Даниель Жиллес - Под сенью благодати
И, не закончив фразы, он растерянно развел руками. Оба замолчали; в наступившей тишине Бруно с возрастающим раздражением слышал лишь шуршание сутаны в такт шагам монаха. Неужели он унизится до объяснений? Нет, никогда! Пусть монах считает его виноватым. Он пытался разглядеть в темноте лицо отца Грасьена, как вдруг почувствовал прикосновение его руки, с силой сжавшей ему локоть.
— Хорошо! Предположим, — сказал монах. — Я верю тебе, Бруно. Да, верю. — Он хрипло рассмеялся. — Возможно, я смешон, но я не сомневаюсь в правдивости твоих слов. Не верю я и в существование любовницы, которую тебе приписывают…
Он помолчал, сделал еще несколько шагов и остановился.
— Я был не прав и признаю это. Вместо того чтобы слушать сплетни, мне следовало верить в тебя, как раньше, — И веселым тоном, плохо скрывавшим дрожь в голосе, он добавил: — Надеюсь, ты не очень сердишься на то, что я усомнился в тебе?
Поспешив в двух словах успокоить его, Бруно умолк, — от волнения у него стоял комок в горле. Отец Грасьен продолжал идти, по-прежнему крепко сжимая его локоть, и Бруно не старался высвободиться. Раздражение его внезапно прошло, — теперь он был бесконечно растроган. Память подсказывала, что последние два года отец Грасьен был его единственным настоящим другом, его пастырем, своего рода старшим братом. Бруно же вот уже несколько месяцев делал все, чтобы Грасьен отвернулся от него, и тем не менее в этот вечер монах был по-братски заботлив и внимателен, как никогда. Он поверил ему на слово, не стал допекать расспросами, тогда как Циклоп… Грасьен не стал бы смеяться над «непорочной любовью», которой они с Сильвией любили друг друга, — любовью, в которой была теперь вся жизнь Бруно. И, почувствовав, что монах отпускает его локоть, Бруно ощутил неодолимое желание, потребность все ему рассказать.
— Помните, — сказал он, — мой дневник, отрывки из которого настоятель прочел вам однажды в моем присутствии? Там часто упоминалась одна женщина… Так вот! Эта женщина существует, и я…
— И ты любишь ее, — докончил за него отец Грасьен, — любишь до потери сознания. Я об этом давно догадывался, мой мальчик, но мне не хотелось первому начинать разговор. Мы, бедные священники, так плохо разбираемся в подобных делах! Ты ее любишь, и ты страдаешь. Так?
— Да нет же, неисправимый вы пастырь! — рассмеялся Бруно. — Я вовсе не страдаю. Почему я должен страдать? Я люблю ее, она любит меня, значит… Наоборот, я никогда не чувствовал себя более счастливым, более полным сил, никогда так не радовался жизни, как теперь, когда я люблю. Все меня интересует, каждый час моей жизни чем-то заполнен. — Волнуясь, он говорил все громче и громче. — Скажем, ночь никогда не казалась мне более теплой, ароматной, безмятежной, никогда на небе не было столько звезд, как сегодня, и все оттого, что я люблю и говорю о любимой.
Он остановился и обернулся к монаху, словно приглашая его быть свидетелем того, как прекрасна сосновая роща, в которую они углубились, как величественна тишина, разлитая вокруг, как чудесен смолистый аромат ночи, это множество неподвижных стволов, это поднимающееся с земли тепло. И, когда монах направился обратно к коллежу, огоньки которого светились между деревьев, Бруно с сожалением последовал за ним. Темнота и молчание Грасьена действовали на него ободряюще, и, осмелев, он поспешил рассказать ему, не называя имени, что Сильвия замужем, что он никогда не откажется от нее и что в один прекрасный день — он в этом уверен — они обретут свободу и смогут уехать далеко отсюда.
— Конечно, скажете вы, — заметил он, — что это грешная любовь, что я не имею права любить жену другого.
— Нет, — спокойно возразил отец Грасьен, — этого и тебе не скажу. Прежде всего потому, что любовь, как таковая, не заслуживает осуждения; к тому же, мой мальчик, и хорошо знаю, что ты меня все равно не послушаешь, таи как считаешь, что эта любовь пробудила в тебе все самое лучшее. И потом, раз ты не поддался страсти…
— Если этого не случилось, — сказал Бруно, — то лишь благодаря ей. Я разозлился на нее за это и — признаюсь — продолжаю иногда злиться. Потому что я не вижу ничего греховного в нашей любви, ничего, даже в поцелуях, которые так пугают вас, священников.
Они вышли из лесу и приближались к коллежу. Бруно поднял голову; ему хотелось не торопясь полюбоваться небом, которое казалось таким светлым после царивших в лесу сумерек, но отец Грасьен, увидев, что в спальнях уже зажглись огни; ускорил шаг. Монах еще не решил, стоит ли отвечать на иронию своего спутника. «Я объясню ему в другой раз, — подумал он, — какой опасности он подвергается, поддаваясь этой любви без будущего; но не сейчас — чтобы не отпугнуть его». Входная дверь была уже заперта, И монаху пришлось повозиться в темноте, прежде чем удались вставить ключ в замочную скважину.
— Я тебя провожу наверх, — сказал он, пропуская своего спутника вперед, — иначе ты можешь получить нагоняй от настоятеля.
* * *Бруно и его друзья — семейство Тианжей — уже давно условились поехать в вознесение после обеда на ярмарку в Кассель. Накануне праздника юноша плохо спал. В дортуаре было душно, и Бруно открыл окошечко своей каморки, но разразилась гроза, и ему пришлось несколько раз вставать — то закрывать окно, то, когда жара становилась невыносимой, снова открывать. Он боялся, что намеченная поездка не состоится, и приходил в отчаяние, слыша, как проливной дождь стучит по цинковому желобу водостока. Он невольно прислушивался к раскатам грома и вздрагивал, когда сверкала молния; сердце его учащенно билось, — откуда-то из глубины души поднималась невыносимая тоска, справиться с которой он был не в состоянии.
Он впервые отчетливо понял всю безнадежность своей любви к Сильвии, понял, что она не для него. В памяти всплыли слова Грюнделя, отца Грасьена, — они казались неопровержимыми. «Чего ты хочешь? Не думаешь же ты, что она согласится когда-нибудь уехать с тобой? А если так, то не лучше ли положить этому конец сейчас?» Напрасно он пытался воскресить в себе радость, переполнявшую его в последние дни, — она исчезла, неотвратимое будущее, будущее без надежд, разверзалось перед ним, словно бездна. Он старался вызвать в памяти образ Сильвии, наделяя ее самыми нежными именами, а перед ним вставала лишь жена Юбера. Осужденная навечно прозябать в Булоннэ, она казалась ему такой далекой, такой покорной, что отчаяние охватывало его с новой силой. Когда дождь наконец перестал стучать по кровле, он заснул, забыв о своем горе. Ему снилось, будто он опять с Сильвией. Когда он проснулся, небо уже очистилось; над еще мокрой площадкой для игр стоял розоватый туман; быстрокрылые ласточки бороздили небо.
Перед тем как пойти в Булоннэ, Бруно, еще не вполне очнувшись от ночных кошмаров, отправился вместе со всеми на богослужение. Он был даже рад тому, что служба такая длинная и монотонная: волнение его за это время улеглось, и он постепенно обрел спокойствие. Звуки органа завладели им, ничто ему не мешало, ночные ужасы остались где-то позади, а он устремился вперед, навстречу чистой, прекрасной мечте. Он снова думал о своей чудесной, вечной любви, как бывало в классе, в комнате для приготовления домашних заданий, в часовне — всюду и всегда, лишь только ему удавалось отвоевать у действительности несколько минут. Уже давно он вел эту скрытую от посторонних глаз жизнь, где все было обдумано до мельчайших подробностей — каждое слово, каждый жест, каждый взгляд. Довольно часто случалось, что фантазия подводила его к самой границе запретного, но он находил в себе достаточно сил, чтобы вырваться из невидимых объятии Сильвии.
Кристиан, стоявший рядом с ним на коленях, задремал, молитвенник его упал, и шум, произведенный этим падением, вывел Бруно из забытья. Он видел, как, проснувшись, его товарищ торопливо подобрал книжку и карточки, покрытые алгебраическими знаками, и с трудом подавил в себе желание рассмеяться. Впрочем, времени для веселья не было, так как по проходу, зорко оглядывая ряды скамеек, уже шел настоятель. Бруно поспешно толкнул локтем задремавшего Жоржа, чтобы настоятель не мог уличить его в преступном забвении своего долга.
На хорах неподвижно стояли на скамеечках коленопреклоненные монахи и, склонив головы, прикрытые капюшонами, без устали распевали псалмы. Бруно рассматривал одно за другим их окаменевшие лица — многие из них, худосочные и лишенные растительности, были удивительно похожи друг на друга — и спрашивал себя, о чем думают монахи, о чем мечтают, пока уста их взывают к небесам. Любовь ли придает им этот несчастный, почти трагический вид или безумная надежда, во имя которой они отреклись от всего остального? Взгляд Бруно задержался на отце Грасьене, отделенном от остальных монахов пустым стулом, на котором еще недавно стоял на коленях отец Косма. Его неподвижное лицо, ярко освещенное одной из лампочек, висевших в разных местах хоров, было неестественно бледным. Юноша почувствовал прилив нежности и жалости к Грасьену: бедняга, почему он решил отвернуться от жизни и прозябает в монастыре среди этой банды «маньяков, девственников и сплетников с больной психикой», как говорит Циклоп? Слушая рассуждения Грасьена о любви, Бруно сочувствовал, что в отличие от других монахов он разбивается в этом вопросе, хоть и не может понять всей сложности его отношений с Сильвией.
