Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович

— Что ты! Думаешь, Улукиткан совсем дурной!.. С тобой в горы будем ходить.

— Со мной?.. — переспросил Дубков, чувствуя, как спазм сжимает ему горло.

— Ночью мы много думали с братом, — спокойно продолжал эвенк, подкладывая в дымокур гнилушки. — Наши предки говорили так: коли в твой чум пришел добрый гость, да еще издалека, ты так делай, чтобы он ушел еще больше добрый… Вот утром я сам себе и сказал: «Какой, Улукиткан, ты большевик, коли не хочешь, чтоб всем людям фарт был?»

Дубков, не в силах сдержаться, пригнулся к эвенку, крепко обнял его.

— Славный ты мой человек! Большевик! — смеясь увлажненными глазами, бормотал он растроганно.

— Однако, ты как амакан! Эко, сильный какой, — с восхищением сказал Улукиткан, когда Дубков, покружив его, поставил на ноги, и добавил: — Почто стоишь? Собирай вьюки, связывай, скоро ходить будем.

Дубков бросился было к своей палатке укладывать вещи, но его поймал за руку Улукиткан, загадочно прошептал:

— Только не шибко радуйся. Мусунин может рассердиться, не пустит нас!

— А кто такой Мусунин? — спросил геолог.

— Дух гор и тайги.

— Духи не вольны над человеком, — заметил Дубков.

— Не скажи так. Они ничего не прощают людям. Могут чум сжечь, не туда завести, оленей угнать — все могут, если плохо почитаешь их… Надо уйти незаметно, пусть они не догадаются, что я повел тебя в запретные горы.

— Почему запретные? — удивился геолог.

— Туда эвенки никогда не ходили, никто не знает, что там.

Дубков не стал спорить — лишь бы эвенк не изменил своего решения Он с интересом следил, как Улукиткан вьючил оленей. К чему бы ни притрагивались его руки — все делалось удивительно скоро и ладно. Он ловко накидывал спаренные потки на спины оленей, перехватывал их широкой подпругой, похлопывал животное по крупу и что-то строго и ободряюще говорил при этом.

Улукиткан собрал всю семью в чуме, чтобы тайно от духов попрощаться с нею и дать ей нужные советы и наказы. Потом попросил брата отвести готовый в путь караван к лесу. Сам прошел туда позже, крадучись, окружным путем.

Светлый лазурный купол неба висел над Зейской долиной. Солнце светило вслед уходящим в горы. Возле берестяных чумов стояли с печальными лицами провожающие — женщины и детишки…

Угрюмые дебри тайги, впустив караван, снова сомкнулись. Мрачно и сыро под кровлей старого леса. Еле слышны всплески ручейка, шелест ветра в кронах и мягкое пришлепывание копыт вьючных оленей. Иногда лес обрывался, и караван выползал на залитые солнцем елани. Но вскоре снова его поглощала сумеречная синева темнолесья.

На голом пригорке, перед спуском, караван остановился. Надо было поправить вьюки. Улукиткан, проделав это, воткнул острие пальмы в пень и устало навалился на рукоять. Так он отдыхал, одновременно вглядываясь в предстоящий путь.

Впереди по грудастой земле раскинулась тайга, опаленная осенним жаром. А справа за холмами, за зыбью поблекших болот вставали горные хребты, затененные снизу глубокими провалами.

— Так пойдем! — сказал Улукиткан, показывая рукою в сторону холмов. И начал спускаться с пригорка в голове каравана.

Черная птица обогнала караван и, усевшись впереди на вершине лиственницы, встопорщила перья, вытянула шею и подняла крик: «Кин-ко-ко… кин-ко-ко…» По всей тайге разнесся этот мрачный и хриплый крик.

— Слышишь, худая птица шаманит беду! — крикнул Улукиткан, останавливая караван. Он выхватил из вьюка переднего оленя бердану, быстро зарядил ее, и, не целясь, выстрелил. Ворон сорвался с лиственницы, отлетел дальше и снова уселся на вершине ели.

Улукиткан свернул с тропы влево, стал обходить вещую птицу. Он, крадучись, пробирался сквозь чащу, избегая открытых мест. Но ворон как будто следил за караваном и еще раз появился впереди.

Улукиткан снова остановился, повернулся к идущему позади спутнику.

Выронив поводной ремень из рук, он испуганными глазами смотрел на Дубкова.

— Напрасно пугаешься вороньего крика, — сказал геолог. — Делать ей нечего, вот и забавляется, каркает.

— Нет, — решительно возразил проводник. — Ворон — птица худая. В одном чуме живет со злым духом, заодно с ним думает. Сейчас он на наш след беду накликает.

Эвенк говорил приглушенно, в каждом слове его чувствовались страх и тревога.

— Духи считают клады гор своими, не желают, чтобы я вел тебя туда. Лучше бы нам вернуться, а то. нашлют они горе на мое стойбище.

— Уверяю тебя, все хорошо обойдется. Пойдем вперед. — Дубков подошел к проводнику, одобряюще похлопал его по плечу.

Может, и не оставили мрачные думы эвенка, но он ничего не сказал, уступил настоянию русского. Поднял с земли ременной повод и не торопясь зашагал по закрайку перелеска. Поворачивая голову то вправо, то влево, он продолжал настороженно прислушиваться к каждому звуку, к малейшему шелесту. Наверное, теперь ему казалось подозрительным все — и трепет листвы на ветерке, и всплески воды, и взлет вспугнутой птицы.

Ворон больше не каркал, остался где-то позади. В просветах лесных вершин по-прежнему голубело небо. В долине, куда спускался караван, выстилался туман. Бесчисленные ручейки скатывались с крутых склонов гор. Ветерок нес с вершин запах вечнозеленых рододендронов, запах накаленных солнцем курумов.

— Сколько дней нам до места идти? — спросил Дубков проводника, когда они остановились на привал. Улукиткан неопределенно повел плечами.

— Очень далеко?

— Не знаю. Я никогда туда не ходил.

— Как, то есть, не ходил? Ты же сказал, что знаешь, где есть руда.

— Это правда, знаю, но я там никогда не был.

— Значит, ты идешь впервые? — не без тревоги спросил Дубков.

— Ага.

— Найдешь?

Улукиткан молча допил чай. Налил в кружку свежего.

— Давно я с одним стариком промышлял сокжоев тут наверху, — начал он и показал рукой на левобережный хребет. — Один раз старик сказал: «Видишь, где солнце начинает день, большие хребты в снегах? Там в речке много разных дивных камней, тяжелых и легких, мягких и твердых. И есть чистое золото. Туда ведет только одна тропа. Она спрятана в глубоких щелях гор, под стлаником. Никогда не ходи туда, то богатство не твое… Много людей ходили, только твой дед вернулся назад живой. Он много чего видел в горах, да не мог рассказать.»

— Почему? — спросил захваченный рассказом Дубков.

— Мусунин отнял у него язык, и дед до смерти молчал.

— Не сказку ли ты, Улукиткан, принимаешь за быль? — заинтересованно спросил геолог.

— Не скажи так, — перебил его Улукиткан. — Тот старик правду толмачил, И с дедом моим — правда. Отец мне говорил…

…Все дальше и выше уходил караван — в глубь осеннего пространства, навстречу сырым, моросящим туманам, в безмолвие снежных вершин. Люди и олени месили усталыми ногами зыбуны, болота, кочковатые мари, прокладывали путь сквозь чащу и рискованные броды, карабкались по каменным уступам горных кряжей.

Наконец караван достиг снежных вершин и двинулся до их темным ущельям.

— От-от-от, — покрикивал Улукиткан, подгоняя оленей, и горное эхо многократно повторяло его голос.

По пути им попадались звериные тропы. Но Улукиткан от них пугливо шарахался в сторону, поясняя Дубкову, что отец ему говорил: «Пойдешь клад искать, тяни свою тропу, а те, что попадутся там, все кончаются несчастьем…»

Почти уже стемнело, когда уставший караван спустился на дно глубокого ущелья и остановился на узкой прогалине, возле ручья. Горы нависали грозными силуэтами, казались неприступными.

Поставили палатку. Развели костер. Но ужин готовить не стали. Сил едва хватило разложить постели.

Улукиткан пробудился до рассвета. Осторожно вылез из мехового мешка, протер заспанные глаза, осмотрелся. Синее небо усыпано горячими угольками звезд. Горы спят в туманной мгле. Дремотно плещется по камням притихший ручей.

Проводник быстро позавтракал и собрался в путь. В котомку положил топор, лепешку, кусок мяса. Торопился уйти до рассвета. И, не разбудив Дубкова, покинул стоянку.