Татьяна Устинова - Я - судья. Божий дар
Машина ждала во дворе — чистенькая, умытая. Мотор работал с сытым урчанием, звук был мягкий, какой-то даже бархатный. В общем и целом машинка помолодела на десять лет, и было приятно ехать на ней по Третьему кольцу, знать, что под капотом все работает как надо, радоваться, что моя «Хонда» — чистенькая, блестящая, почти как новая. Понятно, по нашим дорогам уже завтра она снова покроется коркой грязи. Но сегодня я получала удовольствие. Господи! Какие женщины все же дуры! Чистая машина, стаканчик кофе из автомата — и ты почти счастлива!
Натка позвонила, когда я съезжала с Третьего кольца на Каширку. Там сложная развязка, светофор стоит по-дурацки, и надо все время смотреть по сторонам, чтобы не попасть под колеса какого-нибудь большегруза. Общеизвестно — водители большегрузных фур сами по сторонам не смотрят. Да и с чего бы? Говорят, у носорога очень слабое зрение. Но при его габаритах это не его проблемы…
Я прижала трубку плечом к уху и перестроилась. Сзади обиженно хрюкнула клаксоном малолитражка. Держать телефон плечом было неудобно. Где-то у нас валялись от него наушники, надо бы найти.
— Лен! — Наткин голос в трубке был очень далеким, его почти заглушал фоновый шум. Где она? В магазине? На улице?
— Лен, я в Шереметьеве! — заорала Натка.
Замечательно. Ее больной ребенок ждет не дождется, а она болтается в Шереметьеве. Хотелось бы знать, что она там делает. Провожает Лешика в командировку?
— Лен, ты извини, я должна была предупредить, но я только два часа назад узнала…
Что она узнала? Что в Шереметьеве заложили бомбу? Что Лешик — гомосексуалист, поэтому о дальнейших отношениях не может быть и речи? Что золото партии не вывезли в Аргентину, а закопали под мостом в Химках?
— Мы сейчас улетаем в Вену. Это всего на три дня, — затараторила Натка. — Пойми, я не могу допустить, чтобы он летел один.
Я дернула руль и чуть не въехала в бок длинному черному «Лексусу». Джип истерически засигналил, я притормозила, пропустила его вперед, мигнула туманками — извините, моя вина.
Значит, Натка не может допустить, чтобы гениальный Лешик, этот многодетный отец и обладатель весомых достоинств с бородавкой на носу, летел в Вену один. А чтобы больной ребенок один был — это нормально. Это мы можем.
— Сенька вчера весь вечер плакал, — сказала я. — Я его еле-еле успокоила. Ты не понимаешь, Нат? Он тебя ждет, ты обещала…
— Лен, ну я правда не могу. Ты скажи ему, что я скоро-скоро приеду. Скажи, я ему привезу хорошую игрушку…
Я, значит, привезу, а ты, Лена, скажи. Это у нас с детства, классика жанра. Лен, я бабушке нарисую открытку, а ты ей скажи пока, что ваза разбилась.
— Сама скажи. Вот позвони и скажи!
— Лен, если я сейчас позвоню, он еще больше расстроится.
— Он и так расстроится! Он сидит с температурой, ему мама нужна, он по тебе скучает, как ты не поймешь?!
— Вот только не надо давить мне на чувство вины! Между прочим, Сеньке не нужна несчастная мать. Ему нужна счастливая мать, довольная жизнью!
— Ему просто нужна мать, неважно, счастливая, не очень, главное — чтобы рядом была! — отрезала я и нажала отбой.
Ну вот, поговорили. Натка, конечно, все равно полетит в Вену со своим хмырем. Разумеется, она будет мучиться чувством вины, переживать, что бросила больного ребенка, но бородавчатый гений, отец четверых отпрысков, постарается ее утешить. Может, расскажет, что его дети вообще растут как полынь-трава и не страдают нисколько. Может, купит гермесовский шарфик. В любом случае как-нибудь успокоит. Скажет: «Ты хорошая мать, ты ни в чем не виновата, беби». И Натка с удовольствием ему поверит. А на меня долго еще будет дуться, потому что я черствая и никогда не вхожу в ее положение. В общем, ты, Лен, скажи, что ваза разбилась. А я потом привезу хорошую игрушку.
Меня окончательно разобрало зло. Чем моя сестра лучше той тетки, которую я сегодня лишила родительских прав?! Да ничем! Сеньке сейчас пять, а если посчитать, сколько он времени провел с мамой, хорошо если полгода наберется. Сначала Натка подбрасывала его то мне, то каким-нибудь своим двинутым подружкам, которые все сплошь свободные фотохудожницы, потому что решала проблемы с мужем. После развода оказалось, что ей надо работать. Ребенок снова пошел по рукам. Потом началась эпопея с устройством личной жизни: Эдик, Валерик, Борюся, теперь этот хмырь с бородавкой и большим творческим портфелем, что б ему пусто было!
Я заехала в супермаркет и купила целую коробку киндеров, которые Сенька обожает. Положила их на заднее сиденье, прекрасно понимая, что никакие киндеры не заменят маленькому простуженному мальчику настоящую живую маму. Но я должна была хоть что-то сделать, хоть как-то подсластить пилюлю.
…Дома все было плохо. Сенька ревел в комнате. Сашка — на кухне.
С порога Сашка начала орать:
— Мам! Я больше не могу! Когда его уже заберут?! Ты знаешь, что он сделал?! Ты даже не представляешь!
Я действительно не представляла.
— Сань, — попросила я. — Давай сперва поставим чайник и успокоимся.
Какое там успокоимся!
— Он вывернул на клавиатуру твою «Шанель»! И теперь у нас ни «Шанели», ни клавиатуры! Я ему сто раз говорила — не лезь! А он…
И что мне прикажете делать? Отчитать Сашку? Сказать, что она должна лучше присматривать за Сенькой, и тогда все будет в порядке? Поставить Сеньку в угол и запретить ему приближаться на метр к компьютеру и к моей парфюмерии?
Я вдруг почувствовала себя совершенно беспомощной. Мне было до слез жалко и Сашку, и Сеньку, и мою неразумную сестру, которая гоняется за своими мифическими любовями и в упор не видит собственного ребенка. Еще я жалела ставшего по моей милости сиротой Диму Калмыкова. И себя тоже жалела.
Ну почему, почему не бывает все просто и однозначно? Здесь — черное. Здесь — белое. Это хорошо, а это, напротив, плохо? И что мне делать, ну вот что?! Я не могу заменить Сеньке маму, не могу проводить с Сашкой столько времени, сколько мне хотелось бы, я не могу исправить свои прошлые ошибки, не могу никого сделать счастливым. Наоборот! На работе я делаю людей несчастными. В любом случае от моего решения, каким бы оно ни было взвешенным и правильным, кто-то да пострадает. И дома — то же самое, все одно и то же. Где взять сил? Если бы была жива бабушка — она бы дала мне хороший совет, подсказала, как правильно. Но бабушки нет, я одна. Я должна что-то делать и совершенно не знаю что. Вот Сашка с Сенькой смотрят на меня, думают, я взрослая, все знаю, все умею. Когда им плохо — идут ко мне, ждут, что я сделаю так, чтобы стало хорошо. Они не знают, что я — такая же, только ростом побольше. Не знают (и слава богу, не надо им знать), что в последнее время меня почти не отпускает чувство беспомощности. Я так мало могу… Почти ничего… Но если я ничего не предприму — то кто предпримет?
И я сделала единственное, что могла: поставила чайник. А потом обняла Сашку, утерла нос Сеньке и выставила на стол коробку с киндерами. Следующие полтора часа мы вытаскивали из них сюрпризы, собирали те, что сборные, хохотали, когда Сенька налепил наклейку с глазами медвежонку на попу. Моськи у моих детей были вымазаны шоколадом, время — к полуночи, про английский никто и не вспомнил, но нам было хорошо. Возможно, завтра Сашке влепят пару за контрольную, Сенька разобьет сахарницу, мне притащат очередное дело, над которым я буду ночами ломать голову. Но сейчас нам здорово. Может, вот такой хороший вечер — это и немного. Но все же больше, чем ничего.
Когда дети уснули, я убрала раскиданные по кухне обертки от киндеров, поплотнее закутала в одеяло Сеньку, поцеловала Сашку и подумала, что, наверное, сегодня в зале заседаний я все же приняла правильное решение. Жесткое, но правильное.
* * *— Лена? Добрый день.
— Здравствуйте, Никита.
— Дело Шипилова вы слушаете?
— Я.
— Ну, тогда увидимся. Я там обвинение представляю.
С Никитой Говоровым Лена была шапочно знакома еще по прокуратуре. Периодически они пересекались по работе, а однажды даже сидели рядом на каком-то спецсеминаре, и в перерыве между лекциями пили вместе кофе в буфете Института повышения квалификации, где этот самый семинар проходил.
Машка, подруга жизни, несколько раз пыталась их свести, при каждом удобном случае рассказывала Лене, какой Говоров замечательный, и советовала к нему присмотреться. Мол, умный, нестарый, свободный, да и вообще — отличный мужик. В наших широтах — редкая птица, нельзя ждать милостей от природы, надо брать, пока не увели.
Лена не спорила (спорить с Машкой — занятие бессмысленное и беспощадное, как русский бунт), но и знакомиться с Говоровым поближе желанием не горела. Очень может быть, что он вполне себе отличный мужик, этот Говоров, почему нет? Вот только никаких романтических чувств этот отличный мужик у Лены не вызывал. К тому же убедиться в том, насколько он отличный, у Лены шанса не было. При встрече они здоровались, могли перекинуться парой фраз о работе. На семинаре Говоров внимательно слушал докладчиков, а за время кофепития в буфете не сказал и двух слов, не говоря уже об ухаживаниях. Наверное, в итоге Машка все же устроила бы Лене с Говоровым тет-а-тет, но тут появился Кирилл (великая любовь Лениной жизни), и эта тема отпала сама собой. В общем, Лена про Никиту и думать забыла.
