Иэн Макьюэн - Суббота
Чистый и благоухающий, с легкой, почти приятной болью в мышцах, направляясь на запад, Пероун вдруг понимает, что предстоящее свидание с матерью уже не так его тяготит. Все, что будет, он знает наизусть. Когда они окажутся лицом к лицу, перед двумя чашками темно-коричневого чая, трагичность ее положения будут заслонять повседневные бытовые мелочи, духота в помещении, ее рассеянность. На самом деле с ней не так уж трудно. Тяжелее всего уходить — когда это посещен не еще не слилось в памяти с десятком предыдущих, когда у дверей он наклоняется, чтобы поцеловать ее на прощание, и вдруг видит ее такой, какой она когда-то была. В этот миг Пероуну кажется, что он ее предает — бросает одну в ее бедном, съежившемся мирке, а сам спешит к тайным богатствам своей большой и насыщенной жизни. Стыдясь этого, он все же не может отрицать, что выходит из дома престарелых легким энергичным шагом, радуясь своей свободе, которая ей недоступна. Вся ее жизнь теперь умещается в одной комнатке. И даже эта комнатушка, в сущности, не ее: Лили едва ли понимает, где находится, а если отвести ее от двери хотя бы на десять шагов, не найдет дорогу назад. Даже вещей своих не узнает. Ни поездки в гости к сыну, ни пешие прогулки ее не порадуют: незнакомое окружение приводит ее в растерянность, иногда в ужас. Она потеряла все — и даже не сознает своей потери.
Но сейчас рано думать о прощании. Он наконец ощутил ту легкую эйфорию, что следует за физическим напряжением. Благословенный бета-эндорфин, опиат собственного производства, успешно приглушает любую боль. По радио передают Скарлатти; веселые звуки клавесина и мерная поступь аккордов, никак не разрешающихся в гармонию, как будто манят его вперед, к далекой, ускользающей цели. В зеркале заднего вида — никаких красных «БМВ». На этом участке дороги, где Юстон переходит в Мэрилебон-роуд, установлены, на манхэттенский манер, несколько фазовых светофоров; и он, как серфингист, летит на зеленой волне по сигналу: «Гони!» или даже: «Йе-ес!» И бесконечная очередь туристов, в основном подростков, перед музеем мадам Тюссо не раздражает, как обычно, своей бессмысленностью — напротив, есть что-то трогательное в том, что дети, выросшие на голливудских спецэффектах, словно мужики на ярмарке двести лет назад, жаждут поглазеть на восковые фигуры. На развязке Уэствей Пероун въезжает на второй уровень — отсюда открывается вид на беспорядочное скопище крыш и клубящиеся над ними тучи. Один из немногих моментов, когда получаешь удовольствие от езды по городу на «мерседесе». Впервые за несколько недель он переключается на четвертую скорость. Еще, пожалуй, выжмет и пятую! Наверху знак со стрелочками гласит: «Север», «Запад» — как будто там, за пригородами, целый материк, который не объехать и за неделю..
Должно быть, из-за демонстрации где-то рядом перекрыли дорогу: почти полмили Пероун катит по эстакаде в полном одиночестве. На миг перед ним возникает видение стерильного мира, создатели которого ценят машины выше людей. Шоссе огибает офисные здания из стекла и металла: в окнах уже горит свет — в феврале темнеет рано. Даже в субботу там полно служащих: вон они сидят за столами, перед мерцающими экранами, аккуратные, как фигурки на архитектурном макете. Безупречное будущее фантастических комиксов его детства, где герои и героини в облегающих костюмах — без воротников, карманов, без всяких рюшечек-оборочек, — не зная страха и усталости, борются со злом.
Перед тем как дорога спускается на землю, меж зданий из красного кирпича, Пероун замечает, что зеленый свет впереди сменился на красный, и ударяет по тормозам. Его мать никогда не раздражали ни пробки, ни остановки у светофоров. Еще год назад, когда она была не так плоха — многое забывала, но, по крайней мере, не пугалась незнакомых мест, — он иногда возил ее по улицам Западного Лондона. Ей очень нравились эти поездки. У светофоров она могла поговорить — обсудить других водителей и пассажиров: «Ты только посмотри, все лицо в веснушках!» Или просто сказать: «Ну вот, опять зажегся красный!»
Свою жизнь она посвятила домашнему хозяйству — ежедневному подметанию, мытью, протиранию, выбиванию: тем занятиям, что когда-то были обычны для всех, а теперь — только для пациентов с обсессивно-компульсивными расстройствами. Каждый день, пока Генри был в школе, она устраивала влажную уборку всего дома. Величайшее наслаждение доставляли ей хорошо прожаренный бифштекс на безупречно чистом подносе, или блеск полированной столешницы, или стопка проглаженных хрустящих простыней в нежно-розовую полоску, или полный запасов погреб, или еще одна вязаная кофточка для очередного малыша какой-нибудь четвероюродной кузины. В чистоте и порядке для Лили выражался невысказанный идеал любви. Вот почему плита тщательно мылась после каждого приготовления пищи. Утренняя газета еще до обеда отправлялась в мусорное ведро. Стоило Генри отложить книгу — и она возвращалась на полку. Пустые молочные бутылки, которые Лили выставляла за порог, сверкали на солнце, словно драгоценности. Все нижние, задние, внутренние поверхности всех вещей в доме, все укромные щелки и уголки, куда никто не заглядывает, сияли чистотой. У каждой вещи был свой ящик в буфете, или своя полка, или свой крючок, а для каждого крючка — своя петелька.
Наверное, поэтому в операционной Генри всегда чувствовал себя как дома. Ей тоже наверняка бы понравился навощенный черный пол, инструменты из хирургической стали, разложенные параллельным и рядами на стерильном подносе, умывальная с ее рутинными процедурами: три вида моющих средств, коротко остриженные ногти — все это совершенно в ее вкусе. Надо было привезти ее туда как-нибудь, пока она была еще в силах. Но ему это не приходило в голову. Почему-то он не подумал о том, что и его работа, и пятнадцать лет учебы имеют непосредственное отношение к тому, чем занималась она.
Впрочем, она ни о чем и не спрашивала. Генри считал мать не слишком умной. Ему казалось, она начисто лишена любознательности. А ведь он ошибался. Вспомнить хотя бы, как она обожала посиделки с соседками, где перемывались косточки всем и вся! Восьмилетний Генри порой подслушивал эти беседы, притаившись за шкафом или распластавшись под диваном. Важное место в них занимали болезни и операции, особенно связанные с деторождением. Там-то он впервые услышал фразу «лечь под нож». Симптомы обсуждались во всех подробностях, а «то, что доктор сказал» выслушивалось как изречения оракула. Кто знает, быть может, благодаря этим разговорам Генри выбрал профессию медика. Покончив с болезнями, сплетницы переходили к изменам и слухам об изменах, к неблагодарным детям и вздорным старикам, к тому, кому что оставил по завещанию чей-то отец и почему такая-то милая девушка никак не может найти себе достойного мужа. Нужно было знать, кто хороший человек, а кто плохой, но сразу этого не угадаешь. К тому же и плохих, и хороших равно поражали болезни. Много позже, читая по рекомендациям Дейзи романы девятнадцатого века, Пероун узнавал в них все эти темы. Оказывается, интересы его матери разделяли Джейн Остин и Джордж Элиот. Нет, Лили не была ни глупа, ни банальна, и несчастливой ее тоже нельзя назвать, и напрасно Генри в пору своей юности смотрел на нее снисходительно. Но что толку сожалеть об этом? В жизни, в отличие от выдуманных романов, людям гораздо реже удается выяснить отношения, а ошибки исправить — и того реже. Но это делается не специально, нет, просто они отходят на задний план. Люди или забывают об ошибках, или умирают; старые ошибки забываются, и на их место приходят новые.
И потом, была у Лили еще одна жизнь, о которой теперь, не зная, догадаться невозможно. Она плавала. Воскресным утром третьего сентября 1939 года, когда Чемберлен объявил по радио войну Германии, четырнадцатилетняя Лилиан Пероун в муниципальном бассейне близ Уэмбли брала первый урок у шестидесятилетней спортсменки, победительницы Стокгольмской Олимпиады 1912 года — первого женского международного соревнования по плаванию. Эта дама заметила Лили в бассейне, предложила ей бесплатные тренировки и научила кролю, стилю совершенно не дамскому. В конце сороковых Лили начала выступать на местных соревнованиях. В 1954 году выступала за Миддл-секс на чемпионате графства. Пришла она второй: Генри хорошо помнит крохотную серебряную медальку на дубовой подставке, все его детство простоявшую на камине. Теперь медаль лежит на полке у нее в комнате. Выше — или дальше — этого серебра Лили никогда не поднималась; но плавала она прекрасно, оставляя за собой глубокую, изогнутую дугой пенную волну.
Разумеется, она учила плавать и Генри; но ничто не запомнилось ему так, как одно утро в бассейне, когда он, десятилетний, пришел туда вместе со всем классом. Школьники уже переоделись, приняли душ, вымыли ноги и теперь ждали на бортике, когда кончат заниматься взрослые. Двое учителей присматривали за порядком, тщетно уговаривая мальчишек не шуметь. Вскоре в бассейне осталась лишь одна фигура, в белой купальной шапочке с цветочным ободком. Странно, что он не сразу узнал эту шапочку. Весь класс восхищался скоростью пловчихи, пенным следом в воде, ладной фигурой, тем, как она поворачивала голову для вдоха, почти не приподнимая ее над водой. Вдруг Генри понял: это его мать — и тут же убедил себя, что узнал ее с первого взгляда. Для полного счастья — ему даже не пришлось об этом объявлять — кто-то рядом громко воскликнул: «Да это же миссис Пероун!» Затаив дыхание, мальчики смотрели, как пловчиха достигает конца дорожки — у самых их ног — и выполняет подводный поворот, в то время бывший в новинку. Генри и до этого часто случалось видеть, как плавает мать, но теперь все было по-другому: все его друзья, открыв рот, в восторге глазели на суперженщину, которой он приходился сыном. Она, конечно, все поняла и на последнем отрезке развила поистине демоническую скорость — специально для него. Ноги ее взбивали воду, словно винт теплохода, руки вздымались над водой и входили в нее, как в масло, волна позади вздувалась валом, пенная дорожка становилась шире и гуще. Тело изгибалось волной. Чтобы за ней угнаться, пришлось бы бежать по бортику бегом. Остановившись в дальнем конце бассейна, она оперлась руками о бортик, подтянулась, села. Ей было тогда лет сорок. Она сдернула шапочку, смущенно улыбнулась зрителям. Кто-то из учителей начал аплодировать, за ним и все ученики. Стоял шестьдесят шестой год — мальчики уже отращивали волосы, а девочки ходили в школу в джинсах, — но в школьных обычаях еще сохранялась официальность пятидесятых. Генри хлопал вместе со всеми; но когда друзья обступили его и засыпали вопросами, горло его сжалось от восторга и гордости — он не мог найти слов для ответа и с облегчением нырнул в бассейн, где легче было скрыть свои чувства.
