Джойс Кэри - Из первых рук
Мне шестьдесят семь, но я легок на ногу и все еще неплохо бегаю. Я удрал бы от полисмена, если бы он не засвистел. И тут со всех сторон стали выскакивать еще полисмены. Казалось, они вырастают из-за садовых решеток и сыпятся прямо с неба. Они разом навалились на меня и чуть не оторвали мне руки.
— Хватит,— сказал я.— Поосторожней, вы! Я мистер Галли Джимсон, и я передам это дело своим адвокатам. Первоклассным адвокатам. За незаконный арест и вооруженное нападение. Вы, по-видимому, не знаете, кто я такой. Позовите такси.
Я получил полгода за свое легкомыслие. Я знал, что совершаю ошибку, когда засовывал табакерки в карман, чтобы очистить стол. И делаю глупость, что лезу в бутылку. Кровяное давление — один из моих худших врагов. Предатель в собственном стане. Слишком бы это была хорошая шутка, если бы я позволил ему взорвать крепость изнутри.
Глава 18
Шесть месяцев в тюрьме пошли мне на пользу. Помогли пережить весну и вылечили от зимнего кашля. Дали время забыть о Хиксоне. Время подумать и почитать. Выучить наизусть порядочный кусок «Иерусалима». Нет ничего лучше стихов, когда лежишь ночью без сна. От них быстрее вертятся шарики. Смываются грязь и ржавчина, которые скопились в извилинах.
Они как волны, под которыми пляшет галька у меня на полу. И превращается в рубины и гиацинты; во всяком случае, в неплохую подделку под них.
Альбион бросил мне под ноги землю, чтоб исходитьее всю, чтоб излитьРадость на каждую гору, научить землепашца песням.Я раздул паруса кораблей светлой песней Сиона.
Хорошие стихи уносят вас в сон. Словно корабль под всеми парусами. Вы слышите, как поет вода за кормой, и, засыпая, вдыхаете пряный аромат грузов. Сон в стране Бьюлы. А когда я получил в первый раз почту — три старых счета и требование уплатить подоходный налог, — я обнаружил там письмо, адресованное на мое имя в «Орел» и пересланное сюда, судя по почерку, Коукер. Я никогда не видел ее почерка, но буквы были большие и четкие, как у ребенка, будто написанные тупым концом кочерги.
19 Кейпл-Мэншенз
Кенсингтон
9.2.39
Глубокоуважаемый мистер Галли Джимсон!
Я надеюсь, вы простите, что я взял на себя смелость писать вам, не будучи должным образом представлен. Мистер Хиксон, имеющий счастье владеть многими из ваших лучших работ, был настолько любезен, что сообщил мне ваш адрес. Я заходил дважды, но, как я понял, вы находитесь в отъезде. Поэтому я осмеливаюсь писать вам.
Мое имя скорее всего вам неизвестно, тем паче что в течение нескольких лет я вследствие слабого здоровья жил за границей. Но оно известно, и, я надеюсь, не с плохой стороны, людям, всерьез занимающимся британским искусством. В числе моих трудов числятся: «Ранние произведения Джона Варли»{23} и ряд статей, опубликованных в печати. Я также составил для мистера Робсона и мистера Хиксона каталог картин, собранных в Уимли-холле перед их распродажей.
Я уже многие годы являюсь одним из самых горячих поклонников вашего таланта. И мистер Хиксон вполне согласен со мной, что давно настало время должным образом оценить ваш великолепный вклад в британское искусство. Я беру на себя смелость предложить себя в качестве автора биографической и критической монографии, посвященной вашему творческому пути. Название, которое кажется мне наиболее уместным — в том случае, разумеется, если вы его одобрите, — «Жизнь и творчество Галли Джимсона». Это, пожалуй, будет лучше, чем «Галли Джимсон — великий художник». Без сомнения, второе из предложенных мною названий больше отвечает современным вкусам, но оно кажется мне недостаточно серьезным для той работы, которую я задумал и которая, осмелюсь предположить, будет достойна того, чье имя и чей гений еще при жизни заслужили столь громкую славу среди знатоков современного европейского искусства.
Примите уверения в моем уважении.
Ваш покорный слуга А. В. Алебастр.
Когда я прочитал это письмо, я решил: глупая шутка. Юные ублюдки из школы на Эллам-стрит вполне могли состряпать подобное послание, особенно этот кусочек насчет ранних произведений Джона Варли и весь последний абзац. Но затем подумал: чем черт не шутит, ведь пишут же такие письма художникам, и, значит, художники их получают. Откуда мне знать, может, так именно и пишут, такими вот словами: «взять на себя смелость» и «горячий поклонник» и так далее и тому подобное. Может, в таких кругах эти слова все равно что «пожалуйста» и «спасибо». А что до славы, так обо мне уже слышала куча народу. Хиксон вечно хвастается своей коллекцией перед разной публикой со всех концов света. В конце концов, сказал я, такое уже бывало. И бывало с ничтожествами, с нулями без палочки, с суррогатом вони. Пусть даже я никто и ничто; почему бы этому не случиться со мной? Таким вот именно образом. Слава! А затем я снова начинал сомневаться. Нет, говорил я. Тут поработал один из чертенят с Эллам-стрит. Носатик наболтал им обо мне. Жизнь и творчество Галли Джимсона. Ха, кто этому поверит! Это розыгрыш, мистификация.
Но как-то ночью я проснулся и подумал: что ни говори, а я гений. Да, черт подери, конечно, гений. И почему бы не открыть гения таким вот путем? Даже если Алебастр шут или дурак. Все мы знаем, что такое наш мир. Кто поспел, тот и съел. И поспевает тот, кого первым собьют с ног и кто первый очухается, пока все остальные еще не протерли зенки. Да, сказал я, старая капустная кочерыжка оказалась поверх всей кучи, и мистер Алебастр, магистр искусств, которого только что выпустили из Колни-Хэтч{24}, венчает ее венком, взятым взаймы на собачьих похоронах. Мистер Галли Джимсон, жизнь и творчество! Старая кляча, ты попал в знаменитости. Маклеры станут гоняться за тобой с чеком в одной руке и улыбками в другой. У тебя не будет отбоя от заказов. И стены для фресок примчатся наперегонки к твоему парадному подъезду. Столько стен, сколько душе угодно.
Так как я был художником, меня поставили на малярную работу. Побелка. Сортиры и прочее. Славная работенка. Хотя не очень-то просто было развести известку по моему вкусу. Я люблю, когда она с голубым оттенком, — это делает белый цвет еще белее. И вот, накладывая раствор, я нет-нет и думал: ну что ж, теперь ты знаменитость. Прославленный Галли Джимсон. Но я так и не свыкся с этой мыслью. Я уверен, что и с другими тоже так бывает. Слава кажется чем-то не совсем реальным. Во всяком случае, не тем, чего ты ждал. Слава не вещь. Это ощущение. Вроде того, что творится, когда проглотишь слабительное. Что, уже? — думаешь ты. Или еще слишком рано? Нет, пока ничего. А вот теперь что-то есть... словно забурлило в животе. Нет, это просто старый шрам, который остался от раны, нанесенной хорошенькой буфетчицей в «Гербе каменщика», когда ты случайно услышал, как она спрашивала, кто этот грязный старикашка в пальто с чужого плеча. Да, сказал я, так оно, верно, и есть. Тогда о тебе тоже говорили, вот ты и перепутал свои ощущения. Ну, а это что?.. Какая-то пустота в области печени и смутные шумы в мозжечке. Ничего похожего, старина. Так ты себя чувствовал, когда увидел свое имя в газете, а под ним слова: «Произведения мистера Галли Джимсона свидетельствуют о прогрессирующей деградации и в настоящее время абсолютно непонятны». Ладно, старина, плюнь на это. Нет, погоди, — а вот эта судорога в диафрагме? Может быть, это слава? А может, легкий приступ изжоги?
И, взобравшись на трон, на котором уединялось так много героев, дабы поразмыслить без помехи и задумать новые славные деяния, я выплеснул еще одно ведерко раствора на кирпичи.
Знаменитый Галли Джимсон! А почему бы нет? Слава — это трава, растущая в любой сточной канаве, куда никто не заглядывает. Можно быть знаменитым и не знать о том, это нередко случается. Что ж, думал я, слава, если это и впрямь слава, имеет свои преимущества. Она приносит деньги. И я вспомнил холст, который видел у Айка недалеко от Хай-стрит. Большой холст, футов пятнадцать на двадцать. Рождение Моисея кисти Антонио, как бишь его, — 1710 год. Итальянский стиль, репа с подливкой; стоит под навесом во дворе вместе с другими большими холстами и кучей старых рам.
Я купил у Айка много небольших холстов, и все по дешевке. Айк — это лавка старьевщика, которой на редкость не везет. Она меняет хозяина примерно раз в полгода. Она угробила больше людей, чем даже галантерея напротив, та, что между кооперативом и банком. Одно время там была собака, которая хватала за ноги всех, кто пытался туда войти. Айки тогда был щеголеватый молодой человек с длинными белокурыми волосами и распухшими суставами на руках; знаток старинного китайского фарфора. Стоило собаке залаять, он выскакивал за дверь и устраивал истерику. Как-то раз я обернул ноги «Таймсом», и когда пес тяпнул меня, он так удивился, что зубам своим не поверил. И, поджав хвост, убрался восвояси. Он, видимо, чувствовал себя как гурман, который, нацелившись на спаржу, обнаруживает у себя во рту канализационную трубу. А я вошел внутрь и купил превосходного — для лавки старьевщика — Ромни, на котором было лишь несколько дырок и след от чьих-то сапог на лице дамы. Всего за два шиллинга шесть пенсов. И я не берусь утверждать, что эти два шиллинга вышли из монетного двора ее величества королевы. Но молодой джентльмен был в таких растрепанных чувствах из-за собаки и плохого положения дел, что ему можно было подсунуть крапленую карту вместо банкноты и получить сдачу. Я часто жалел, что не сделал этого, потому что через неделю он повесился на лестнице за лавкой.
