Евгений Богданов - Случайный вальс: Рассказы. Зарисовки
— Способный парнишка.
В семье у нас имелось три ценные вещи: ручная швейная машинка «Зингер» (материнское приданое), отцовский извозчичий тулуп, который ему подарили в Ошевенске за хорошую работу, и самовар. Однажды, придя с улицы, я увидел, что родители, раскинув тулуп на кровати, о чем-то тихо переговариваются с грустным и озабоченным видом. Потом они свернули тулуп и сели за стол. Несколько позже стало известно, что они решили продать тулуп, чтобы иметь деньги отцу на дорогу.
Отец частенько прихварывал. Вероятно, он простудился во время поездок с почтой и всё никак не мог хорошенько оправиться. Ему давали путевку на курорт, он ездил в Крым. Врачи посоветовали ему переехать в среднюю полосу, где климат мягче… Он решил расстаться с Каргополем, а потом увезти и нас в то место, где устроится. Уехал он, кажется, году в 1933-м, мы с сестрой остались на попечении матери.
Отец писал нам письма с Украины, из Полтавы, присылал небольшие денежные переводы, а однажды от него пришло две посылки — с чечевицей и листовым табаком. Из чечевицы мать варила похлебку, а табак предназначался для продажи на рынке. Но мать не пошла торговать на базар, и табак долго хранился в перевернутом футляре от швейной машинки, пока его не раскурили приезжавшие из деревни мужики.
С отъездом отца в дальние края мать стала зарабатывать на жизнь портновским ремеслом. Можно сказать, мы с сестрой выращены и выучены «с иголки».
Вскоре отец переехал с Украины на станцию Чучково Рязанской железной дороги и поступил на работу бухгалтером в «Заготзерно», а потом оттуда пришло известие, что он заболел воспалением легких и умер…
Мать на похороны не могла поехать — не было денег.
Мы с сестренкой видели причину постигшего нас несчастья в отцовском тулупе: «Не было бы его, у папы не нашлось бы денег на дорогу, он бы не уехал и не умер…»
Я его хорошо помню, нашего труженика-отца. Иногда он снился мне, и я разговаривал с ним во сне, и он учил меня грамоте: «Вот это «А», а вот это — «Б».
Всей последующей сравнительно благополучной жизнью и полученным образованием мы целиком обязаны матери Клавдии Алексеевне.
ВКУС ХЛЕБА
Сколько я помню, мать всегда сидела за швейной машинкой. В любое время года, днем и вечером в нашей небольшой комнатке с печкой-лежанкой и двумя окнами стучала швейная машинка. Мать кроила материю, смётывала её белыми нитками, потом строчила. Случалось — порола, снова зашивала, досадуя, что работа плохо удалась. К ней приходили на примерку заказчики, и когда они уходили, она опять садилась за шитьё. Работу прерывала лишь для того, чтобы прибраться в комнате, приготовить пищу, сбегать за хлебом в магазин. Завзятая чаёвница, она заваривала чай крепко, пила по нескольку чашек и всё повторяла: «Без чаю какая жизнь?». Мы, дети, тоже стали чаёвниками.
В детстве она переболела скарлатиной и потеряла от этого слух.
Квартира в доме на Театральной улице стала нам не по карману. Районная контора связи, видимо, помня об отце-связисте, великодушно предоставила нам небольшую комнатку во флигеле, во дворе двухэтажного дома, где жили служащие. Комната была очень маленькая, флигелёк старый, ветхий, в нём почти всегда было холодно, и мы пожарче топили печь. Дров не покупали, а собирали на задворках старые доски, приносили с разных строек щепу. Зимой мы с матерью брали топор, санки и шли за реку по льду в лес. Рубили там сушняк и привозили вязанки домой. Так делали многие в городе. Жили в те времена очень скромно, заготовка дров еще как следует не была организована, да и купить их не все имели возможность.
Помнятся длинные зимние вечера. Я, сделав уроки, сидел с книжкой, сестренка спала. Рядом у стола работала мать. Мы привыкли к стуку швейной машинки, она нам не мешала спать. Мать крутила «Зингер», глаза у нее за стеклами очков казались большими и выпуклыми. На голове у нее в волосах была гребенка, она охватывала почти всю голову от виска до виска. Когда волосы рассыпались, мать приводила их в порядок гребенкой и снова крутила свою машинку.
Работа была нудной и утомительной, и чтобы развеять грусть, а иногда и плохое настроение, мать начинала петь. Песни были старинные — про ямщиков, про «несчастную любовь», про Стеньку Разина и персидскую княжну, про Марусю, которая отравилась из-за несчастной любви… Была и такая песня:
Хаз-Булат удалой,Бедна сакля твоя, —Золотою казнойЯ обсыплю тебя.Дам коня, дам седло,Дам винтовку свою,А за это за всёТы отдай мне жену…
Всех слов этой песенки я сейчас не помню. За окнами посвистывала вьюга, кидалась снегом в стёкла, мать смётывала иглой куски ткани и продолжала напевать. Иногда она просила:
— Хватит на печке сидеть. Согрей-ко самовар.
В день получения небольшой пенсии за отца у нас бывал праздник. Получив деньги, мать сразу бежала — тихо ходить она не умела, бегала быстро — в магазин и возвращалась с буханкой мягкого и теплого ситного, с сахаром и чаем, и начинался семейный пир.
Заказчиками у матери были скромные, небогатые люди — соседи, знакомые, а чаще всего крестьяне подгородных деревень. Она занималась перешивкой, перелицовкой старых вещей — пальто, жакетов, саков, кофт и сарафанов для крестьян Гужова, Залесья, Павловщины, Полуборья. В этих деревнях у нее были обширные знакомства. К нам часто приезжали или приходили пешком гости и, зная нашу нуждишку, обычно приносили хлеб — житники, шанежки, наливки, калитки с ячневой или пшенной крупой, иногда молоко, домашнее сливочное масло. Они рассчитывались с матерью продуктами лишних денег у них тоже не водилось. Иногда они приглашали нас к себе в деревню, и мы шли пешком в Гужово или Залесье. Там нас поили чаем с молоком и со стряпней, кормили обедом.
К труду матери крестьянки относились уважительно. У меня до сих пор о них остались самые тёплые воспоминания. Думается, что иногда заказы на перелицовку старой одежды они давали матери не столько из своей надобности, а для того, чтобы дать ей возможность заработать и «поставить на ноги» детей.
Да будет благословенна и вечна простая человеческая доброта, облегчающая жизнь ближнему! Многих из тех, кто помогал нам, уже нет в живых, но они все как бы проходят передо мной — обыкновенные русские женщины в ситцевых кофтах и платочках с добрыми глазами и ясными лицами.
Мать учила нас ценить хлеб. Если от обеда оставался небольшой кусочек, она говорила:
— Доешь, не оставляй. Под кожей найдется. Чёрный хлебушек — он такой: чем больше его жуешь во рту, тем он вкуснее.
Это правда.
До сих пор помнится вкус деревенского ржаного каравая, испечённого в русской печи на поду, затем, когда уже после десятилетки я поехал учиться в Ленинград, — аромат первосортного ленинградского батона, потом — солдатской пайки и ржаного фронтового сухаря… Будучи там, в землянках и окопах, я ни разу не видел, чтобы солдаты оставляли или выбрасывали остатки хлеба. Вся пайка шла в дело.
В пору нашего детства доставался хлеб нелегко. В стране не всегда его хватало — бывали неурожаи в Поволжье, в южных районах. Хлеб выдавали по карточкам, и, чтобы получить его, приходилось выстаивать длинную очередь, занимая её ещё с вечера. Полки продовольственных магазинов были пусты. Лишь позднее положение улучшилось, и в магазинах появилось всё необходимое, а карточки отменили.
Случалось так, что у нас не оказывалось ни хлеба, ни денег. Мать тогда наскоро заканчивала работу и, не дождавшись заказчика, сама уходила в деревню. Являлась она уже вечером, усталая, но с хлебом и бутылками молока.
Летом, когда в лесу поспевали грибы и ягоды, мать часто оставляла работу, брала корзинку, клала в нее кусок хлеба и бутылку воды:
— Сбегаю в лес, наберу землянки.[11] Говорят — поспела.
Она наказывала нам не баловаться, не играть со спичками и не бегать далеко от дома. Иногда она возвращалась засветло, а иногда поздно вечером. Мы беспокоились за мать — как бы не заблудилась в лесу, по очереди бегали на улицу встречать её. Уже в сумерках, заметив издали маленькую знакомую фигурку, со всех ног кидались ей навстречу.
Но пока мать ходила в лес — работа у нее лежала на столе. Она шила тогда ночами, чтобы поскорее выполнить заказ.
Худенькая, чуть сутулая от вечного сидения за шитьём, в простенькой ситцевой кофточке, в собственноручно сшитой юбке, легкая и шустрая на ногу, вечная хлопотунья, заботливая хозяйка — такой осталась мать в моей памяти на всю жизнь.
ОШЕВЕНСК
Старинный Ошевенский тракт начинался сразу за городом. В конце Театральной улицы надо было взять чуть вправо. Налево оставалось городское кладбище с, густым ельником и спрятанной в нём старой церквушкой.
