Всеволод Фабричный - Самоед
Люблю женщин с усами. Как увижу — так не могу оторвать взора. Завораживают. И пугаешься и симпатизируешь. Люблю сов, филинов и кротов. С наслаждением вспоминаю все мои заболевания гриппом. Нет ничего лучше, как — после затяжного трехнедельного гриппа выползти на улицу, закурить еще пока что отвратительно пахнущую сигарету, зайти в винный магазин — купить два литра сидра, а потом лечь где–нибудь под деревом в парке, чувствовать руками сухую траву, пить и прислушиваться к робкому, неохотному опьянению своего еще не оклемавшегося от озноба и лающего кашля тело.
*
У меня есть некий заряд красноречия и оживленности. Я могу заговорить с любым человеком на любую тему и быть настолько словоохотливым и обаятельным, что меня сразу же принимают в друзья. Через час, или минуту — мой ресурс красноречия заканчивается и я моментально замолкаю, ухожу и не возвращаюсь. Не отвечаю на телефонные звонки. Люди обижаюся. Думают:
— Что я ему такое сказал? Чем обидел?
Не обижайтесь. Ничем. Просто во мне сжегся весь порох и мне надо восполнить его одиночеством. А потом растратить его на новую жертву.
Иногда заряд особенно силен и я могу быть «в ударе» день, или два. Это может кончится неприятно. Люди настолько привыкают к моему сконцентрированному, веселому «Я», что предлагается честная дружба до гроба и предложение когда–нибудь сходить в бар. В таких случаях я заранее осторожен и не даю телефон с самого начала. Я не хочу никого обижать. Я играю и впитываю, а вы — до гроба.
Зачем разбавлять спирт водой до десятиградусного состояния и потом сосать его весь день? Можно выпить сразу. Опьянеть, сплясать и забыться.
*
Я очень хорошо помню тот день, когда я сдавал экзамены в десятом классе. На первый экзамен по математике и пришел трезвым и в белой рубашке. Так получилось, что я немного опоздал на линейку (по случаю экзаменов завуч собиралась вякать что–то космически важное) и когда я вошел в школьный коридор — все уже построились. Я быстрым шагом посеменил в конец строя под удивленный смех одноклассников — «давай, Сева, давай». Дело в том, что никто в этот день не пришел в белых рубашках. Спору нет — экзаменов ради, школьники на пороге юности были одеты достаточно строго, но я перещеголял всех.
На следующих экзамен (химия) я пришел глубоко дыша портвейном, который выпил на мосту возле электричек и в футболке на которой был нарисован грозный для общества череп. Это вызвало удивление. Кто–то даже спросил меня — ни охуел ли я. И здесь я попал не в ту дырку.
Помню, как мы — мальчики и девочки стояли около двери класса и с напряжением ждали оценки за экзамены. Девочки прижимали руки к спелым грудям и от волнения говорили приглушенным, подушечным басом. Мальчики — тихо и уже совершенно взросло ругались матом и обсуждали важные дела. Я стоял и наблюдал за ними, стараясь копировать их волнение. Мне было абсолютно наплевать на то что я получу — три, или два. Впереди была энергичная молодость и заряженная до отказа батарейка дальнейших возможностей, но я даже на секунду не хотел задумываться о чем–то серьезном и важном. Действие портвейна заканчивалось, тело было липким, табачным и безболезненным. Я тоже прижимал руки к груди и нервно обсуждал с кем–то свои опасения насчет неправильно щелкнутых теорем и задачек. Меня в тот день алчно и трепещуще интересовало только одно: сколько мне нальют водки, когда мы с некоторыми особенно лихими одноклассниками пойдем на мрачную, обмоченную территорию детского сада — отмечать успешные и неуспешные экзаменационные оценки.
*А вот еще сюжет! Представьте себе двухэтажный дом на четыре квартиры. Дом расположен на витиеватой улице, по бокам которой растут невысокие, но очень веселые деревья. Пройдешь немного вверх по улице и набредешь на кладбище.
В доме на втором этаже живет очень толстая женщина. Можно сказать — гора плоти. У нее тяжелая форма неинтересной нам болезни. Она почти никогда не выходит из дому. Весь день она проводит лежа на диване. Голая. Шелковичные пролежни, власяница тесных складок. Она смотрит телевизионные передачи и есть картофельные чипсы. Ей тяжело жить. Ей часто страшен и непонятен процесс смерти. Ей невозможно представить, что когда сердце перестанет стучать и начнут умирать мозговые клетки — все ее прочитанные книги, просмотренные фильмы и вообще вся накопленная за жизнь информация исчезнет за несколько минут.
Примерно в середине августа какого–то года (вечером) она хочет встать с дивана, чтобы сходить на кухню и взять еще два пакета чипсов.
Но она не может встать. Кровеносные сосуды ее тела срослись с диванной обивкой. От ее попытки встать — разорвалось уже несколько сосудов и кровь накапала на материю. Она плачет и осторожно ложится. Натянутые сосуды сморщиваются. Успокаиваются.
Ей кажется, что это наказание свыше. Кому–то стало неприятно ее чревоугодие и неподвижный образ жизни.
Она решает зашить себе рот. На счастье иголка и нитки под рукой — на кофейном столике. Она зашивает рот и дает клятву бескормицы. Она думает:
«Maybe somebody will see my effort…Maybe when I wake up tomorrow — my vessels won't be attached to the couch…»
Ночью ее колотит озноб. Ей холодно лежать голой. Болят проколотые губы.
Она с трудом засыпает и вскоре с мычанием просыпается оттого, что кто–то неумело режет нитки на ее губах.
Это вареный лобстер. Она собиралась съесть его на ночь, но не успела. И вот теперь Лобстер и другая еда выбрались из холодильника. Когда Лобстер перережет клешнями нитки — еда начнет лезть в самое горло.
С младых лет стыдился местоимения «мы». До сих пор так и не могу понять — почему… По–возможности избегаю, но получается плохо. Иногда скажу «мы» и шея вспыхивает в легком жару дискомфорта. Тем не менее — в крохотном рассказе чуть–ниже, «мы» встречается несколько раз и мне совершенно не стыдно.
*Привиделось, что из сотни миллионов сухих сперматозоидов, образующих на моем ковре под кроватью жесткое пятно с заострившимися ворсинками, выжило семнадцать. Ковер забеременел. Вспучился. Ждал родов двадцать два месяцы — совсем как Африканский Слон. Наконец он порвался по швам и из его складок выползли люди. Они были взрослыми. И тогда я выключил фен, который грел мне голову — потому что мне уже не нужно было представлять покой и уют в устеленной сеном норе. Я и моя безногая невеста выползли из норы. Какое–то время я нес ее на руках, но потом увидел что ноги у нее уже есть. А как же могло быть еще? Ведь те двадцать два сына и дочери, чей матерью был ковер, а отцом мое одинокое пятно семени и оказались той седьмой частью, которую я вечно искал. Мы приближаемся друг к другу. Когда мы поравняемся — мы не скажем ни слова. Мы прочитаем чувства наших лиц так умело, что слова станут ненужными.
На свете нет никого кроме нас. Сколько остается нам жить? Это нас совершенно не заботит. Не сколько жить, а как! Ясно, что все будет очень хорошо. Сначала мы пойдем в зоопарк чтобы выпустить большинство зверей, а после в центре ночного города сядем в полутемном, вельветовом баре и станем пить много и неосторожно, потому что нам уже некому отвечать за свои поступки.
Мне снилось, что мне подарили билет на хоккейный матч и меня вырвало от первого гола.
Я выбрался из стадионных тисков — припадая на ногу.
Набрел на часовню, что стояла в потоках теплых и пресных вод.
Ключ к двери часовни был в виде известного хирургического инструмента.
Я открыл дверь и утонул в хаосе елочных игрушек, птичьих перьев, книг, кинолент моих лучших моментов, темных волос, снотворных таблеток, банок с запасами на зиму, опасных бритв, женских ключиц, собачьих глаз, винных паров, живых непрозрачных родственников, умирающих кур и духа античной лавки.
*Подумать только! Он так хотел выиграть в лотерею по–крупному, что вечерами на кислой кухне, краснолицо давясь, съедал каждый свой выигрышный билет, не получая на него деньги! Он полагал, что, перевариваясь, лотерейки с малым выигрышем как–то накапливаются в его организме, удваивая будущую удачу. Он был не прочь устелить весь свой кишечник кусочками (пусть и мелких) но все таки побед.
И однажды он выиграл. Тихо зарычал от наколдованного триумфа и кинулся получать выигрыш, но не дошел даже до входной двери. Его стало рвать банкнотами. Он метался по коридору, отрыгивал, бледнел, ронял капельки пота на ящик с обувью. Через пять минут весь его денежный выигрыш лежал на полу. Мокрый, пахнущий бумажными деньгами и рыбой. И он тоже лежал на полу — и пах тем же самым. Опрокинутый настенный календарь слегка прикрывал ему плечи. Последняя партия банкнот задушила его.
Деньги были абсолютно настоящими — с водяными знаками и номерами. Но вместо портрета одного из президентов его страны — на банкнотах сдержанно и ласково улыбался портрет его самого.
