Лариса Райт - Мелодия встреч и разлук
Она уже распахивает дверь.
— Алина, подождите! Я только сказал, что не хотел покупать ваши работы.
«Ну что у меня за привычка такая: отвечать на конкретно заданный вопрос! Спросила меня: „Хотел покупать?“ И я честно ответил: „Нет“. Я только должен был узнать, продается ли».
— Алина, я не то хотел сказать, — Влад выскакивает за девушкой в приемную. Алина оборачивается, холодно бросает:
— Всего хорошего.
— Алина! — Гальперин делает рывок и натыкается на все те же изумленные брови секретарши. Да, хорош он будет, если начнет заискивающе семенить за девушкой на глазах у подчиненных. Он живо представил, как начнут хихикать медсестры в курилке и судачить во всех кабинетах о поведении профессора. Скажут, что наконец-то «пала неприступная крепость», — после разрыва с Ниной они с Финчем до сих пор вели удобную жизнь закоренелых холостяков. А еще неприятнее будет, если, используя его же, гальперинскую, терминологию, наградят его диагнозом, который он приписывал всем влюбленным коллегам: сочтут его пленником маниакально-депрессивного психоза с проявлениями, опасными для окружающих. Влад вообразил сонм косых взглядов и язвительных комментариев, которым теперь будет сопровождаться его появление в стенах родного Центра, и так и не покинул своей приемной. Сапожник без сапог. Психолог с кучей комплексов. Целитель человеческих душ, не умеющий подбирать слова. Пусть так. Но об этом будет знать только он, а не весь персонал «Полиграфа». Влад вежливо интересуется у секретаря временем следующего приема и возвращается в кабинет вспоминать и переживать.
Алина переживать не желает. Хочет поскорее забыть. Не получается. В сознании непрерывной лентой крутится покадровая съемка встречи. Самым говорящим снимком, бесспорно, является последний. Влад в дверях своего кабинета: поза умоляющая, взгляд побитой собаки. Алина сфотографировала, но затормозить не решилась. Не в ее правилах возвращаться. Понятно одно: специально обижать Гальперин ее не собирался. Может, действительно хотел что-то другое сказать, а, может, они друг друга не поняли. Ей вдруг вспомнилась огромная отцовская библиотека. В детстве она любила бывать у папы, хотя подозревала, что ее визиты его нисколько не трогают. Он всегда обнимал Машу, торопил старшую вечным деловым: «Давай, рассказывай!», зазывал в комнату, усаживал рядом с собой на диван, а Алину легонько подталкивал в плечо, приговаривая мимоходом: «Пойди там посмотри что-нибудь». И Алина шла. Блуждала среди полок, разглядывала цветные корешки, перечитывала знакомые и незнакомые имена и названия. Однажды, ей было лет восемь, ее внимание привлекла надпись Фридеш Каринти. Она не знала, кто это или что это: мужчина или женщина, название произведения или имя автора. Ей просто понравилось странно звучащее сочетание букв. За стенкой Маша готовилась к экзамену, демонстрировала отцу безупречное исполнение музыкального отрывка. Алина переступала с ноги на ногу под одну из кантат Томазо Альбиони и тихонько напевала в такт: «Фридеш Каринти, Фридеш Каринти». Книга стояла высоко, попросить отца достать или хотя бы спросить у него, что означают эти два слова, Алина даже не попыталась. Привыкла к тому, что все ее просьбы внимания не удостаивались. Спросила у сестры, та пожала плечами. Спросила у бабушки, та пошевелила губами:
— Фридеш Каринти, Фридеш Каринти. Что-то знакомое, погоди. Нет, не помню.
Больше спрашивать было не у кого.
Алина уже подросла на несколько лет и сантиметров, когда привлекательные буквы настигли ее в библиотеке интерната. Она взяла книгу, прочитала название: «Увлекательное путешествие в Фа-Ми-Ре-До» и тут же вычеркнула имя известного венгерского писателя из своего перечня достойных изучения. Алина много читала, ей нравилось постигать неизвестное, но фа-ми-ре-до ей в жизни хватало с избытком. Может, и стоило тогда почитать, может, и не была бы она сейчас столь категорична. Ведь недаром послала ей судьба еще одну неожиданную встречу с именем этого автора. Они летели с Андреем из Берлина. Он мирно спал, Алина, как всегда в свободное время, просматривала снимки, соседка справа увлеченно читала книгу афоризмов.
— Как это верно, — неожиданно произнесла она вслух. — Кто же это сказал? Хм, я и не знаю такого. А вы не знаете, кто такой Фридеш Каринти? — обратилась она к Алине.
— Венгерский писатель первой половины двадцатого века, — вежливо ответила она, не собираясь продолжать разговор.
Но разбуженный Андрей неожиданно спросил:
— И что интересного он сказал?
— Вы только послушайте, — оживилась женщина. — «Ну как женщина и мужчина могут понять друг друга, ведь они оба хотят разного: мужчина хочет женщину, а женщина хочет мужчину». Очень, очень тонко.
— С юмором, — согласился Андрей.
А Алина лишь плечами пожала. Не было ей дела ни до Каринти, ни до его высказываний. А сейчас вспомнилось почему-то. Почему?
Да, какая разница «почему»? Как вспомнилось, так и забудется. Это удел профессоров психологических центров разбираться в причинно-следственных связях. Вот пусть и займутся своими прямыми обязанностями, а она больше не желает иметь с этим ничего общего. У Алины своя жизнь, и не надо в нее лезть. Хотя он и не лез вовсе. Сказал же: не хотел покупать. И на выставке, значит, не был, и не искал ее вовсе. И думать наверняка забыл о том, кто такая Алина Щеглова. Но зачем-то ведь она понадобилась ему в Камеруне? Ах да! Как же она могла забыть! Хотел что-то разузнать, как и все остальные, о звезде мировой сцены. Ну да. И в Карнеги-холл он у нее был. В общем, очередной фанат. Психиатр с расстройством психики. И откуда столько восторженных почитателей? И почему у нее с рождения счастливая звезда? Почему ей гостинцы, а Алине объедки? Проклятый червь пожирающей здравый смысл зависти неожиданно начинает ползать в Алининых внутренностях с удвоенной энергией. Последний год она думала о скрипачке исключительно как о своей талантливой сестре, дающей где-то далеко успешные гастроли и живущей беззаботно со своим Арчибальдом. Заставила себя думать именно так, а не иначе. Иногда прошлые обиды давали о себе знать: когда звонил отец и по-прежнему, не интересуясь делами Алины, спрашивал, почему «его дорогая Машенька так долго не звонит, или не пишет, или не приезжает». Текст разный — смысл один. А еще раны начинали кровоточить с удвоенной силой, когда неожиданно во сне Алина опять вдруг встречала учителя из интерната и вновь переживала ту давнюю историю, но больше всего она страдала, когда вспоминала блеск Маниных глаз, устремленных на мужа. В такие мгновения Алине снова начинало казаться вечное: ей — все, мне — ничего. Но Алине уже не пять, не двенадцать и даже не двадцать. Ей двадцать седьмой год, и она в состоянии проследить истоки своей ненависти и даже заставить себя остановиться и приказать себе строго: «Стоп! Она ни в чем не виновата!»
Но сейчас здравый смысл опять молчит. Химеры прошлого не отпускают Алину, сжимают в своих объятиях и навязчиво шипят: «Она забрала у тебя все. Это она, она, она. Останови ее! Усмири! Ты должна стать лучше нее! Счастливее!» Алина знает только один способ добиться этого немедленно. Едва выйдя из дверей Центра, она быстро вынимает из сумочки телефон, набирает номер, и когда ей отвечают, произносит решительно:
— Я согласна.
30
— Ты согласна? — бабушка с опаской смотрит на Алину. Привыкла уже к строптивому характеру внучки. Иногда, попросишь чего, вмиг выполнит, а бывает, упрется рогом и с места не сдвинется. А тут и задача такая непростая: откажет, и ничего не попишешь. Но вроде молчит пока, не рубит с плеча. Видно, задумалась.
Алина не задумалась. Она оцепенела от неожиданности обрушившегося на нее счастья. Нельзя сказать, чтобы она не мечтала об этом. Как раз наоборот. С тех самых пор, когда она, шестилетняя, первый раз вышла на сцену, держа в вытянутых руках огромный букет для сестры, с того момента, когда Маша вдруг объявила в микрофон: «Это моя младшая сестренка», а Алина не стушевалась и поклонилась, сорвав пусть жидкие, но все же аплодисменты, с той минуты она тайно грезила о том, чтобы снова очутиться в эпицентре зрительского внимания. Иногда ее желания прорывались наружу:
— Я тоже хочу учиться музыке, — заявила она как-то после очередного показательного концерта, устроенного Маней домашним.
— Ну, спой что-нибудь, — благосклонно согласилась Зинаида. После Машиных сонат и прелюдий она всегда находилась в умиротворенном состоянии духа и могла какое-то время безболезненно мириться с окружающей ее действительностью.
— По долинам и по-о взго-орьям шла дивизия впе-е-ред, — начала Алина бодрым речитативом.
— Хватит. Из тебя музыкант, что из меня механизатор.
— А кто такой механизатор? — все же спросил ребенок, сдерживая слезы. Любопытство превыше всего.
