Михаил Чулаки - Прощай, зеленая Пряжка
— А женщины-врачи, они за больных выходят?
— Смотри-ка, сообразительная! А мне и в башку не слетало. Точно! Значит, от образования душевности меньше. Так что ты этому своему Виталику вдвойне не верь: мужчина, и образованный. Все они одним миром. Ты про Нюську Копейкину слыхала?
— Нет, а кто она?
— Где тебе слыхать, ты же тут у нас еще зеленая совсем.
«Еще зеленая»! Мгновенный страх. А Лида не замечала ничего, вся в порыве повествования.
— Когда-то ее вся больница знала. И в городе тоже, кто из наших, другие больницы, Удельная, Пятая линия, Лавра, и фельдшеры «скорой», и диспансеры — все как на Пряжку зайдут, про Нюську спрашивают. А служил тут врачом Стеценко Николай Иванович, хохол. Красавец неописуемый. Бабы от него… Он, конечно, не терялся: сестер, врачих — никого но обижал. Но с больными ни-ни! Или хоть с родственниками. И вдруг Нюська Копейкина в него втюрилась. Имела нахальство! Росту никакого, фигура — ни спереди, ни сзади, волосенки жиденькие, личико рябенькое с кулак величиной. Ну и люби ты про себя! Так нет, выказывать стала. Она больной-то не была, а так просто попадала, потому что несчастненькая. Так она и рада, что ее держат к нему поближе! Он по отделению ходит, командует, уколы назначает, а она за ним, и при всех вслух громко, как она его любит, как будет ему ботинки чистить, когда на волю выйдет. Он смеется, другие врачи смеются, сестры смеются, а Тоська-сестра громче всех, с которой он жил тогда. И больные, конечно, хохочут. Чуть хохол покажется, кричат: «Нюська, Копейка, твой муж пришел!», а она бежит, радуется. Юмора не понимала. Выписали ее как раз, февраль как раз на дворе. Пока она лежала, пенсия ее накопилась, да здесь в мастерских кое-что заработала — и сразу на базар, громадный букет роз покупает, в феврале-то! Такой, что не обхватить, такой, что и принцессе не дарят на свадьбу! Он ей на старые деньги рублей в тысячу обошелся, все что было — дочиста, и к Стеценке домой. И ведь догадалась своим умишком, что не возьмет от нее, мальчишку какого-то подговорила, последнюю десятку ему сунула, тот и понес. В букете записка: «Дорогой Николай Иванович! Это самое меньшее, как я могу свою любовь выразить! Вечно ваша Нюся». Тот хоть и раскрасавец, мужик добрый, не злодей все-таки, прикинул, сколько букетик стоит, понял, что Нюське теперь есть нечего, до пенсии не дотянуть, побежал в диспансер, говорит: так и так, такой случай, присмотрите, и если станет бедствовать, так лучше обратно к нам. И как по-писаному, через три дня обратно. Как узнали, смех, конечно, дразнят ее, а она рада: и что с букетом так здорово выдумала, и что снова каждый день его в отделении видит. Говорит: как снова выпишусь, букет будет еще больше! Ну ее потому и держат. Наконец лето, погулять хочется, решила схитрить; говорит, поняла, все осознала, любить буду все равно до самой могилы, но досаждать и выказывать перестаю и прекращаю. Обрадовались и выписали ее. И ничего — день, второй, а букетов нет. А на третий Нюська сама на квартиру является, без букета. Тот ее не впускает, конечно, на лестнице разговаривают. А Нюська ему: «Ничего мне не надо, только возьмите к себе в домработницы, и будет у вас все так блестеть, как ни у одного министра или академика». Тот, конечно, вежливо отказывает и дверь захлопывает. Еще походила, уже и дверь не открывают. Пятый день тихо, а на шестой звонок. Смотрят через цепочку — Нюська. «Откройте, — кричит, — я по служебной надобности — телеграмма!» Что придумала: на той почте, где он живет, нанялась разносить телеграммы! Хорошо придумала, только плохо: телеграммы ему редко шлют! Так она что: стала сама и посылать с другой почты! «Я вас люблю вечно ваша». Сама отправит, сама разнесет. И каждый раз с другой почты. Так перестали и на телеграммы дверь открывать. А один раз Нюська пришла, звонит, стучит: «Не от меня телеграмма, примите!» Не открыл, не поверил. А телеграмма была от отца, что приезжает к нему из Краснодара. Так и не встретил на вокзале. А отец весь с багажом, да и вообще не знает, что куда в Ленинграде. Тут Стеценко этот совсем взбеленился, побежал на почту, кричит: «Я совсем в осаде! Прекратите это! Вы не имеете права держать инвалидов второй группы!» Нюську выгнали с почты. Тогда стала она к больнице ходить, у проходной дожидаться — и опять с букетами. Так придумал: дождется «скорой» и на ней уезжает. Из приемного ему специально звонили: «Николай Иванович, спускайтесь, есть для вас машина». Фельдшеры уже знали: если к трем часам едешь на Пряжку, обратно Стеценку повезешь. Так и называли: «специальный копейкинский рейс». Сзади садился, где носилки и стекла матовые, так что и не видно. А она часов до семи ходит, не дождется, с досады букет в Пряжку кинет, а на другой день опять ходит, и с новым букетом. И откуда деньги? Ну правда, лето, но все равно. Да наконец и привозят ее, как миленькую. Оказывается, она цветы по садам срезала, ну и накрыли сторожа. В пять утра. В милицию ее, а там догадались, звонят в «скорую». Нюська ехала, радовалась: опять будет своего Стеценка каждый день в отделении видеть. А ее в другое отделение: это он как узнал, что привезли, упросил. Тут она и забунтовала. Фигура цыплячья, а как начала бунтовать — не удержишь! Кровати раскидывает! Ей серу — только так и успокаивали, когда под сорок подскочит, не раскидаешься. А Стеценке как раз в отпуск, два месяца законных, а еще два ему добавили для окончания диссертации: науку какую-то из нас бедных вывел. Уехал он, а Нюське и говорят: все, уволился твой красавец, уехал совсем из Ленинграда, так ты его допекла! Тут она сразу и притихла. Но еще надеялась. Два законных прошло, а его нет. И тогда все — притихла окончательно: лежит целый день, едва ест, едва пьет. И казнится, будто у нее глаз дурной, будто она на Стеценку порчу навела, а теперь и на других навести может, а потому и не смотрит на людей. Ее подержали-подержали, да и к хроникам в Кащенко. И там тоже не вставала… Вот что бывает, когда дурочки, вроде тебя, во врачей втюриваются!.
Вера с полным сочувствием слушала историю Нюси Копейкиной, но от последней фразы искренне оскорбилась! Сравнить ее с этой бедненькой жалкой Нюськой! Вообразить, что она может так гоняться за мужчиной! Да и вообще у нее не такая болезнь, Виталий Сергеевич ее вылечит окончательно, и она никогда больше сюда не вернется!. А Лида, которая сама устала от своего печального рассказа, вдруг запела пронзительно:
Любит милый, не налюбитНи чулок, ни шарфика.Я сама ему налью-даИз мово из шкафчика!
— Все они такие! А мы-то дуры… А ты скрытная: я разоряюсь, а ты только ушками шевелишь!
Вера испугалась, что Лида начнет ее расспрашивать; пусть они и подружились чуть-чуть, но это просто так, рассказывать Лиде о чем-нибудь таком Вера ни за что не хотела!
Но тут вошел Виталий Сергеевич. Лида хихикнула:
— Твой Виталька легок на помине! Я не такая, мешать вам не стану.
И пошла, приплясывая.
Виталий Сергеевич улыбнулся:
— О, у вас уже знакомые появились.
— А что, она все понимает.
Вера и оправдывалась, и ставила маленькую ловушку: скажет он, что у Пугачевой бред, или нет?
— Да, вполне разумная девица! — охотно подтвердил Виталий Сергеевич, хотя слегка иронично.
— А почему же ее не выписывают?
— Ну-у… Она разумная в том смысле, что бреда настоящего у нее нет. Проскакивают разные мелочи иногда, да не в них дело. Но ведь не бредом единым жива наша больница! Не удерживается она вне больницы: эмоциональные нарушения, всякая органика… А это слишком специальные вещи. Короче, для таких как она, больница — спасение: ей к тому же пить нельзя категорически, а там она сразу. Она сама знает, как попадет в милицию, сразу кричит: «Я не ваша, я с Пряжки!»
Вера хотела было спросить и про Копейкину, правда ли? Но не решилась: ответит с той же снисходительной небрежностью, объяснит, какой был у Копейкиной диагноз. А Вере не хотелось слышать про диагноз, все-таки ведь любовь, а любовь нельзя никак объяснить, а уж тем более — диагнозом!
Но эта снисходительная небрежность, возможность которой по отношению к Нюсе Копейкиной Вера заранее осудила, в то же время — вот ведь противоречие! — даже нравилась ей в Виталии Сергеевиче: конечно, он такой умный, что ему ничего не стоит разбить все рассуждения Лиды двумя-тремя словами, иначе и быть не могло! И жалость к Копейкиной — естественная в Вере женская жалость, недостойная и невозможная в Виталии Сергеевиче! Человек науки и должен быть решительным и резким в суждениях, а женская жалостливость самой природой предназначена на то, чтобы смягчать резкости науки.
Это внезапное открытие, что они в своей противоположности дополняют друг друга, так взволновало Веру, что она вдруг покраснела и совсем не знала, что сказать.
— Ну, как Фаллада, двигается?
— Да.
— Нравится?
— Да, очень.
Вера соврала; ей не нравился Фаллада, не нравился именно своей иронией, именно насмешками над тетушками и дядюшками и даже — смягченными, но все же! — над папой и мамой. Она бы предпочла трогательные воспоминания о безмятежном золотом детстве, но она не решалась это сказать Виталию Сергеевичу, потому что помнила, как он смеялся в библиотеке над умильной литературой.
