Борис Васильев - Глухомань

— А где возьмем-то? — спросил я.

— Да тут бабы специальные ездиют, — пояснил он. — Маленько переплатим, только и делов. И ей хорошо, и нам приятно.

Скинулись. Прокуренный взял деньги, куда-то шустро исчез и вскоре вернулся с бутылкой, одним стаканом и бородатым мужиком лет за пятьдесят.

— Этот — в доле, — сказал он. — Внес свои кровные. А проводница — совмещает.

— Что совмещает? — спросил я довольно тупо, поскольку мысли мои еще не вернулись в отведенное им природой стойло.

— Продажу паршивой водки с пьянством в вагоне.

— Грубо говоришь, — проворчал бородатый, сделавший вклад в общее удовольствие. — Водка паршивой не бывает. Паршивыми бывают только людишки.

Он достал из сумки хлеб, соль и огурцы. Второй извлек из кармана три сырые сардельки, а я честно признался:

— Ребята, закуской я не запасся, но зато с меня — бутылка, если нам не хватит.

— Это даже лучше, — сказал прокуренный, наливая полстакана. — Тебе — первому за доброе согласие.

Пили мы неспешно, но я бы не сказал, что с отменным удовольствием. Что-то мне мешало, а что — понять не мог. Водка была явно разбавленной, хмель в голову не ударял, а вот тяжесть — ударяла. Но я относил ее возникновение на моральный счет дружеского ужина в ресторане, поскольку мои партнеры крякали и похваливали.

— А водочка-то разбавленная, — сказал я.

— Ты во рту ее подольше катай, — посоветовал бородатый. — Она и достанет в конце концов.

За второй порцией начались разговоры, как то у нас и водится. Говорили в основном прокуренный и бородатый, а мне, признаться, было пока не до разговоров. Паршиво мне было, если уж сказать откровенно. И водка тут не помогала, а, как мне почему-то показалось, даже как бы содействовала.

— Дерьмократов ненавижу, — говорил тем временем бородатый. — Будет сигнал — а он будет, точно говорю, что будет! — сам автомат возьму. И уж — от души!

— А чем тебя демократы не устраивают? — довольно миролюбиво спросил прокуренный. — От советской власти тебя избавили. Теперь куда хочешь, туда и поезжай. Хоть в эту… Майами.

— А на какие шиши я туда поеду? Дерьмократы меня не от советской власти избавили — она вон как была в нашей глухомани, так и осталась. Только что вместо серпа с молотом у них теперь свечки в руках. Не-ет, друг, они меня от работы избавили, а чем я семью кормить должен? Их обещаниями? Так от них с души уж воротит.

— Друг, ты бутылку обещал? — спросил меня прокуренный. — Так дай денег, я сбегаю.

Денег я дал, и он сбегал. И тут же, не садясь, разлил нам по половине стакана, поскольку пили мы поочередно, а я — первым, как держатель основных акций.

— Ну, будемте, — угрюмо сказал бородатый, когда до него дошла очередь глотать. — Взятки лопатами гребут, во!.. — Он потер большим и указательным пальцами, будто щупал ткань. — Всю торговлю чернозадым отдали. Всю!.. Куда ни сунешься, везде — они. А о рынках вообще и разговору больше нет. Их рынки, лиц кавказской национальности. И по-всюду. От Москвы до самых до окраин. Это ж сколько стоило подмазать, от кого бумажка зависела. Это ж страшно подумать, как Россию продают!

— Прямо на рынке? — спросил я, не удержавшись.

— Прямо на рынке! — агрессивно огрызнулся бородатый. — Ты смотри, сколько дерут с нашего брата. Это ж уму страшно!

— А ты что же, прямо Россией с ними расплачиваешься? — поинтересовался прокуренный.

— А ты со мной не шути, — с угрозой негромко сказал бородатый. — Не шути, а то в тамбур выйдем…

— Шутить мне с тобой — интересу мало. А вот наливать тебе я больше не буду. Ни глотка. Хоть до тамбура, хоть после тамбура.

— Ах вон как!.. — бородатый тяжело поднялся с места. — Ну-ка, выйдем. Ну-ка, потолкуем.

Прокуренный, не вставая, ткнул его прямой ладонью в живот. Уж не знаю, куда именно ткнул, а только бородатый захрипел и согнулся пополам, как перочинный ножик.

— Валяй из вагона к чертовой матери, — тихо сказал прокуренный. — А то я тебя так отделаю, что ты полгода в сторону баб глядеть не будешь. Не на того ты нарвался, патриот. Вон, я сказал! Чтобы я тебя в нашем вагоне больше не видел, понял?..

Бородатый мужик молча поднялся, взял свою торбу и, согнувшись, поплелся к выходу, порой заходясь в кашле. Правда, пошел он не в сторону проводницы, а в противоположную, чтобы перейти в другой вагон. Прокуренный победитель плеснул мне в стакан, я выпил, он выпил после меня и зло сказал:

— Не выношу таких!..

— Где ты такому удару научился? — спросил я.

— Этому всю жизнь учатся, — с видимой неохотой сказал он. Потом добавил вдруг: — Выйдем в тамбур? Перекурить.

Вышли в тамбур, который был совсем рядом, за запертой дверью второго служебного купе.

— Сократили проводников, — сказал мой собутыльник. — Они теперь — полупроводники: одна — на вагон.

Закурили. Парень помолчал, сосредоточенно разглядывая сигарету. Потом сказал, вздохнув:

— Я спортом еще с пионеров увлекался. И не только увлекался, как все ребята, а в кружок поступил. Сперва — самбо, а потом разрешили восточные единоборства, и меня спортобщество рекомендовало туда. Ну, и я вскоре в кружке этом стал отличником. И как-то на всесоюзных соревнованиях выиграл золотую медаль среди юниоров.

Он вдруг замолчал, замкнулся. Долго молча курил, по-прежнему пристально изучая огонек сигареты. Потом сказал:

— Деньги у тебя есть? Только — честно.

— На бутылку хватит, — сказал я, поняв, что самое главное в его рассказе зазвучит только после очередной поллитровки.

И протянул прокуренному деньги.

4

Однако утолить свое жгучее желание тому было не суждено. Внезапно открылась дверь тамбура, и передо мной предстал Маркелов. Глянул удивленно:

— Приветствую. Признаться, не ожидал.

Прокуренный попытался было куда-то шмыгнуть, но сегодня, как выяснилось, не его был день.

— Ты куда намылился, Хромов? — строго пророкотал Маркелов. — Опять червонцы сшибаешь с доверчивых пассажиров?

— Да нет, это… — прокуренный замялся и примолк.

— Вот «это» и верни.

Прокуренный нехотя вернул мне деньги, проворчал угрюмо:

— Должок за тобой, Маркелов. Уж как-нибудь сочтемся.

— Как-нибудь… — Маркелов почему-то вздохнул. — А теперь на следующей станции слезешь вместе со своим напарником и поедешь в обратную сторону. И если узнаю, что ты на этой ветке бомжуешь, милиции сообщу.

— Ладно, Маркелов, ладно… — свирепея, начал было прокуренный.

— Ладно, Хромов, тебе будет, если все исполнишь. А коли не исполнишь, от решетки следующий раз не отвертишься.

Признаться, я с тревогой ожидал, что этот Хромов ткнет открытой ладонью в живот Маркелову, как ткнул своему напарнику. И даже подвинулся, чтобы перехватить удар. Но прокуренный насквозь Хромов опустил голову и покорно юркнул в вагон.

— Ты с вещами?

— Нет. Я — из командировки.

— Пошли в служебное купе.

И пошел впереди, служебным ключом открывая двери. Миновали еще один общий, потом — плацкартный, зашли в тихий купейный, и здесь Маркелов тем же ключом открыл дверь двухместного служебного купе.

— Выбирай любую полку. Чайку попьем?

И вышел, не ожидая моего ответа.

Я только успел снять свое командировочное кожаное пальто, как он вернулся. Погладил ладонью итальянской выделки кожу, усмехнулся:

— Вот на это пальтишко они и клюнули.

Я понял, что он говорит о моих собутыльниках, но спросил о том, что меня удивило:

— Знаком с этим прокуренным?

— Он не прокуренный, у него глотка не тем спиртом обожжена. Еле откачали. А вообще-то знаком, он у меня работал на прежней службе. Пьяница и бездельник на порядок больше всех остальных. Ну, я его и уволил.

— Поэтому он про должок и помянул?

— Не поэтому… — Маркелов смущенно улыбнулся, хотя смущение никак не соответствовало его вечно хмурой физиономии. — Жену я у него увел. Хорошая женщина, с ребенком. Уж очень он над ними куражился. Как выпьет, так и куражится.

Вошла проводница со стаканами, чайником и сахаром.

— Если чего еще понадобится…

— Понадобится — скажем. — Маркелов дождался, пока она выйдет, начал разливать чай. — Между прочим, ты его мог и в Глухомани видеть. Он неплохим был спортсменом, в спортлагере у Спартака Ивановича занимался. Обещал, как говорится, но спился.

Опять гладиатор со своим лагерем. Это становилось уже чем-то навязчивым.

Я думал об этой странности, а Маркелов неторопливо и обстоятельно пил чай, ожидая, когда я заговорю. Потом, видимо, молчать ему надоело, потому что спросил вдруг:

— Знаешь, кто русского человека пить приучил? Наша родная советская власть.

— Все мы на нее валим. Тебе не кажется?

— Кажется то, чего нет. А что есть, то казаться не может. В день объявления войны Германии в августе четырнадцатого царь Николай ввел сухой закон. А мы — фронтовые сто грамм. И отменила этот царский сухой закон советская власть, когда правительство дилетантов не смогло свести концы с концами в еще не разграбленной, не погубленной до конца стране. Это, так сказать, фактор экономический.