Марлен Хаусхофер - Стена
Просыпаясь, но до конца еще не пробудившись, я иногда различаю вещи прежде, чем могу их определить и узнать. Пугающее и грозное чувство. Лишь узнавание превращает кресло с моей одеждой в давно знакомый предмет. Ведь только что оно было чем-то несказанно чуждым и заставляло колотиться сердце. Я не очень часто предавалась подобным экспериментам, но в этом нет ничего удивительного. Ведь ничто другое не может меня развлечь и дать пищу уму: ни книги, ни беседа, ни музыка — ничего. Я с детства разучилась смотреть на вещи своими глазами и забыла, что некогда мир был юн, девственен, очень красив и страшен. Научиться этому заново нельзя, я ведь больше не ребенок и не могу чувствовать, как он, но одиночество помогло мне еще раз: не прибегая к помощи памяти или сознания, увидеть на миг сияющий ореол жизни. Похоже, что животные до самой смерти живут в мире ужаса и восторга. Бежать они не могут и вынуждены терпеть действительность до самого конца. Даже смерть их лишена утешения и надежды: настоящая смерть. Я же, как и все люди, постоянно спасалась бегством и погружалась в грезы наяву. Не видев смерти дочек, воображала, что они все еще живы. Но я же видела, как был убит Лукс, видела, как мозг Бычка вытек из расколотого черепа, видела, как Жемчужина приползла с переломанными косточками и истекла кровью, я чувствовала постоянно, как стынут в моих руках теплые сердца косуль.
Это действительность. Я все это видела и чувствовала, поэтому грезить днем мне нелегко. Грезы наяву вызывают у меня ожесточенную неприязнь, я чувствую, что надежда во мне умерла. Это страшно. Не знаю, смогу ли жить только реальностью. Иногда пытаюсь вести себя как робот: сделай то, пойди туда, не забудь сделать это. Но помогает только на короткое время. Я — плохой робот, все еще человек, думающий и чувствующий, ни от того ни от другого мне не отучиться. Поэтому вот сижу и пишу обо всем, что произошло, и нет мне дела, съедят ли мыши мои записки. Просто нужно писать, и раз говорить больше не с кем, приходится вести бесконечную беседу с самой собой. Больше я никогда ничего не напишу, потому что, когда допишу до конца, в доме не останется больше ни клочка бумаги, на которой можно писать. Уже сейчас содрогаюсь в ожидании минуты, когда придется лечь спать. Снова буду лежать, не смыкая глаз, пока не вернется домой Кошка и не даст мне забыться, прижавшись теплым тельцем. Да и тогда я не в безопасности. Когда я не могу сопротивляться, нападают сны — черные, ночные.
Не так-то просто припоминать то лето в горах, оно кажется таким далеким и нереальным. Тогда были еще в живых Лукс, Бычок и Тигр, а я ни о чем не подозревала. Иногда мне снится, что я ищу дорогу в горы и не могу найти. Продираюсь сквозь кусты и деревья, иду каменистыми тропами, а проснувшись, чувствую себя усталой и разбитой. Удивительно: во сне я ищу горную хижину, а наяву радуюсь, если удается не вспоминать о ней. Ни за что не вернусь туда, ни за что.
В августе еще два или три раза были грозы, но не сильные, продолжались всего пару часов. Если я иногда и испытывала глухое беспокойство, так только оттого, что все так хорошо. Все мы были здоровы, стояли теплые благоуханные дни, а по ночам на небо высыпали мириады звезд. Наконец, поскольку и дальше ничего не происходило, я привыкла к хорошему, словно так было всегда и ничего другого я не ждала. Прошлое и будущее омывали маленький теплый островок Сейчас и Здесь. Я знала, что всегда так быть не может, но ничуть этим не беспокоилась. В воспоминаниях то лето омрачено событиями, что произошли много позже. Я больше не чувствую, как было замечательно, я просто это знаю. Разница страшная. Потому-то мне и не удается описать альпийские луга. Память чувств много слабее памяти рассудка, в один прекрасный день она, должно быть, откажет совсем. Я должна до того успеть все записать.
Лето уже клонилось к концу. В конце августа началось ненастье. Похолодало, зарядили дожди, приходилось целыми днями топить. Тогда я извела слишком много спичек: стоило мне выйти из дому, как валежник тут же прогорал. Белла и Бычок паслись на лугу. Они, судя по всему, не мерзли, но выглядели не так весело, как летом. Несчастный Тигр целую неделю торчал дома, сидел на подоконнике и мрачно глядел на дождь. Я занималась обычными делами и потихоньку начала скучать по охотничьему домику, и халату, и стеганому одеялу, и потрескивающим в печи буковым поленьям. Каждый день после обеда я надевала толстое пальто с капюшоном и мы с Луксом шли в лес. Я бесцельно бродила под мокрыми деревьями, давая Луксу набегаться, чтобы он не падал духом, а озябнув, возвращалась в хижину. Поскольку больше делать было нечего, я рано ложилась спать и чем больше спала, тем более сонной становилась. Это меня сердило, я мрачнела. Тигр, причитая, слонялся из кухни в комнату и старался втянуть меня в игру, но вскоре, соскучившись, первым и бросал это дело. Один Лукс не унывал из-за дождя и спал день и ночь под печкой, отвлекаясь только на наши короткие прогулки. Наконец с неба посыпались прямо-таки огромные мокрые хлопья снега. И не успели мы оглянуться, как началась самая настоящая метель. Я оделась и загнала в хлев Беллу и Бычка. Снег валил всю ночь и к утру выпал слоем в десять сантиметров. Небо обложено, ветер холодный. К полудню потеплело, прошел легкий дождь. Тут я ясно поняла, что дольше оттягивать наше возвращение нельзя.
Через неделю проснулась оттого, что в лицо било солнце. Погода снова исправилась. Было еще холодно, зато небо ясное, ярко-голубое. Солнце показалось мне немного тусклее и меньше, чем раньше, но наверняка просто показалось. Великолепный день, но что-то не так. На скалах белел первый снег, от этого становилось зябко. Лукс и Тигр уже стояли под дверью, я выпустила их на улицу. Потом выгнала Беллу и Бычка пастись. В воздухе пахло снегом, потеплело только к полудню. Лето прошло. Тем не менее я собиралась еще погодить с возвращением, хорошая погода и впрямь продержалась до двадцатого сентября. Глядеть по вечерам на звезды приходилось из окна: стало уже слишком холодно. Казалось, они отодвинулись, а свет их — холоднее, чем в летние ночи.
Я зажила по-прежнему, ходила с Луксом гулять, играла с Тигром и не думала о доме. Правда, чувствовала странное отрезвление. Однажды ночью, когда я начала уже зябнуть в постели, поняла, что тянуть долее опасно. С утра пораньше собрала в рюкзак самое необходимое, — затолкала Тигра в ненавистную коробку, выгнала из хлева Беллу с Бычком и отправилась в путь. Мы вышли в семь утра, а к одиннадцати добрались до охотничьего домика. Освободив перво-наперво из заточения жалобно мяукающего Тигра, я заперла его в доме. Белла и Бычок напились из колоды, потом я отправила их на прогалину попастись. Погода-то стояла по-прежнему хорошая, и тут было теплее, чем в горах. Когда я зашла в дом, Тигр уже устроился в шкафу, где явно чувствовал себя в безопасности. Лукс радовался. Он понял, что мы вернулись домой, и ходил за мной по пятам, возбужденно взлаивая. До самого вечера я хлопотала по дому, и только загнав Беллу и Бычка в их старый хлев и подоив, собралась поесть. В печи пылали настоящие, сыплющие искрами буковые поленья, пахло свежестью и влажным деревом. Лукс залез под печку, я устало забралась в постель. Вытянулась, задула свечу и тут же уснула.
Кто-то холодный и влажный ткнулся мне в лицо и разбудил тихим радостным мяуканьем. Я зажгла свет, потом подхватила на руки маленькое влажное от росы тельце и прижала его к себе. Кошка и впрямь вернулась домой. Красноречиво мяукая, мурлыча и урча, она поведала мне об одинокой жизни долгим летом. Встав, я налила в плошку теплого молока, и она с жадностью на него набросилась. Она отощала и выглядела неухоженной, но вполне здоровой. Подошел Лукс, они поздоровались чуть ли не нежно. Наверное, я все время была несправедлива к Кошке, считая ее холодной и заносчивой. С другой стороны, теплая печка, вкусное молоко и надежное местечко в постели стоят некоторого проявления чувств. Как бы то ни было, чудесно, что все мы снова вместе; лежа в постели и чувствуя в ногах маленькое знакомое существо, я очень обрадовалась, что снова дома. В лугах мне было очень хорошо, лучше, чем могло бы быть здесь, но здесь я — дома. О лете вспоминала чуть ли не с раздражением и радовалась, что вернулась к привычной жизни.
Потом несколько дней у меня почти не было времени для животных. Каждое утро мы с Луксом поднимались в горы, я притаскивала домой огромные рюкзаки, набитые всякой всячиной. Это было легче, чем в мае: дорога шла теперь под гору. Только маслобойка опять набила мне спину до синяков. Обернувшись, прежде чем войти в лес, я бросила последний взгляд на луга под высоким бледно-голубым небом, на траву, которую ерошил ветер. Неохватные просторы и тишина больше не были моими. Я знала, что это лето не повторится никогда. Тому не было разумных причин, но я знала наверняка. Сегодня мне представляется, я знала потому, что не хотела повторения. Усугубление странных летних настроений грозило мне и моим животным великой бедой.
