Геза Сёч - Лимпопо, или Дневник барышни-страусихи
Но это, конечно, не их вина!
И куда им теперь податься? Надеть широкополые шляпы и тоже пойти в углежоги?
Я не знаю, есть ли у меня душа, но если есть, то, быть может, сегодня ночью мне удастся ее очистить, ведь понятно, что только с душой незапятнанной, sine macula, я смогу взлететь — легко воспарить и без особых усилий в один перелет одолеть гигантское расстояние, добраться до самой Лимпопо, не останавливаясь на отдых, хотя не исключено, что в Египте у нас будет возможность передохнуть, пускай и недолго.
Интересно, сколько нас будет? Тех, кто захочет — и сможет — завтра взлететь и отправиться вместе со мной? Ну а те, кто останутся?
Я не должна бояться, ведь Тот, кто изрек этот мир, помнил и обо мне, знал, что хочет посредством меня сказать. Поэтому я, словно героиня романа, которая, выглядывая из книги, расспрашивает автора: ну а со мной что будет? — именно с таким жадным любопытством я жду, когда же раскроется, какую судьбу уготовал мне Автор. Ну а что если Автора нет, а есть лишь неуправляемый нарратив наподобие кораблей-призраков или фантомных железнодорожных составов, маневрирующих вокруг станции Кочард?..
Рядом со мной что-то колыхнулось. Даже не видя ее очертаний, я знала, что это на ближнюю ветку села моя подруга Нуар.
— Тревожишься, Лимпопо… боишься завтрашнего дня, не так ли? — голосом совы спросила меня темнота.
— Как думаешь, все получится? — спросила я в ответ. — Ведь это последний шанс для нас.
— Я знаю, — сказала она.
— Утром за нами должны приехать и куда-то нас отвезти.
— В переработочный цех.
— Боже, только не это, — вздрогнула я. — Я не хочу такого конца… Как ты думаешь, что теперь будет? Что будет с нами?
— Я тебе завидую.
— Мне? Это почему?
— Ты счастливая, потому что тебе удалось снова обрести метафизическую опору. А это самое важное. Это даже важней, чем способность летать.
— А что это за мета-фи-фическая опора?
— Метафизическое равновесие — это ангел. Он дает нам уверенность в причастности к бытию… Он следует за твоей звездой и имеет ключи к вратам…
— …но послушай, Нуар, откуда известно…
— …и тот, кто укоренен в бытии, обладает и этой уверенностью. Если этого нет, то мы говорим об отсутствии в жизни метаф. опоры. Говорим, что не разглядели мерцающий где-то в подвальной каморке сердца слабенький огонек, который, бывает, так освещает все сердце, что оно светится, как фонарик, который качается на ветру в ночи.
Я представила себе темноту, в которую погружено почти все наше сердце.
— И тот, кто…
— Кто сопричастен бытию, тот, через эту свою сопричастность, познает и всю полноту бытия, как эти бедные князья-глухари, живущие здесь на лиственницах в виде привидений.
— Не знаю, что и сказать…
— Никто не знает сейчас, взлетишь ли ты на восходе солнца, чтобы через неделю носиться уже по саванне со своим суженым Максико. Я слышала, ты обещала ему сегодняшнюю ночь. Это правильно, — сказала сова, и я покраснела, чего в темноте, к счастью, было не видно.
— Не надо краснеть, Лимпопо, — продолжала моя подруга. — Все хорошо. А что касается завтра, то я полагаю, что душа твоя, которая невесть за какие былые грехи, возможно, была уже на краю погибели, теперь вновь свободна, а стало быть, сможет опять обрести незримые связи со всеми другими душами. «Смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством», — так сказал один знаменитый английский поэт-метафизик, бывший также и звонарем, если не ошибаюсь…
— И, следовательно, выходит, что каждое рождение будет возвеличивать и меня?
— …у кого есть душа, тот способен ощутить полноту бытия. Точно так же, примерно, как мы ощущаем ушами звук, а глазами свет, каким бы ничтожным он ни казался в бездонном мраке. Точно к тому же способна и душа — ощущать таинственный свет, зачастую не более сильный, чем блики далекой звезды, еле слышно царапающий нашу сетчатку…
— Значит, ты думаешь, у меня есть душа?
— Когда ты организовывала побег и летные тренировки, когда занималась уроками пения, когда спорила с другими об Африке, когда ты была в зоопарке и когда пыталась учить свой народ, планировала его будущее — ты и сама не заметила, как твои слова и поступки стала направлять душа. Среди страусов, поверь мне, такое бывает нечасто… Я с тобой, Лимпопо, — завершила сова. — А теперь ступай, тебя ждет твой жених.
— Я хотела бы написать несколько строчек Петике. Ты передашь ему?
— Разумеется. Об этом не беспокойся.
Я услышала, или, может, мне только примнилось, что она взлетела. Как-то давно я сказала ей: «Ты знаешь, Нуар, ты летаешь ну прямо на цыпочках». Именно так она растворилась среди ветвей и на этот раз.
Петике, в усвоенном от него же стиле, я написала следующее:
Мрачную камеру моего сердца сейчас осветила свеча. Но прозрачные, как стекло, слова ничего обо мне не расскажут, друг мой, и будут молчать до конца времен. Слушай же эти слова, пока я не вернусь. И
После «И» я наклеила цветок незабудки. А на обратной стороне листа поместила цитату, найденную в одном из манускриптов, которые под фальшивыми переплетами валялись в сарае: Возможно, это были слова Мани:
И вот я освободился от мира ошибок. Я сбросил с себя шкуру льва. Я не позволил недругам задуть мой светильник. И бег свой направил в сторону блага. И вернулся на родину, радостный и ликующий. Гляди же: теперь я освободился даже от бремени смерти!
Возвращаясь из леса, я заметила у забора фермы нечто меня поразившее. Трое охранников закладывали кирпичом последние проломы, через которые мы обычно убегали в лес и возвращались обратно. Я едва успела проскользнуть на ферму. Кирпичи, суживая проход, ложились один на другой. Неужто китайцы? — подумала я, но времени на наблюдения у меня не было.
Когда я подошла к самым клеткам, от забора отделилась тень. Это была Пики, поравнявшись с которой, я услышала:
— Have a great night, Лимпопо.
— Ты что, свихнулась, Пики? Что значит «хэвэгрэйг»?
— Я просто пожелала тебе бурной ночи! Адьё, и до несвидания в Африке.
С одного из столбов ограды доносился монотонный голос Очкарика: сикось-накось, накось-выкусь, фокус-покус, бляха-муха, фигли-мигли, стуки-бряки, моле-кула, кука-реку…
Я вернулась домой. Максико, как мы и договаривались, ждал меня у колодца.
— Любовь. Тебе это слово знакомо, или его тоже стер в твоей памяти Глыба?
Неожиданно послышалась песня дрозда. Я узнала голос совы Нуар, которая подражала дроздам, которые мастерски подражали поэту, который, в свою очередь, подражал дроздам. Я повторила вопрос:
— Так ты знаешь, что такое любовь?
— Не знаю.
— Тогда пора узнать. Пойдем?
— Пойдем.
Дрозд запел о любви, которая на легких крылах облетает все уголки вселенной, из-под ног ее искрами сыплются звезды, и она, как огромная горнолыжница, мчится к нашей планете, чтобы наполнить собою сердца счастливых избранников.
151. Конец
Полночь давно уже миновала, скоро рассвет. Мой милый и верный возлюбленный Максико тоже заснул.
— Дгл, дгл, плёп, плё-лё-лёп, — вдруг послышалось далеко за забором, с ветвей большой лиственницы, — плёп-плёп, дёг-дёгл-дёгл…
Я знала, что это голос разыскиваемого с собаками князя, спрятавшегося так, что его никогда не найти, — голос призрака трансильванского глухаря, последнего из своего племени, чьи сыны перессорились-передрались, а дочерей соблазнили соседи… Плёп-плёп-плёпёлёп… А может быть, это грохот приближающихся колымаг и подкованных задом наперед коней нарушает ночное безмолвие?
Или стук легкой двуколки Матакита? Или сюда направляется странный мужик в своей крытой фуре, на тенте которой когда-то давным-давно изобразили пришествие венгров? Интересно, что за народ были эти венгры? Или скачет сюда из саванны Южная Звезда, и почти уже доскакал до забора фермы? Или я слышу биение своего сердца?
Вскоре под предводительством воздушного адмирала альбатроса Альби мы двинемся в путь.
Все пока спят по своим клеткам, спят глубоко, собираясь с силами, ища, призывая в самих себе ту немую, не шевелящую даже крылом, но все-таки не пропавшую птицу, которую кто-то наверняка отыщет в себе этой ночью, а кто-то уже никогда.
…Словом, завтра, когда охранники явятся, чтобы всех нас угнать на бойню, они обнаружат пустые клетки — а нас и след простыл!
— Што за шорт? — изумится шепелявый Злыдень. И, как знать, может, вечером, в пивнушке на окраине Коложвара или в «Русалке Самоша», кто-нибудь из дружков Зашибленного будет ему рассказывать: представляешь, сегодня ни свет ни заря меня разбудили какие-то звуки. Выхожу на крыльцо и при свете солнца, которое только-только восходит, и еще не погасших звезд замечаю, как под облаками несутся причудливой формы огромные тени. У одной из них под мышкой сверкает золотой диск. Они летят под звездным небом на юг. И поют.
