Елена Колина - Наука о небесных кренделях
– А где Андрей?
Я не могу сказать «Андрей на работе», не могу сказать «не знаю» – и не могу дать понять Вике, что не могу упоминать Андрея ни единым словом. Сотрудники не должны знать, что я знаю, что меня слушают.
– Андрей? А что Андрей, ничего Андрей, он никогда о Чехове не думает, хотя в школе, конечно, проходил, – искусственным голосом сказала я.
Вика молчала. Клише, конечно, но между нами повисло молчание. Молчание целиком состояло из моего личного саспенса: страха, что вот-вот случится ЧТО-то ЕЩЕ БОЛЕЕ УЖАСНОЕ, страха, что сейчас Вика начнет допытываться, где Андрей, и сотрудники отдела по борьбе с организованной преступностью сделают погромче звук.
Иногда бывает, как будто мы – только что – появились на свет! – и изумляемся – прекрасному миру! И это случилось. Вика сказала:
– Нужно залечь на матрасы?
Вика, мой самый близкий человек на свете, оказалась не той, за которую я ее принимала. Вика не обрушила на меня заполошный шквал «что ты несешь!», и «почему ты молчишь?!», и «ты от меня что-то скрываешь?», и «что, черт возьми, происходит?!», она произнесла фразу «нужно залечь на матрасы» из «Крестного отца», которая означает уйти в подполье. Вика, прекрасный цветок, далекий от всего, что не Чехов, оказалась заправским конспиратором, как будто всю свою нежную цветочную жизнь имела проблемы с законом, ходила по острию ножа. И больше ни разу – ни разу! – не спросила «а где Андрей?»…Думаю, все дело в силе духа: сила духа родилась в борьбе с болезнью, а затем распространилась на всю Викину хрупкую личность.
…Я тупо сижу дома и откладываю трудное – забрать у мамы Андрюшечку. Что мне делать с мамой? Сказать маме, что у нас был обыск, что Андрей назван организатором преступной группировки и я не знаю, где он, Марфа в тюрьме в качестве члена преступной группировки, Мурка стоит в очереди в Кресты? О-о… нет. Скажите сами!.. Мама не должна узнать, у мамы так западают глаза и дрожат губы, для мамы может быть только «все хорошо».
К тому же я не могу. Мама скажет: «Все из-за Марфы, то есть из-за тебя, из-за твоей привязанности к чужому человеку». Нет уж, лучше, как говорил Сократ, «добродетельный обман» – обман во благо другого человека, в данном случае во благо двух человек – меня и мамы…Черт, черт, черт! Забыла, что у меня синяк на лбу!.. Что я скажу маме?! Поскользнулась на улице и ударилась об угол буфета?
Господи, у нас такой ужас, а я думаю, ТОЛЬКО БЫ МАМА НЕ УЗНАЛА.
Но, в конце концов, люди в стрессе ведут себя по-разному, я думаю, как все скрыть от мамы, а Алена принесла селедку под шубой – сменила карпаччо на селедку, итальянскую кухню на советскую. Это регрессия как метод психологической защиты. При помощи селедки Алена подсознательно возвращается в прошлое, в советское время, когда моя милиция меня бережет. А не подслушивает.
Мама кричала (она всегда кричит от страха за меня и детей). Перечисляла мои недостатки.
Мои недостатки:
– я не думаю о ней, когда падаю,
– в моей новой книжке недостаточно освещены социальные проблемы, она «умирала от смеха», но я могу и лучше,
– у меня синяк, а могло бы быть сотрясение мозга.
У мамы дрожали губы. Андрюшечка в утешение сказал, что синяк благовидный (мама читала с ним Тургенева). Андрюшечка сказал: «Я ведь еще ребенок, зачем мне, – и с придыханием: – «Ды-ым»?».
Утро понедельника, 31 марта
Моя вторая мама
Странно совершать обычные действия, когда кувырком летишь с горы, но утром я отправила Андрюшечку в школу: доешь кашу, не забудь портфель, надень шапку. Затем приехала «скорая помощь». Я подумала, что эта дружелюбная «скорая помощь» по утрам объезжает пациентов, чтобы узнать, как у них дела, но оказалось, Алена им вчера заплатила, чтобы они наведались ко мне и дали нитроглицерин.
Врач сказал, что мои симптомы (непрекращающаяся тянущая боль в сердце, тревожность, ощущение опасности) могут привести к… психогенному инфаркту? – в общем, к настоящей болезни. Сказал: «Сейчас поставим укол и поедем в больницу». Я благодарно кивнула: ура, в больницу, а там – цветы, компот, не рассказывают ничего плохого, и как уютно звучит «поставим укол»! И тут зазвонил телефон. «И тут» бывает в сказках: идет-идет Иван-царевич, И ТУТ Баба-Яга или другой важный персонаж. Никита.
– Нашел адвоката. Лучший в городе. Илья скажет, что я так говорю, потому что это я его нашел, но это объективная информация от проверенных людей. Адвокат ждет тебя в кафе напротив.
– Я сейчас не могу, у меня «скорая помощь». Я могу только минут через пять.
Пришлось немного заплатить «скорой помощи», чтобы они меня отпустили.
Лучший в городе адвокат привстал из-за стола мне навстречу, – грациозный, тонкое треугольное лицо, огромные миндалевидные глаза, высоко поставленные большие уши, – похож на сиамского кота. На пожилого сиамского кота, лет шестидесяти. И имя у него кошачье, Василий Васильевич, и взгляд как у Кота Базилио, пристальный, хитровато-ласковый. Хотя Кот Базилио был не сиамский.
На столе тарелочка с тортом, кнопочный телефон, должно быть, айфон ему непривычен, он привык нажимать на кнопочки. И писать привык в блокноте, блокнот в розочках.
…– Я понимаю, как выглядит, что у Марфы нашли наркотики. Это выглядит, как будто у Марфы нашли наркотики. Но Марфа не торговка наркотиками! Разве я защищала бы Марфу, если бы не была уверена? Ну, вы же понимаете, своего ребенка защищаешь несмотря ни на что, а Марфа мне не дочь… я бы ее тоже защищала несмотря ни на что…
Я тараторила, как загнанный лисами заяц или другой загнанный мелкий зверь. Ведь если время Меньшевика и Большевика – деньги, доллары, то время лучшего в городе адвоката – лучшие деньги, евро.
– Успокойтесь, мы никуда не торопимся. Расслабьтесь, выпейте кофе с тортиком. Тортик черничный, очень вкусный.
Тортик? Черничный? Я заплакала.
Впервые в жизни я плакала, как плачут все люди, наружу. Я не плакала, даже когда сутки рожала Мурку, искусала руки до крови, но не плакала. Я этим горжусь. Кровь текла по искусанным рукам, будто я вампир.
Я хлюпала носом и утирала слезы рукавом. Наконец-то нашелся человек, который спасет нас! Который пожалеет меня, который на моей стороне за мои деньги.
– Я могу вам довериться? – спросила я. – Я имею в виду полностью довериться?
Адвокат сказал «я же ваш адвокат», в глазах напряжение, голос хриплый, богатый модуляциями, как у актера.
– Понимаете, Марфа такая добрая, наивная, она не может сделать ничего плохого, она ничего не видит, кроме своих детей… Понимаете? То есть у нее нет своих детей, у нее свои больные дети. Марфе, худенькой мерзлячке, НЕЛЬЗЯ быть в тюрьме, Андрея, лучшего человека на свете, НЕЛЬЗЯ обвинять в продаже наркотиков.
Думаю, все жены говорят про своих мужей-преступников: «Он у меня такой хороший»… Я задумалась: а как же быть женам преступников, если они их любят? Делать перед собой вид, что муж уходит утром на завод или в офис? Это серьезный вопрос: что делать, если любишь и знаешь…А если в доме хранится краденое или наркотики в обувных коробках? А если мужа обвиняют в хищениях, неуплате налогов в особо крупных размерах, в неправильно проведенной приватизации, что делать? Подписать коробки «зимняя обувь» и никогда не открывать?
– Вы собирались мне довериться, – напомнил адвокат.
– Но я уже доверилась.
– …Подумайте. Я смогу выбрать правильную линию защиты, только если вы расскажете мне все.
– Все?… Ну, если честно, есть еще кое-что… Как вы думаете, есть высшая справедливость? Я, например, уверена, что есть… Но как тогда быть с тем, что Марфа в тюрьме? Мой друг по своим каналам узнал, что дело на контроле в Москве, вы понимаете, как страшно это звучит? Как тогда верить в высшую справедливость?
– Понятно, – вздохнул Василий Васильевич, – я поговорю с операми, посмотрим, что у них есть.
Василий Васильевич был такой уютный, домашний, чужое пугающее слово «опера» произнес домашним голосом, он был частью нормального мира, моего мира. Хорошо, что я не успела подписать договор с модными адвокатами. Они для меня слишком модные. В их конструкте нет места сочувствию, пониманию, черничному тортику. «Конструкт» – модель, созданная по правилам логики с жестко установленными границами, одно из любимых слов Ильи. Другое любимое слово Ильи – «дискурс». Когда Илья говорит «рассмотрим дискурс культурного проекта сквозь призму интертекстуальности», у меня начинает кружиться голова. Если посмотреть на самого Илью сквозь призму интертекстуальности, он – постмодернистский роман, ирония и сплошные цитаты…А если на Василия Васильевича? Думаю, он добротный советский роман, к примеру «Поднятая целина».
Адвокат извинился, вышел в туалет, я набрала в Яндексе «сиамский кот»: «Удлиненное туловище, тонкие конечности, длинный заостренный хвост, стоячие ушки, тембр голоса хриплый» – все на удивление точно совпадает! А вот о характере: «Уравновешенные, умные, могут научиться открывать двери и включать свет, любят лазать по верхам в квартире, деликатные, преданные». Лучших качеств для адвоката не бывает.
