Обратный билет - Санто Габор Т.
Так плохо не было даже в поезде, в набитом до отказа вагоне, где стояла густая вонь, и прямо перед чужими людьми надо было ходить по-маленькому и по-большому, и взрослые тоже так делали, и даже мама; правда, она велела ему закрывать глаза, но других-то он видел; к тому же было очень тесно, а мама отказывалась взять его на руки, и он спал на полу и все время боялся, что кто-нибудь на него наступит. И взрослые очень плохо себя вели, даже хуже, чем дети в детском саду, когда раздавали завтрак и какао доставалось только половине очереди, а остальные должны были пить молоко. Люди в вагоне толкались, ругались, даже били друг друга. Правда, в поезде все-таки что-то происходило, куда-то они ехали, не то что здесь, где никогда ничего не случается, целый день сидишь в бараке один, играть можно только какими-то деревяшками и всякой ерундой; ну, иногда приходит девчонка из соседнего барака, она там тоже одна, но она почти все время болеет, да у нее игрушек тоже нет, одни только куклы, ни машинок, ни ружья; ружья и у Марци нет, есть только одна машинка, зато это — «Форд Т»; у него, правда, колесо отвалилось — слишком много Марци его гонял по полу, а девчонка из соседнего барака смотрела и ухмылялась ехидно: мол, чего ты рычишь и гудишь, все равно это не настоящая машина. Дура, что с нее взять? Девчонка. Не каждой же быть такой классной, такой стройной, как Юльчи. Но Юльчи — она одна, и это очень жалко, а еще жальче, что ее тут нет, а он, Марци, здесь, только не знает зачем.
Так плохо не было, даже когда сказали, что дедушка уехал… Тогда мама тоже плакала. Папа то ее гладил, то бабушку, которая тоже была вся в слезах; в доме зажгли свечи, а Марци сказали только: дедушка уехал. Куда уехал? Надолго ли? Далеко и надолго, ответила мама и обняла сына. Марци чувствовал, тут что-то не так: если раньше дедушка с бабушкой уезжали летом в Хевиз или в Тренчентеплице (это слово Марци любил повторять много раз подряд: тогда оно становилось бессмысленным и казалось даже каким-то неприличным), то вовсе не надо было завешивать зеркала, да дедушка и не ездил никуда один, даже на день, а тем более надолго, и мама тогда не шептала папе: ты хоть обувь-то сними, уж такой пустяк ты можешь ради меня сделать! Ему, Марци, она всегда делала замечание, если он дома бегал в одних носках: дескать, так не полагается, без обуви. Ну кто их разберет? Наверно, есть вещи, о которых взрослые не говорят детям не потому, что те не могут этого понять, а потому, что взрослые их сами не понимают. Например, когда мама, желая успокоить Марци, говорит, что папа уехал не так, как дедушка, просто неизвестно, когда он вернется… Что, он приедет за нами в лагерь? Нет, качала головой мама, сюда он не может приехать, и вид у нее был такой печальный, что Марци приходилось ее утешать. И он опять чувствовал, что тут что-то не так.
Ладно, папа не может сейчас приехать… Но Микулаш-то — может! Возможно ли такое, чтобы Микулаш забыл, что его где-то ждут? Вообще-то было бы странно, если в воротах лагеря, где стоят немецкие солдаты, которые размахивают винтовками и кричат каждый раз, когда входит или выходит колонна, если в этих воротах вдруг появится северный олень, запряженный в сани. Наверно, сюда даже он не посмеет приехать. Возможно, его сюда и не впустят…
У Марци сжалось сердце. Да, так плохо, кажется, никогда не было. Холод, дёргемюзе, щель между нарами — все это ничего. Но то, что сюда, в лагерь, не приедет Микулаш…
Марци оглядывается на маму. Вот было бы здорово, если бы она подмигнула вдруг и сказала, мол, ты все-таки выставь в окно сапожок, вдруг там утром окажется какой-нибудь подарок… Все в бараке сидят на своих нарах, тихо занимаются своими делами. Вечером люди усталые, им не до разговоров; тишину нарушают разве что внезапно вспыхивающие ссоры. Бабушка лежит наверху. Иногда она целыми днями не шевелится, даже не разговаривает, редко-редко что-нибудь скажет. Из барака выходить строго запрещено. Только мама порой выводит Марци погулять. Но такое случается нечасто, да и на улице играть все равно нельзя — только тихо дышать свежим воздухом.
Мама сидит на нарах, молча зашивает рубашку. Она здесь почти не разговаривает, даже с ним, Марци, мало и неохотно. Вечером она всегда усталая и мрачная. Если Марци не спрашивает ее про папу, сама она эту тему не трогает; можно подумать, она вовсе не скучает по нему. Марци уже и не ждет, чтобы она занималась с ним, а потому очень редко плачет и капризничает. Знает, что ничего этим не добьется, ничего от этого не изменится… Девочка в соседнем бараке опять болеет, не придет играть. Что с ней, никто не говорит, и никто не знает, скоро ли выздоровеет; это тоже плохо: больше тут играть не с кем. Мама рано утром уйдет с другими на фабрику, а домой вернется, когда уже будет темно… Домой — потому что сейчас они живут здесь. Когда они жили дома, приходить домой было совсем другое дело. Правда, бывает и дома плохо; так что нельзя сказать, что это не дом. Только бы не было так скучно!..
Можно подумать, они какое-то наказание здесь отбывают… В сказках Баба-Яга тоже забирает детей и держит их в своей избушке. Но что они сделали плохого? Видно, мама с бабушкой что-то все-таки натворили, чего нельзя было, и теперь их наказали вместе с другими, а он тут с ними, потому что нельзя было оставить его дома одного. Папа… про папу совсем невозможно представить, чтобы он сделал что-нибудь, чего нельзя делать: папа человек серьезный. Потому и не попал сюда. Он на фронте, родину защищает. Пока они жили дома, он работал с утра до вечера, на столе у него были важные бумаги, которые ни в коем случае нельзя было трогать. Папа — адвокат, защищает невиновных. На книжной полке у него — все законы, какие только существуют на свете. В законах написано, что можно и чего нельзя, — как у детей, когда они играют в свои игры; в общем, папа точно знает, что можно делать. Правда, мама и про него раньше говорила, что его увезли на Украину, как их с Марци сюда, в лагерь; но это все же другое. Марци не знает, что они натворили, но натворили, видно, что-то гораздо хуже того, за что детей ставят в угол, больше того, за что с ними не хотят разговаривать и смотрят на них как на пустое место, или еще хуже: как на какое-то вонючее, скверное пустое место. Но что бы они, мама и бабушка, ни сделали, он, Марци, их должен простить, даже если ему и приходится из-за этого быть здесь, в этом лагере; ведь и с ним бывало, что он плохо вел себя и его за это наказывали, но это не означало, что его совсем перестали любить. Он тоже их любит. И папу, и маму. И даже бабушку, хотя все-таки сердит на них за то, что из-за них его тоже депортировали. Но все равно, пускай взрослые плохо себя вели: к нему-то Микулаш мог бы приехать! Несправедливо ведь детей наказывать из-за взрослых, что бы там взрослые ни натворили, потому что дети не виноваты, если родители плохо себя ведут… Правда, родители тоже не виноваты, если ребенок у них шалит и не слушается.
Или, может, он тоже что-нибудь сделал не то? Бывает такое: ты сделаешь что-то, а сам даже не догадываешься, что это плохо? Да нет, он, Марци, всегда, к сожалению, чувствует: то, что он делает, плохо и его за это накажут. Чувствует, просто остановиться не может.
Одного он никак, ну никак не может понять: почему за плохое поведение наказывают только евреев, почему только они должны в наказание носить желтую звезду на груди, почему только им нужно уехать из дома и жить здесь? Вон в детском саду — другие дети тоже плохо себя вели, но там, к счастью, их тоже наказывали. И он ни за что не поверит, что из взрослых только евреи совершают что-то такое, за что полагается депортация. Дети, те еще хуже. Например, Колония со второго этажа; он часто приходит к ним на четвертый, встает на галерее и плюется оттуда на двор. А то еще было почище: подошел к слепому нищему, что сидит на углу, и украл у него из шапки мелочь, да еще и палку, которая стояла у стены, отнес в сторону, чтобы тот ее не нашел, когда встанет, и споткнулся о нее. Марци все видел из подъезда. Вот уж это в самом деле никуда не годится. Вот за это бы надо наказывать по-настоящему. Марци такое бы ни за что не сделал; хотя плеваться сверху попробовать и ему хотелось… А все-таки приятно представить, как выглядел бы Колония здесь, в лагере, с ярко-желтой звездой на груди, среди преступников.
