись выйти. Потому что снаружи – мама Игоря, собака Игоря, дикая маленькая сучка, которая залает так тонко, и так противно, и так неостановимо, что скрежет в желудке и в душе начнется. Поэтому мы в итоге стали мочиться в пластиковые бутылки из-под лимонада, чтобы не смутить скрежетом свои желудки и души. А потом к нам постучалась мама Игоря и дала мне трубку.

– Да? – спросил я в трубку.

А это был мой приятель Костя Сперанский. Он мне сказал, что меня очень искала моя девушка, не могла найти и попросила его попытаться меня разыскать. (Костя был ее одногруппником.) Я сразу вспомнил, какой я негодяй, ведь у меня есть любимая, а я себе тут пью, забыв о ней. Сердце мое наполнилось чувством вины и нежностью. А Сперанский знай себе продолжал пересказ, что она очень рассержена на меня, не только за то, что я пью несколько дней подряд, а еще за что-то, чего она ему не сказала, но намекнула так, совсем недвузначно, что ничего хорошего меня за мои грешки перед нею не ждет. Я-то сразу понял, насчет чего она не погладит меня по голове. А насчет того, что на поэтическом вечере я напился и занимался с ее подругой Анной Г. гадкими вещами, и, хотя и делали мы это всего-навсего руками, девушке моей это не должно бы по нраву прийтись.