Ирина Дудина - Предводитель маскаронов

Иногда не выдерживаешь и начинаешь стучать в хлипкий кафель, приклеенный к шиферу, разделяющему ванную и кухню. Стучишь и кричишь: «Воду не крути пожалуйста!», но старушка не слышит, шум воды, лязг кастрюль, сосредоточенность на своей старушачьей мысли какой-то мизерной мешает стук и вопли услышать. А если и услышит, то ответ один: «Не ори! Чего орёшь!».

И даже если заранее попросишь — не крути кран, когда кто в ванной — бесполезно. Шаловливая ручонка старой перечницы так и тянется к вентилю, так и тянется. Даже святая показушная любовь к внукам не спасает от бабушкиного кипяточка.

И мне надоело пытаться воздействовать на её разум словами и речами, давно уже потерявшими в её жизни смысл и силу, так как всё время идёт враньё. Мы то бабушку чтим, тельце её бережём, мы внимательно следим, когда откручиваем кран, чтобы в ванной никто в это время не мылся… А она то этого не делает, как её не умоляй, как не проси. Может надо, чтобы она это вкусила, чтоб доводы тела были? Когда она полезла в ванную помыть своё дряблое старческое тело, я решительно, превозмогая себя, подошла к кухонному крану. Прислушалась. Струя в ванной за тонкой перегородкой била вовсю, старушка, видно, плескалась под душем. Я, превозмогая себя, перекрестившись мысленно и прося прощение у высших сил, решительно открутила вентиль с холодной водой до упора, типа чая хочу, чайник вот наполню трёхлитровый. На той стороне раздались вопли, стоны, подпрыгивания, всё, как надо. Удары в стены. Крики: «Сволочь! Ты меня убила! Убила! Ошпарила!». «Угу. Нас можно убивать и шпарить, а вас нельзя?». Потом бесчувственная жестокая старуха, давно уже потерявшая всякую любовь к ближним, всякие представления о добре и зле, старая, дряблая, но мощная в проявлениях зла, и вот она выскакивает из ванной в халате своём фланелевом древнем без пуговиц, который запахивается при помощи кушака, и грудина её под шеей алела, и вот она, вопя, выскочила, и стала бегать по коридору: «Кто открыл кран! Вы меня угробили!».

Я, редко-редко совершающая сознательное зло, а тут его совершившая, увы, не испытала я сладость зла, совсем не испытала. Противно так и тошно. Пыталась себя утешить: «Ну что-ж, старая перешница, сколько лет живёшь, столько лет учись, может это научит тебя аккуратно пользоваться краном!», — приговаривала я, но было очень гадко.

Правда, на какое-то время помогло. Перестали нас кипятком опрыскивать как тараканов каких-то. Но через пару недель — опять как с гуся вода. Юра залез долго, по-подростковому долго и чистоплотно мыться под душ. Бабуля не вытерпела, именно в сей момент ей захотелось помыть посудку. Я зашла на кухню и увидела, как шаловливой ручонкой тянется она к вентилю, как тихонечко так отворачивает, чтоб постепенно, не сразу перевести внука на кипяток… Ах ты старая шельма! Человек ли ты? Не человек ты, киборг ты какой-то…

Я пришла к Владу. Он плотно сидел в компе. Новый живущий в Сети. Мы с ним попили чаю из его пузатого чайника, в который Влад засунул сразу 6 пакетиков чая «Принцесса Гита», Влад принёс мне колбаски купаты, которые он в духовке нажарил. Мы с ним поели, и я вдруг заснула на его зелёном тёртом диване.

И приснилась мне Бабушка. Как будто сидим мы друг против друга, и бабушка такая прекрасная, и она что-то говорит, говорит… И говорит она о язвах мира, о его чудовищном безобразии, о вопиющей несправедливости. Прямо как я говорит, горячо, страстно, с глубоким горем и надрывом, со слезами, которые не удержать. О правителях, которые загубили прекрасную Россию, об их мерзкой лжи, о тупом обманутом рабском народе, о «рабах ласковых»… И она говорит, всё, что я думаю, говорит не останавливаясь, мне и слова ей не сказать. А мне так хочется, чтобы она узнала, что я с ней абсолютно согласна, так хочется проявить солидарность и утешить её в её скорби и гневе, мою гневную прекрасную скорбящую бабушку… И я беру её за руку, рука у неё горячая, старая натруженная горячая сухая рука моей бабушки. И я глажу, глажу её по этой руке, а бабушка чуть ли не плачет, гневно перечисляя несправедливости и подлости сегодняшнего мира. И я глажу бабушку по голове, как ребёнка, по её редким седым волосам, по скромному платку, прикрывающему её голову… И тут я проснулась. По телевизору показывали старика-учителя, который чудом остался жив во время Сталинградской битвы, когда все вокруг погибали. А потом он жил долго, и ему, уже девяностолетнему, довелось отведать Беслана. Его, заслуженного учителя и ветерана, позвали на 1 сентября в школу. И он попал в самый страшный ад, какой только бывает. На его глазах гибли дети-школьники, гибли от пуль и от взрывов. Он лежал у руин и перебрасывал голых мальчиков через стену, чтобы их спасти. Кто — то упал, переломанный, спасся, кого-то пуля убила на лету. А он остался жив. И он рассказывал гневно и страстно по телевизору о Беслане, он, ровесник моей бабушки, пожалуй. Может они родились в один, 1913 год. Только бабушка вот 17 лет как в могиле лежит, а ему вот достался Беслан… А голоса и гнев и слёзы у этого старика и у моей бабушки с того света были абсолютно одинаковые…

Я потом рассказала этот сон сыну Юре. Он сказал, что в пророчествах написано, что в конце времён даже мёртвые на том свете будут возмущаться делам живых, и будут стремиться вмешиваться в них. Наверное, потому что праведников среди живых будет не хватать, и мёртвые будут пытаться спасать мир…

На Новый Год Владик всё ж дошёл до моей норы. Всё ж у меня ёлочка, котик в ёлочных украшениях, детки прыгают, пожрать есть — салатиков нарубала пару тазиков. Торт купила. Шампанское мы не пьём, некому пить. Пили русский шипучий квас. Правда, Влад сел на мой игрушечный складной диван в ботинках своих, расшнуровывать их не стал, так как всё равно собирались с Митей пойти повзрывать фейерверки всякие, сел и заснул. Мы вокруг Влада попрыгали с детьми. Сидит под ёлочкой, лицо упало на грудь, спит и храпит. Смешно так. Пытались разбудить, так не просыпается, рукой нас отогнал и опять храпит, уткнувшись в мягкую подушку своим жёстким боком.

В момент речи президента Юра вышел из своей норы и выключил экран. Противно слушать пустословия о стране, которую разворовывают и разваливают. Китс прыгнул на телевизор сверху и стал чёрным хвостом своим махать, словно пытаясь прикрыть лицо президента. Митя стрельнул в экран оливковой косточкой. Бабка наотрез с нами праздновать отказалась. Она сидит в норе своей и там шипит. Когда пытались раньше звать её выпить шампанского, отвечала: «Ваше пить и есть не буду!».

Влад при щелчке выключения экрана проснулся, мы выпили шипучего кваса, поели салатов, и Влад опять, сидя на диване, засопел.

Такой вот Новый год.

Мрачный и нехороший день. Типа мировой экономический кризис — и под эту марку мою зарплату сократили вдвое. Как и всем сотрудникам журнала. Треть народа из журнала ушла. А мне уходить некуда. Придётся прыгать по пяти журналам, чтобы зарабатывать столько же, сколько было до кризиса. Нина говорит, что её сестра работает в металлургической компании, и вот мнение её — кризис сделали под Россию, чтобы акулы-иностранцы смогли за бесценок скупить остатки российских предприятий.

Бежала, мчалась к Владику-киборгу, жала, жала на кнопки мобилы, а он молчит. Спит. Он ушёл от реальности в сеть и в сон, он такой развратный весь, весь не цельный, весь из врат и дыр каких-то, и весь похотный, и чрез его похоть входит в него непослушание и гордынька, и он не слушает тонких вожделений своего тела, тех, что стремятся к гармонии с внешним миром, и со всей сетью живых и геомагнитных существований, а слушается он похотных призывов своих, прихотей причудливых, и от этой чудаковатости своей он весь разбалансировался, весь рассыпался и изломался душой и процессами тела, и ночью он не спит, а днём спит, и он уже и на улицу то выйти не может. Живёт не как человек, а как мясо какое-то. Потерян он для общества, как говорит адвокат Ухов.

На Шпалерной снега не было. По Литейному неслись машины, людей почти не было, лишь каменные глыбы домов с завитушками, жёлтые фонари, и их отражения в мокром асфальте.

Я открыла ключом домофонным входную дверь.

Я вошла в парадную. Открыла ключом дверь Владика. Он спал на диване при ярком свете люстры, при громко работающем телевизоре. По телевизору визжала русская девка, которую какие-то бессмысленные бандиты волокли, чтобы зарэзать. На контрасте был последующий кадр с хорошим ментом, расследующим свершившееся бессмысленное и кровавое преступление. Очень умного, смелого, бедного, но бескорыстного мента играл одноклассник Влада. Тупость ТВ выросла за последние пару лет в геометрической прогрессии. Детектив сменился назойливой рекламой предметов для тела, для кала, для перхоти, для жира, для пениса. Меня чуть не стошнило от этой застящей глаза телесности.

Влад теперь всё время спит. Позвонит мне, что вот мол, приходи. Пока я витиевато до Владика добираюсь — глядь, а он заснул. Иду я к Владику, полумёртвому своему Владику в его норку, а он там как спящая царевна вечно спит. И у меня нет силы принца — чтоб разбудить эту спящую царевну. Я открываю ключиком двери. Три двери я открываю ключиками, а там стоит узкий диван Владика, зелёное ложе из лжебархата, и на нём лежит вполне розовый сопящий Владик с заострившимся носом, в синем спортивном синтетическом костюме.