Фактор Николь - Стяжкина Елена
И я не знаю, что мне делать.
nicolsummer
2030-03-08 01:18 РM
Этот журнал как голова. Жизнь – отдельно. Голова – отдельно. Я говорю человеку: «Здравствуйте!», а сама думаю, что у меня, кажется, стрелка на колготках и будет обидно, если он ее увидит.
Я говорю человеку (другому, не тому, которому «Здравствуйте!»): «Как дела?», а сама прикидываю, картошку сегодня жарить или макароны варить.
Журнал как голова. Здесь все можно и параллельные мысли не считаются хамством и дурным воспитанием.
Я посмотрела чужие страницы. Ты тоже? Тогда ты должен знать, что здесь у всех – только параллельные мысли. Я не знаю, хорошо это или плохо, когда фоновая, плохо прописанная мелодия становится главной темой произведения.
Поздравь меня с 8 Марта. Я заслужила. Я знаю, что это – стыдный праздник. И Клара Цеткин этого всего – точно не хотела. Она хотела справедливости и равной оплаты труда. И избирательных, кажется, прав. Но всем девушкам дарят цветы, а всем мамам – рисунки с восьмеркой. Или аппликации. Я бы вставила твою аппликацию в рамку и отнесла на работу. И все бы спрашивали: «Кто подарил вам такую чудесную открытку?», а я бы гордилась и думала: «Дуры вы все нечеловеческие. Одна я – смуглая леди сонетов».
Мне бы очень хотелось быть смуглой. И леди. Многие считают, что леди из меня все-таки получилась. А загорать – вредно.
«Все бабы – дуры». А я – баба. И поэтому мне кажется, что меня есть за что поздравить с 8 Марта.
Whiskykvas (whiskykvas) wrote
@ 2030-05-09 8:23 РM
Доктор сказал, что я могу тебе ответить через два месяца. Два месяца прошло, а наш воз и ныне там.
Но если ты хочешь ребенка, то я не возражаю. Доктор… Кстати, как тебе этот новый врач? Мне кажется, что он еврей. И я ему почему-то доверяю.
Так вот: о ребенке. У нас может быть ребенок. Не братик и не сестричка. Моя мама никогда на это не согласится. Но наш собственный – вполне.
В народе, сказал врач, считается, что рождение детей хорошо лечит психические расстройства. В каком народе? В чьем народе?.. Это, наверное, не важно.
Важно, чтобы ты знала: я согласен. И мы приступим к этому, как только ты вернешься.
Я думаю, что это будет осенью.
Как будто эпилог
Лето. Его наступление я, как обычно, пропустила. У нас такие погоды, что пропустить несложно. В первые недели весны обычно идет снег. Идет манифестированно, как психопат. Или как демонстрация трудящихся. А потом сразу жарко. Между весной и летом нет границы. Между средой и четвергом тоже нет. И я честно не различаю те дни недели, в которые у меня «окна».
«Окна» – это когда нет занятий в институте. Библиотечные дни. Я не хожу в библиотеку. Мне там грустно. И я боюсь, когда все разговаривают шепотом. Понимаю, конечно, что все или почти все авторы – умерли. И поэтому надо вести себя тихо и скорбно. Понимаю, но боюсь.
У Гриши теперь квартира. У Миши – невеста. Но у меня, у Ромы, у профессора Кривенко, в нашей общей педагогической науке ничего не изменилось.
Тридцать процентов населения Европы не болели чумой. Не заражались, хотя пили воду из тех же колодцев и ели кашу из тех же тарелок. Так что не вижу ничего странного. Тем более что вирус, который распространила Николь, – скорее всего не чума. Что-то другое. С меньшим радиусом поражения. Но тоже с необратимыми последствиями.
Хотя Марина считает, что все наоборот. Что это не вирус, а вакцина. И что Гриша и Миша – выздоровели.
Марина (ранее Кузя) считает, что когда человеку больно, тревожно и некомфортно – это и есть здоровье. Она говорит, что я тоже очень близка к выздоровлению. Сама Марина готовится к полной и окончательной выписке: она смеется значительно чаще, чем плачет, и вовсю собирает справки.
Ее Рома так и не вернулся. (Я его ненавижу. Чувство чистое, острое и без смягчающих обстоятельств.) Не вернулся, и моя Марина (ранее – очень и очень Кузя) уезжает на практику. В Сиэтл.
– Что делать в Сиэтле русскоязычному психологу? Что? Кому ты там нужна? – кричу я собственной подушке. (Наволочка с черными лилиями. Я потом ее выброшу, потому что лилии – зло. И это, вероятно, из-за них я так сильно вышла из душевного равновесия.)
Мне не с кем поговорить об этом Маринином финте ушами.
Но есть кому написать.
Считается, что я пишу жениху Николь. Считается, что он мне отвечает, думая, что отвечает ей.
Зачем?
В лексической структуре Николиной жизни этот вопрос отсутствует или закодирован. Мы уже обсуждали с тобой, Кузя, что Николь – стихия. И у ветра не принято спрашивать, зачем он дует. А еще, Кузя, я понимаю, что дать слово и держать – это большое счастье. Дурость, конечно. Зато без всяких сомнений. Знаешь, сейчас снова вошли в моду мушкетеры. И у моего Ромы на лайт-боксе написано: «Один за всех, все за одного!» Тебе нравится этот политический призыв? Мне тоже нет. Зато я теперь честно осознаю себя Портосом. И дерусь, потому что дерусь.
Я пишу. Он отвечает. И даю голову на отсечение, что это не мальчик по имени Георгий.
А кто?
Я спрашиваю себя: «А кто?», но не хочу спросить у него. С той стороны монитора – та же фигня. Мы пишем друг другу письма. И я думаю, что он… Алекс.
Нет повода врать окружающим, потому что самих окружающих нет тоже. Я была плохой женой всем трем своим мужьям, потому что ни один из них не был Лешей. Но и Леше я тоже была плохой женой.
И если совсем честно, то я не смогла перестать быть его женой. Его плохой женой.
И вот пишу. И он – отвечает. Хотя есть большой шанс, что не он.
Мы списываемся и в официальном порядке, да…
Это как голые и одетые. Как в постели и за завтраком. Ведь многие люди за завтраком делают вид, что в постели были не они. Голость проходит по разряду «вранье», «перепой», «не в себе», «инстинкты». Считается, что в трусах и в майке умеет себя вести каждый. А без трусов вести себя стыдно.
В официальной переписке мой Алекс то в смокинге, то в больничном халате. Он скупо пишет о течении Николиной болезни.
«…Есть подозрение на Альцгеймера. Сорок лет – рано, но случаи описаны. У нее провалы в памяти, брюзжание, агрессия и очень плохое настроение. Иногда она уходит туда, не знаю куда… Ее находят и возвращают на место…»
«…Появилась надежда на шизофрению. Это намного лучше предыдущего диагноза. С шизофренией можно жить. Доктор сказал, что есть триста разновидностей. И точно определить он пока не может…»
«…Она просит, чтобы к нам приехала твоя дочь. Она наотрез отказывается от маниакально-депрессивного психоза. Она просит лечить ее электричеством. Я расцениваю это как признаки выздоровления и уже начал оформлять твоей дочери документы. Самаритяне обещали трудоустроить ее официально…» Мы очень инфантильные и глупые люди, Кузя. А глупость – это единственное, что никогда не кончается. Мы так намучались с этими бесконечными сменами курсов, так устали от участия в большом и светлом, которое по прошествии времени объявляется мелким и темным… Мы так запыхались, пытаясь куда-то успеть… В общем, мы дорожим своей глупостью, своими неумениями и своими нежеланиями. И они нас не подводят. Да.
В официальной переписке я сообщаю Алексу твои паспортные данные. Ты думаешь, запускаю этим сценарий бразильского сериала? Ты думаешь, что вот сейчас, в эти минуты, он сидит и подсчитывает месяцы, дни, минуты нашего расставания? И скупая мужская слеза уже катится по его крупному носу? И он вычеркивает меня, предательницу, из своей жизни, но открывает объятия тебе? И это все уже окончательно и forever, то есть – навсегда?
Ага, я тоже так думаю. Три дня. Целых три дня я готовлю слова, паузы и аргументы. И они получаются у меня даже лучше, чем яблочный пирог или крыжовенное варенье. Мои слова можно есть, намазывать на хлеб, пить – тоже можно. Хранить в погребе для особого случая. Или добавлять в супы и макароны (ладно, в пасту).
А через три дня, вечером в пятницу, выясняется, что они – не пригодились. Алекс пишет, что отправил тебе вызов. Не от себя, а от больницы, как и обещал. Все счастливы.
