Аарон Аппельфельд - Катерина
Я вижу свечи, которые зажигали в Йом Кипур — День Покаяния. Свечи для Йом Кипур Роза обычно делала своими руками. Воск она покупала у евреев, живущих в горах. Она готовила все с особой тщательностью, в полной тишине. Какая простая, какая полная жизнь! Только люди безгрешные не боятся убийц. Тот, кто родился в деревне, знает, что в любой пещере может притаиться убийца. Не однажды мне хотелось кричать: «Бегите отсюда, из этих мест, переполненных злом!» Но в глубине сердца я понимала, что никто не послушает меня. Своим крестьянским чутьем я знала, что убийца не пощадит ни женщин, ни детей. Я должна была сказать об этом, я должна была кричать, я должна была взять их в деревню, чтобы они своими глазами увидели — на что способны убийцы. А я, да простит мне Господь, не знала, что сказать и как сказать. Руки мои и вправду дрожали, но я не понимала — ЧТО они говорят мне.
Глава тридцать третья
После Пасхи, как я уже говорила, вернулась я в родную деревню. В маленькую отцовскую усадьбу, давно развалившуюся, от которой ничего не осталось, кроме этой лачуги, где я и живу. Единственное окно ее распахнуто настежь, открывая предо мною целый мир. Глаза мои, хоть и слабы стали, но все еще жаждут видеть. В полуденные часы, когда солнце во всей своей силе, открываются предо мной просторы, простирающиеся до самых берегов Прута, чьи воды в это время — голубая сверкающая лента.
Места эти я оставила более шестидесяти лет тому назад, точнее — прошло шестьдесят три года. Но перемен здесь немного. Растительность, эта зеленая вечность, покрывающая холмы, столь же зелена, как и прежде, и если глаза меня не обманывают — еще зеленей. Несколько деревьев, еще со времен моей далекой юности, попрежнему прямоствольные, шелестят листвой. И не высказать, как завораживает волнообразное движение этих холмов. Все как встарь. Только не люди. Те люди исчезли…
В ранние утренние часы мне удается раздвинуть тяжелые полотнищ времени, скрывающие прожитые годы, вглядеться в прошлое пристально и спокойно — лицом к лицу, как сказано в Писании.
Летние вечера длинны, полыхают зарницами, и озерная вода отражает не только дубы — эти чистые воды нежат самый простой прибрежный куст. Я всегда любила это незатейливое озеро, но особенно — в летние ночи, со сполохами, когда размыты границы между небом и землей, и весь мир пронизан небесным светом. Годы на чужбине отдалили меня от этого чуда, оно стерлось в памяти, но, как оказалось, не в сердце.
Теперь я знаю: он, этот свет, и потянул меня обратно. Какая свежесть, Боже. Иногда мне хочется протянуть руку и прикоснуться к небесам, простертым надо мною, — в это время они мягки, как. шелк.
Трудно спать летними ночами, когда полыхают зарницы. Порой мне кажется, что грех это — спать в такую ясную ночь. Теперь я понимаю сказанное в Священном Писании: «…распростер. небеса, как тонкую завесу». Когда-то слово «тонкую» слышалось мне далеким и чужим. Нынче мне дано увидеть и то, что тонко.
Боже праведный, где мои ноги, мои молодые ноги… Обошла бы я весь мир, из края в край…
Ходить мне очень тяжело. Если бы не окно, широкое, распахнутое настежь, если бы не оно, выводящее меня в мир, я была бы заточена здесь, как в тюрьме, но этот проем милосердно выводит меня на свободу, и я брожу по лугам, как в дни своей юности. Позже, к ночи, когда тускнеет свет на горизонте, я возвращаюсь в свое заточение, насытившись, утоливши жажду, и закрываю глаза, И стоит мне смежить веки, передо мной возникают иные лица, лица, которых я никогда не встречала прежде. Закрытые глаза таят в себе великое чудо.
По воскресеньям я собираюсь с силами и спускаюсь в церковь. Расстояние до церкви невелико, четверть часа ходьбы. В детстве весь этот путь я покрывала одним прыжком. Тогда я все делала на одном дыхании, но сегодня любой шаг причиняет мне боль. И все же этот путь для меня много значит. Каждый камень будит мою память, вернее, нечто, предшествующее памяти, и я виду не только мою покойную мать, но и всех людей, что проходили этими тропками, опускались на колени, плакали и молились. Теперь мне почему-то кажется, что все они были в тулупах, может быть, из-за того мужика, никому не известного, который прибыл сюда тайком, помолился, а затем покончил с собой. Его крики до сих пор отдаются у меня в висках.
Церквушка — старая и ветхая, но все еще прелестна в своей простоте. Деревянные подпоры, что поставил мой отец, до сих пор хранят память о нем. Отец не был ревностным христианином, но почитал своим долгом, чтобы малый сей храм не пребывал в запустении. Я помню, словно в свете сумерек, как отец нес на плечах толстые колья, как. он вгонял их в землю, вбивая огромным деревяным молотком. Тогда, отец виделся мне великаном, и труд его был великанским. А колья те, хоть и подгнившие, и по сей день стоят па месте. Недвижные, стоят они, долгожители, и лишь человек вырван безвременно…
Кто бы мог представить, что я вернусь сюда: ведь, словно зверь, исторгла я из памяти родительский дом. Но человеческая память сильнее его самого. Чего не сотворит желание, осуществит необходимость, и в конце концов необходимость обернется желанием. Я не жалею, что вернулась сюда: видимо, так было нужно, чтобы я вернулась.
Час-другой я сижу на скамье в церкви. Тишина тут звенящая, может быть, потому, что место это в самом сердце долины.
По этим тропкам в детстве я гонялась за коровами и козами. Как бездумна и как прекрасна была тогда моя жизнь. Подобно тем животным, которых пасла я, была я так же сильна и так же бессловесна, как они. От тех лет не осталось никаких внешних следов, лишь я сама, годы, спрессованные во мне, да моя старость. Старость незаметно приближает человека к самому себе и к умершим. Мертвые, которых мы любили, приближают нас к Богу.
В этой долине я впервые услышала голос с небес, вернее, со склонов, как раз в том месте, где зажатая холмами долина, вырвавшись на свободу, вливается в простор широкой равнины.
Со всей ясностью помнится мне, как это случилось. Было мне семь лет. Внезапно я услышала голос, не похожий на голос матери моей или отца. Он сказал мне: «Не бойся, дочь моя, ты найдешь пропавшую корову». Голос был такой уверенный, такой спокойный, что мой страх мигом улетучился. Я застыла на месте, вглядываясь в сгущающуюся темноту. Ни звука, ни шороха. И вдруг из темноты появилась корова и подошла ко мне.
С тех пор всякий раз, когда я слышу слово «спасение», я вижу свою корову, которая потерялась и нашлась. Только однажды обратился ко мне этот голос — и замолк. Об этом я никому не рассказывала. В глубине сердца хранила я тайну и радовалась ей. Я тогда всякой тени боялась. И долгие годы владел мною страх — лишь в зрелом играете освободилась я от него. Если бы я молилась, молитва научила бы меня не бояться. Но судьба моя распорядилась по-иному. Понимание многих истин пришло ко мне поздно — я постигала их на своем горьком опыте.
В юности у меня не было потребности ни в молитве, ни в Священном Писании. Слова молитвы, что я произносила, словно не мне принадлежали. Я ходила в церковь, потому что мать меня заставляла. Когда мне было двенадцать, однажды посреди молитвы вдруг привиделись мне сцены разврата, и это ввергло меня в мрачную печаль. Каждое воскресенье я притворялась больной, мать колотила меня, но ничего не помогало: я боялась церкви, как боялась сельского лекаря.
И все же, слава Богу, я не оторвалась от живительных источников веры. Бывало в моей жизни, когда, казалось, я забывала о них, погрязши в пороке, но и тогда не однажды падала я на колени и молилась. О Боже, немного таких мгновений могу я вспомнить, хоть и велики грехи мои, но только Ты в бесконечной милости Своей знал душу рабы Твоей.
А теперь, как принято говорить, вернулись воды к истокам своим, завершен круг: я возвратилась сюда. Дни полновесны, исполнены сияния, и я блуждаю по ним — по всей их протяженности. Пока окно распахнуто и глаза мои способны видеть, одиночество не досаждает мне. Шаль, что мертвым запрещено разговаривать с живыми. Им есть о чем рассказать. Я в этом уверена…
ПРИОБЩЕНИЕ К ТАИНСТВУ
Штрихи к портрету Аарона Аппельфельда
Данте увидел устрашающие нас круги ада внутренним взором гения.
Еврейский народ побывал в аду. Как написать об этом?
Как написать об этом? Как написать о Катастрофе, о тех, кто погиб в этом аду, и о тех, кто выжил в нем? О трагедии, мужестве, отчаянии, вере, непонимании, одиночестве, постижении, разочаровании, уроках?
Ответом на вопрос, который десятилетие за десятилетием не дает покоя писателю Аарону Аппельфельду, могут служить его книги. Ответом для нас, читателей, но не для него самого: каждое его новое произведение — это снова и снова трагически неразрешимый поиск, новый поворот темы, которая намного шире самой себя, которая проламывает временные и событийные рамки того, что обрушилось на еврейский народ в годы Второй мировой войны, и, хотим мы того или нет, отбрасывает свою зловещую тень на нас, обитающих в двадцать первом веке. Мир людей, живущих в этой тени, — это мир большинства произведений Аппельфельда.
