Максим Веселов - «Клуб Шести»
Вечер стремглав закручивался в воронку, увлекая в хороводы и зрителей, и участников. Коньяк прибавил градус благодушия, открытие галереи как-то естественно превращалось в дружеское party, где все друг другу братья-сёстры, и «как здорово, что все мы здесь». Вдруг Теодор услышал мощные живые гитарные рифы.
Уже узнавая манеру, художник возликовал от догадки и помчался на звук, увлекая присутствующих вслед за собой.
В последнем зале галереи картинами были заполнены только три стены. Напротив входа в зал расположилась со всем своим инструментом рок-группа Шамира. Народ ещё прибывал, а действо уже началось: в зале был приглушен общий свет, и персональные софиты высветили картины на стенах, потом Шамир взял высочайшую ноту на соло-гитаре, ударник обрушил палочки на установку и большой софит высветил единственную картину, висевшую за спинами музыкантов – «Поезд приходит на станцию»! Соло-гитара взвизгнула свистком паровоза, бас-гитара обозначила стыки рельсов под колёсами вагонов, кто-то пустил сценический дым и… паровоз группы Шамира грянул «Тебе было 16 лет»… Так Шамир представил и свою новую песню на стихи Теодора Неелова и свой портрет, висящий у него за спиной. На то он и Шамир, иначе он жить не умел.
После песни Шамир сообщил в микрофон подробности и о стихах прозвучавшей вещи и о картине за спиной. Сухо, сжато, но – в подробностях, на какие был способен.
Третий раз очумевшие за вечер журналисты напали на Теодора. Тут он уже просто стал ретироваться, теперь уже рассказывать ему было решительно нечего, а врать не хотелось – в зале, где пел Шамир, в этом заключительном зале всей галереи, были представлены его лучшие работы и… все четыре портрета из «Клуба Шести». Как они тут оказались, оставалось только догадываться. Но среди присутствующих Теодор заметил Изольду Максимилиановну в окружении молодых людей с дамами, явно (судя по некоторой схожести черт у некоторых) её родственников. Дама сделала дружеский жест Теодору, означавший, видимо, «не дрейфь, мы с тобой». Картина прояснилась, все клубисты налицо, следовательно – договорились, сами и принесли все портреты. Все клубисты? А где же…
– Теодор Сергеевич, вы в бога верите?
Художник вздрогнул. На него направила lorgnette грузная от изумрудов дама. Она выпятила толстенную губку, повела исполинскими кошачьими глазами, наклонила голову, что бы лучше разглядеть тщедушного по сравнению с ней творца и повторила вопрос про Бога.
– А вы верите в кислород? – подоспел на выручку Михал Романыч.- Его тоже никто не видел, но все пользуются!
– Обворожительно! – удовлетворённо повела головой дама. Писатель за талию увлёк Теодора прочь, предварительно послав пачку поклонов хозяйке изумрудных залежей.
– Ты поаккуратней с ними, Теодор, неровен час, сектантом станешь!
– Давайте-ка выпьем, Михал Романыч!
– А, эт-то мы завсегда!
Друзья (?) удалились от публики на балкон и писатель поплотнее прикрыл дверь.
Стёкла, однако, и тут вибрировали в рамах от шамировского р-рока. Но свежий воздух и вечерний городской шум развеяли художника. Подобно иллюзионисту, Михал Романыч вынимал из под пустой кадушки, притаившейся на балконе, фужеры, початый коньяк и тарелку с бутербродами.
– Припас тут вчера, как чувствовал. Эх, бутеры зачерствели, но, мы их, голубчиков, раскусим!
– Раскусим,- механически повторил Теодор, понятия не имея, о чём сейчас говорить.
Голова кругом шла от непривычного светского мероприятия.
– А вот и привыкай, дорогой, назвался, так сказать груздем, варись.
– Или маринуйся… Вы мысли читаете?
Писатель к тому времени уже наполнил фужеры, чокнулись, выпили. Закусили раскусывая.
– А чё тут читать? Пройдено. Ну, ещё по одной, за успех. Веха, как ни как.
Теодор оглянулся, нет ли поблизости бака или нищенки с клюкой. Нет. Ну и хорошо.
Выпили, закусили-раскусили. У писателя был такой вид, словно хотел что-то сказать, нужного, сокровенного. Помолчали. Может и ждёт, когда он сам спросит.
– Михал Романыч, а вы Селифанова не видели?
– Видел…
– Как он?
– Да, вроде бы, неплохо. Заполошный такой был. Вот, он просил передать.
И писатель вынул из внутреннего пиджачного кармана клубный медальон на цепочке.
Теодор спокойно принял медальон и положил его в такой же карман собственного пиджака. Значит, согласен Селифанов, что его теперь очередь. Писатель налил по третьей.
– Ну, будем и мне пора, супруга, уже, наверное, обыскалась! За вас, Теодор, за вашу реализацию. И, спасибо за всё.
Чокнулись, выпили. Михал Романыч раскланялся и поспешил на встречу с новенькой супругой. Ему было к кому спешить и, оно того стоило. Она того стоила.
Теодор вспомнил про Милу и письмо.
Жёлтый листок, сложенный в шестеро, покоился в кармане. Художник отставил бокал на мраморный подоконник и развернул послание. Строчки показались ему или детским почерком, или просто таким, над которым в юности не работали, как он, заново вырисовывая каждую букву. В некоторых местах бумага размякла от капель и чернила поплыли.
«Здравствуй, Тео! Вчера вечером я помогала Ирэн в развешивании картин (сама напросилась) и… не знаю, как это сказать. Михаил Романович принёс Альманах, я почитала… ночью опять читала. Потом Шамир репетировал. Слышала твою песню. Спать не могла всю ночь. Не только от чтения. Думала.
Теодор, я не смогу тебе ничего дать. И ты мне не сможешь. Вот в чём беда. Я поняла, что для тебя это всё серьёзно. Это, так сказать, твой путь. У меня другой. Я хочу нормальной семьи, детей, внуков. У тебя этого никогда не будет.
Мне нравятся художники, я со многими знакома, благодаря Мариэтте. Но они – другие! Всмысле, у них нет таких картин. Они нормальные люди, просто – работа такая, рисовать. Многие даже ещё где-то работают, а рисуют для души.
То есть, ты тоже рисуешь для души, только не для своей, а для чужих душ. Боже, голова уже от тебя болит. Я тебя, наверное, люблю, но, сохранить не смогу. Как и ты меня. Прощай! Целую, твоя Людмила. Мила. « Теодор не стал перечитывать письмо. Да, слово «твоя» было зачёркнуто.
Тяжело. Хлопнул ещё рюмку. Сложил жёлтый лист и сунул обратно в карман.
Мелькнула мысль, что зря испугался встречи Ирэн и Милы. Они ещё вчера встретились. А сегодня… одна с мужем, а вторая в трауре по нему самому. Гуляй, Емеля, твоя party. Вот и взошёл на свой Эверест, стою на вершине. Всё создано.
Существует. Теперь остаётся созидать, поддерживать жизнь галереи, альманаха, песен. Вершина. Холодно на вершине и пусто. А как оно бывает на настоящей вершине?
И тут зазвонил телефон. Кто говорит? А не слон. Это звонит чёрт, о котором заговорили, то бишь, Антон Владимирович Селифанов. Потому что телефон тот самый, от ведущего шоу, которое маз гоу, типа, должно-таки продолжиться. Опаньки.
– Аллё, Антон Владимирович, как ваше ничего?
– Вечер добрый, Теодор Сергеевич! Как вы? Поздравляю, это успех! Победа!
– Да, спасибо, победа. Я всех победил и убил. Съел и закопал. Наклал и написал…
Стою тут один, воин победитель, в полном одиночестве на балконе и очень хочется прыгнуть!
– Со второго-то этажа? То же мне Эверест! Только ноги поломаете и будете на костылях прыгать, оно вам надо?
– Не-е… Я тут, кстати, на «Эверест» и собрался, посмотреть, как оно там, сверху.
С настоящего «сверху». У нас тут недалеко гора есть, название ещё смешное – Воробей. Не Гималаи, конечно, но тоже 1300 метров над уровнем моря. Подойдёт. Не желаете со мной? На облачка поплюём сверху.
– А что бы и нет? Согласен, составлю вам компанию. Завтра с утреца?
– Угу…
– Ну, вот и договорились. Краски захватите, а я утречком подъеду за вами. Всего доброго, развлекайтесь! И, извините, что компанию сегодня не составляю – дела!
Отбой. Всмысле, короткие гудки.
А шоу мозгов тем временем действительно продолжалось! Публика наша знакома с работами Дали, даже любит их. И не потому, что он моден, Сальвадор когда-то был моден, когда собственными рекламными трюками эту любовь лоббировал. Теперь его просто любят, потому что красиво и со смыслом. Т. е., не просто красиво, а ещё и думать можно, входить в то состояние, в котором Сальвадор писал эти картины, испытывать те же ощущения, что испытывал он. Это – много и это хорошо. И особенно хорошо, что это всё уже объяснять не надо никому. Все в курсе. Поэтому и работы Теодора Неелова восприняли разом, полноценно, так, как художник и не мечтал, что воспримут. А публика в России не дура. Только очередное правительство разберётся с «шибко умными», кого поубивает, кого повысылает, ан глядь, а уже новые понарожались, и умничают ещё похлеще предыдущих. Неистребим в России ум, как и горе от него.
Как когда-то, после первого романа Достоевского, все разом поняли, что в стране объявился новый писательский гений, так и теперь: публика рассосредоточилась по всем залам галереи и внимала. Может, и не гений, может. Никто спорить не хотел, ведь «гений» и «мёртвый» у нас – слова синонимы. Но – вдохновляют полотна!
