Владимир Кунин - Мика и Альфред
— Ой-бояй!.. Не мои деньги!.. Откуда бедный человек столько денег взял?! У меня на чердаке всего три тысяч было… На свои похороны копил…
Начальник знал, что старик купил чуть ли не всех хозяев Талгара, но ничего не сказал. Вернул старику три тысячи под расписку, а остальные сдал в доход государства.
Однажды начальник сам пришел в одиночку к подследственному. Принес ему в камеру его же планшет с листами бумаги для рисования, с уже заточенными карандашами, но без скальпеля. Зато с пачкой папирос «Дели». Собственный тридцатник выложил. Сам не курил.
— Рисуй, — сказал начальник. — Чего зря задницу просиживать?
— Спасибо, — ответил Мика. — Отправьте меня на фронт. Все равно же судить не будете — малолетка. Закон…
— Ну, это как сказать, — усмехнулся начальник. — Закон что дышло, куда повернул — туда и вышло. Кури, кури, не стесняйся!
— Поговорите в военкомате. Пусть меня на фронт отправят, — повторил Мика. — Вы, я смотрю, уже побывали там…
— Нет, — честно сказал начальник. — Не был я ни на каком фронте.
— А это?… — Мика показал на правую искалеченную руку начальника.
— Это мне одни бандюки лет десять тому назад отрубили. А ты сам в военкомат не торкался?
— Один раз. Еще в прошлом году.
— Ну и что?
— Взяли за шкирку и… того.
— Их тоже понять можно.
— Нет. Нельзя.
Начальника все время подмывало задать пацану один, самый важный вопрос. Но он понимал, что если пацан ответит на него утвердительно, то он, начальник, и сам долго не проживет. Этот вопрос может стать для него же, начальника, смертельным приговором.
И все же… И все же… И все же! Он был настолько любопытен, и этот пацан ему так нравился, что начальнику показалось, будто если он сейчас его об ЭТОМ спросит, пацан почувствует его симпатию к себе и оставит его в живых…
Начальник сидел на Микиных нарах, а Мика по-блатняцки пристроился на корточках, привалившись к противоположной стене камеры, и с наслаждением курил, аккуратно стряхивая пепел в ладошку.
— Ты, говорят, все время физкультурой занимаешься? — спросил начальник, не решаясь перейти к самому главному вопросу. — Стойки делаешь на руках, отжимаешься… Верно?
— Прогулок у подследственных нет — нужно форму поддерживать. Но вы же не об этом хотели меня спросить.
— М-да… Верно… Не для протокола, как говорится. Скажи мне, Миша… КАК ТЫ УБИЛ ШЕСТЬ ЧЕЛОВЕК?
Мика помолчал, глубоко затянулся, посмотрел прямо в глаза начальнику и поправил его:
— СЕМЬ. Был еще один гаденыш в Ленинграде до войны. В школе.
Начальник мгновенно вспотел. Он ждал всего, чего угодно, но только не такого откровенного признания… И все равно ведь не доказать. Не доказать никогда!
— Конечно, — улыбнулся ему Мика. — Не докажете. Никто не поверит.
Начальник охнул, перевел дух, еле выговорил:
— Что-то у нас с тобой, Михаил, какая-то ненаучная фантастика получается!.. Какой-то Жуль-Верн, понимаешь… Ты что, и мысли умеешь читать?!
— Нет, — сказал Мика. — Я просто представил себе, что вы можете подумать.
— А ты не боишься, что весь этот разговор наш сейчас записывается?… Ну, сам знаешь как… Ты же в звукоцехе работал, да?
— Нет, не записывается, гражданин начальник. Я бы это почувствовал.
— Как?!
— Не знаю. Действительно не знаю. Просто почувствовал бы.
Как бы в подтверждение своей обостренной восприимчивости Мика неожиданно для себя увидел, что начальник уголовного розыска, которому десять лет тому назад бандиты отрубили кисть правой руки, излишне напряжен и пугается его, Микиных, откровений.
Вот Мика и решил снять с начальника это напряжение.
— И пожалуйста, гражданин начальник…
— Говори нормально — Петр Алексеевич.
— И пожалуйста, Петр Алексеевич, не бойтесь меня. Я теперь ЭТО делаю только в САМЫЙ ПОСЛЕДНИЙ МОМЕНТ, КОГДА УЖЕ НЕТ ДРУГОГО ВЫХОДА…
— Спасибо, Миша, — искренне поблагодарил его начальник Петр Алексеевич. — Кто-нибудь из близких знает, где ты?
На мгновение Мика представил себе реакцию папы, когда тот все про него узнает, и, оберегая спокойствие Сергея Аркадьевича, быстро сказал:
— У меня никого нет.
Это была единственная фраза Мики, в которую Петр Алексеевич еще два дня тому назад ни за что не поверил бы…
Он встал с Микиных нар и спросил без видимого интереса:
— Ты поэта Симонова Константина Михайловича знаешь?
— «Жди меня, и я вернусь, только очень жди…»?
— Да. — Начальник Петр Алексеевич вынул из внутреннего кармана пиджака много раз сложенную газету и протянул ее Мике. — На-ко вот, Михаил. Почитай газетку. Тут товарищ Симонов описал очень грустную и, как мне кажется, важную для тебя историю…
***В этой газете очерк Константина Симонова был проиллюстрирован двумя фотографиями, одна из которых была превосходно знакома Мике с самого его раннего детства.
На этой фотографии, в очень элегантном летном комбинезоне с меховым воротником, стоял молодой и красивый Сергей Аркадьевич Поляков с залихватской курительной трубкой в зубах. На голове у него был высокий жесткий авиационный шлем со специальными очками — «консервами». Сергею Аркадьевичу на этом фото было ровно двадцать четыре года. Ровно потому, что в газете под фотографией, была точно определена дата: «Год 1916. Первая мировая война. Шеф-пилот двора его императорского величества, кавалер трех Георгиевских крестов, вольноопределяющийся Сергей Поляков».
Мика всегда знал эту фотографию. Она висела у отца в кабинете, в окружении фотографий других летчиков того времени, снимавшихся на фоне своих «ньюпоров» и «блерио».
Все эти дореволюционные фото были когда-то подарены Микиному отцу с гордыми и мужественными посвящениями вроде: «На память и добрые воспоминания о лучших днях в 38-м корпусном авиационном отряде — доброму, лихому товарищу Сереже Полякову от подпоручика М. Плетнякова. Деревня Замошье, ноябрь 1915 г.».
Или: «На добрую, долгую память дорогому бесстрашному Сержу Полякову от летчика XII-го Истребительного Авиационного отряда князя Владислава Лерхе. Рига, 9 августа 1916 года. Действ. армия».
Все эти подписи были с ятями и латинскими i — просто палочка с точечкой сверху…
Вторую фотографию в газете Мика видел впервые. Снимок был сделан, наверное, впопыхах, с не очень близкого расстояния и уж совсем не для газеты, а просто так.
Худощавый, осунувшийся пожилой майор Поляков держал в руках хроникальную киносъемочную камеру «Аймо», стоял у пикирующего бомбардировщика «Пе-2» с молоденькими летунами, и у ног Сергея Аркадьевича валялся его парашют.
На этом снимке Сергею Аркадьевичу чуть больше пятидесяти. Он вдвое старше каждого из тех, с кем разговаривал тогда, когда их кто-то сфотографировал…
А под фото — подпись: «Осень 1943 года. 22-я Воздушная армия. Кинорежиссер-оператор Сергей Аркадьевич Поляков с экипажем самолета перед вылетом на свое последнее боевое задание».
… Звеном, тремя машинами, с высоты в две с половиной тысячи метров они свалились в почти отвесном пике на немецкую мотострелковую колонну…
Из пикирования выходили в горизонтальный полет прямо у немцев над головами! И снова — в набор высоты…
Сергей Аркадьевич снимал из кабины стрелка-радиста…
Ему очень нужны были кадры атаки!..
Он уже несколько месяцев был прикомандирован к пикировщикам 22-й Воздушной армии, и ему оставалось доснять совсем немного планов для того, чтобы потом приехать в Алма-Ату и спокойно сесть монтировать большой документальный фильм о фронтовых летчиках этой войны…
Кажется, так писал Симонов.
Он даже написал о том, что в начале войны Сергей Аркадьевич Поляков потерял жену, скончавшуюся у него на руках в Свердловске.
Потом без вести пропал его сын — поразительно талантливый мальчик, рисунками которого восхищались известные и признанные художники…
У бывшего русского летчика, героя Первой мировой войны, у человека глубоко интеллигентного, свободно владевшего тремя европейскими языками, пришедшего в советский кинематограф на заре его возникновения и ставшего кинорежиссером, эта война отняла все — дом, жену, сына…
У него не оставалось ничего, кроме его профессии, писал Симонов… Он, режиссер, ушел на фронт своей второй войны, взял в руки камеру и стал снимать самый главный фильм своей жизни.
А теперь советский кинематограф понес невосполнимую утрату, писал Симонов, — погиб
Сергей Аркадьевич Поляков…
Погиб как настоящий летчик, как истинный авиатор — в воздухе.
***«Ночь, улица, фонарь, аптека…»
Может быть, потому, что камера, нары, тусклый контрольный свет, ночь сквозь решетку в окошечке под самым потолком…
В голову лезут какие-то ни чёрта не значащие пустяки, осколочки…
