Дмитрий Козлов - Я уже не боюсь
Вход платный, но мы с Никитой, Никой и Царьковым пролазим через дыру в заборе, которую никто не охраняет, — платить за вход на Выставку совершенно неприемлемо. По пути прихватили в «ЭКО» два литра пепси, ноль-пять «Хортицы» и пару пачек чипсов. Уже на Выставке, на одной из заброшенных аллей, под буханье басов с манежа, скрытого деревьями, переливаем водку в пепси и движемся в качающееся человеческое море. По краям блестят шлемы скучающего «Беркута»: потасовок вроде пока нет.
Когда заканчивает выступать Шнур, я уже весь потный и вдрызг пьяный. Ноги по колено покрывает грязь, футболка насквозь промокла. Все внутри дрожит от какого-то шального, недоброго веселья. На сцену вылезает Михалок, и снова задудели всякие трубы и дудки — не так забойно, как у Шнура, но тоже неплохо. Я выползаю из толпы к трибунам. Там Ника и Царьков. Никиты нет. С Никой говорит какой-то чувак с ирокезом.
Я беру бутылку с остатками водки и пепси, делаю глоток. Уже темно, поле освещают мощные прожекторы. Люди будто сбились в кучу на островке яркого света, а вокруг — море опасной тьмы…
Михалок сваливает. Выходят шведские скины. Судя по рожам, немолодые.
И тут начинается.
Вообще, скины и всякая им подобная хрень тут были все время, но они как-то рассеялись по полю, не достигая нигде опасной концентрации. А сейчас они все вдруг вынырнули под сценой. Загремела уродская музыка; лысые бошки, блестящие в лучах прожекторов, начинают прыгать, как множество теннисных шариков. Уже на второй песне завязываются драки — скины против скинов и против всех остальных, кто не успел покинуть опасную зону.
«Беркут» явно только этого и ждал. В момент справа и слева от сцены образуются две когорты — стены щитов, дубинки в руках, пластиковые забрала опущены. Еще секунда — и они переходят в наступление, медленно и неумолимо сближаясь, как тиски. Дубинки принимаются месить без разбора бурлящую биомассу, вопли и ругань глушат даже безумный грохот шведских старперов. Во все стороны начинают тянуться вереницы беглецов, понимающих, что вечеринка сдохла.
— Пора валить, — говорит Царьков.
Мы сваливаем. Ника уходит с Ирокезом. Про Никиту никто и не вспоминает. Уходим в темноту, через лес и дальше. В чаще кромешный мрак, прохладно, хрусты и шорохи. Среди деревьев все ближе мелькают огни домов Колоса.
Тогда-то, по пути через пустые, залитые светом безразличных фонарей улицы, я и вижу их. Они, наверное, тоже эвакуировались с концерта. Идут по тротуару с другой стороны. Жмен, Китаец, Долгопрудный с Аллой, Шкварка с Синеволосой (Марьяна. Ее зовут Марьяна. Запомнил все-таки), Крот, Надя Арсеньева и еще пара человек из нашего класса, которых я знал в позапрошлой жизни. Они меня не видят. Говорят друг с другом, смеются, чертят по темноте огненные штрихи, взмахивая зажатыми в пальцах сигаретами.
В эту самую секунду я понимаю, что они нужны мне. Что я должен исправить, починить то, что еще можно спасти. Должен попытаться сделать хоть что-нибудь правильно.
Что пора возвращаться домой.
17
Когда мама Китайца открывает дверь, я сразу вижу кроссы Жмена — раздолбанные, когда-то белые «Найки» с синими шнурками. Значит, оба здесь. Небось в «Героев» рубятся.
Мама Китайца смотрит на меня сквозь очки. Она гидрометеоролог и сейчас смотрит на меня как на какую-то необычную дождевую каплю. Думаю, сказал ли ей Китаец, какой я мегамудак, и прогонит ли она меня молча или с напутствием. Нервничаю и снова перебираю в уме даты, как четки.
1912-й — «Титаник» пошел на дно.
1974-й — вторжение турецкой армии на Кипр.
1989-й — в Румынии свергли Чаушеску (вспоминаю, как Китаец на контрольной спрашивал, что это вообще такое).
Почти уверен, что Анна Николаевна сейчас захлопнет дверь, впечатав окуляр глазка мне в лоб, тут же забыв, как неудачный прогноз погоды. Но она отходит и впускает меня.
Я иду по коридору. На стенах — маленькие картинки с парусниками, попавшими в шторм. Мама Китайца их коллекционирует. Он как-то говорил, что если все время на них смотреть, когда по коридору идешь, то от этих волн тянет блевать, как будто сам на один из тех невезучих корабликов попал…
Жмен с Китайцем сидят перед компом. Знакомая картина. Я часто сидел там с ними. Мне даже не надо смотреть на экран монитора, занимающего полстола, чтобы понять: они рубятся в «Heroes of Might and Magic 2» — пошаговую «стратегию», в которую можно играть толпой за одним компом, делая ходы по очереди.
Оба уставились на меня, будто видят воскресшего мертвеца, — и явно испытывают такую же радость, как если бы он был злобным и голодным зомби. Я понимаю, что еще мгновение — и обиды, переполняющие их, оживут, начнут управлять ими, и тогда мне сильно повезет, если удастся просто уйти ни с чем, без синяков.
Особенно от Жмена.
— Чуваки… Простите меня… — говорю я, стараясь вытравить из голоса малейшую фальшь или иронию, которая вечно пропитывает каждое сказанное мной слово.
А поскольку этого недостаточно, то я еще и обкладываю себя изощренным матом с ног до головы.
Это действует. Чуваки улыбаются и ржут, хотя видно, что обида осталась. Может, она всегда будет. Но начало положено.
— Ну ты не перегибай… — смеется Китаец и кивает на комп: — Третьим будешь?
— Буду, — киваю я, хотя играть не хочется.
Часа через полтора доигрываем и идем гулять. По пути Китаец просит прихватить пианино — его батя делает ремонт в большой комнате (он с Кубани и называет ее почему-то «залой») и решил расправиться с этой громадиной. Тем более что на расстроенной «Украине» никто, кроме бабушки Китайца, никогда играть не умел, а она уже два года как померла.
Но как мы это уродище громадное вынесем? Оно ж весит тонну…
Спрашиваю Китайца, они со Жменом переглядываются и ржут.
— Батя его болгаркой распилил. На три части, — смеется Китаец.
Болгаркой. Пианино.
Вандалы. Вестготы. Пикты. Скотты. Скоты.
Выходим из парадного, швыряем звенящие куски убитой «Украины» в мусорник и идем по двору, смеясь. Как в старые добрые времена. До нашей эры.
Мамины медицинские книги стоят в шкафу совсем рядом с отцовскими пластинками, но я раньше никогда толком не обращал на них внимания. Разве что однажды, года три назад, Жмен достал книжку по анатомии, но не нашел там того, что ожидал, — это была профессиональная, медицинская, слишком подробная книга — и поставил на место. Но сейчас я задерживаю на них взгляд. Потом подхожу ближе, читаю названия на потертых корешках. Близость к отцовским пластинкам будит странное чувство вроде того, что прежде относилось к отцу, — как будто я только сейчас осознаю, что у матери есть своя жизнь, и она не только мама, а еще и человек, у которого тоже внутри полно всего, и там наверняка тоже темно, потому что она пережила то же, что и я, и переживает, и не только то же, что я из-за отца, а и то, что из-за Юли, потому что они же были муж и жена, а мы…
От всего этого голова кружится, и комната чуть проворачивается, как будто начинаются «вертолеты». Становится страшно жарко и душно. Иду в ванную, встаю под холодный душ.
Когда головокружение проходит, я беру с полки первый том Большой медицинской энциклопедии. По идее, все на букву «А» должно быть там.
Сажусь на диван, быстро нахожу нужную статью. «Аневризма аорты». С мокрых волос на пожелтевшую страницу капает вода.
Странно, что я ничего об этом не читал, даже с мамой не говорил — просто услышал тогда в больнице, впитал, как тряпка, и все. Хотя я тогда и был как тряпка, безвольная и ни на что не годная. Сейчас я понимаю, что могу хотя бы попытаться узнать что-нибудь, способное дать ответ на Главный Вопрос: почему она не говорила?
Почему не позволила помочь ей?
В книге все то же, что я и так знаю, — эта болезнь излечима, если вовремя обратиться куда следует. Иногда она бывает коварной и атакует внезапно, но с Юлей ведь было иначе — я помню ее лицо, искаженное моментальным, молниеносным разрядом боли. Я видел его таким не раз и не два.
Не знаю, найду ли я когда-нибудь ответ, но если и найду, то не в этой книге точно…
И все же я продолжаю листать энциклопедию. В голове вертятся слова Оли с зелеными волосами — насчет того, что я знаю что-то о смерти. А что я на самом деле знаю о ней, кроме того, что она случается, и это сильнее и больнее самой сильной силы и самой болезненной боли?
Я даже не слышу, как мама приходит с работы, — все листаю и листаю страницы, полные всевозможных бед и напастей.
— Интересно? — говорит мама.
Я поворачиваюсь к ней, вижу намек на улыбку и проблеск жизни в глубине глаз и вдруг понимаю: она надеется, что во мне пробудилась частичка чего-то от нее. Тяга к медицине. На самом деле все не так, но не хочу ее расстраивать. Я вообще больше не хочу никого расстраивать, нигде и никогда.
