Элисабет Рюнель - Серебряная Инна
Сидя на камне, Инна разглядывала журавлиные косяки. Земля еще была покрыта снегом, но под ним уже вовсю бежали ручьи, лишая его уверенности. Скоро вода поднимет снег, как поднимается квашня на дрожжах, и обрушит в долину сплошным потоком. Журавлиные крики, резкие и пронзительные, разрывали тишину в клочья. В воздушном море над ними, подобно кораблям, парили лебеди и гуси. Ближе к земле сновали мелкими стайками воробьи. С волнением Инна чувствовала, как весна проникает ей в кровь, заставляя сердце биться чаще.
~~~
Твои последние дни… Я заблудилась в них. Не нашла обратного пути, несмотря на все те годы, что мы провели вместе. Вслепую. Ты весь светился изнутри любовью. Мы беззвучно говорили друг с другом, мы делили знание, понятное только нам двоим. Все было таким хрупким, таким беззащитным.
Ты разбирал письма, навещал места детства, плакал, клал свою голову мне на колени и плакал. Когда я спрашивала, почему ты плачешь, ты говорил: «Ты что, не понимаешь? Я оплакиваю свою жизнь!»
Но как я могла понять? Ты был таким живым. Таким полным жизни. И все же по ночам мне иногда снилось, как ты подходишь к стене и останавливаешься перед ней. Что это конец. И что это не твое тело, а твоя жизнь не могла двигаться дальше.
Первое время после твоей смерти меня разрывало на части. Теперь я это понимаю. Я бесконечно говорила с тобой, спрашивала, звала, требовала… Я не могла позволить тебе умереть. Не могла смириться и прошептать тебе: «Ты можешь умереть. Твоя смерть принадлежит тебе. Можешь умирать».
Люди приходили меня утешать. Жестоко, бессмысленно. Как же это было жестоко. Это же была твоя смерть. Твоя жизнь. Ты сам пошел ей навстречу. Нет, это не было твоим решением. Нет, это не было легко. Ты бился о нее, калечил себя, рыдал без конца. Но в последние недели в тебе была только любовь. Сильная, нежная. Я смотрела и удивлялась. Посреди бела дня это удивительное создание, зажженная свеча в честь торжества. Ты подошел так близко к жизни, увидел смерть и склонился перед ней. Я была тому свидетелем. Была к этому причастна. Я смотрела, но не видела. Не видела того, что шевелилось в тебе, тех тяжелых, непонятных слов, которые ты не отваживался сказать мне. Другим — да, но не мне. Другим ты сказал, что тебе больше не страшно, что ты знаешь, что скоро умрешь. Но тебе никто не поверил. Потому что ты был сама жизнь.
Вечером накануне смерти ты написал мне прощальное стихотворение. Медсестры нашли его, когда собирали твои вещи. Оно напугало их. Никто не предполагал, что ты умрешь. Твоя смерть стала для всех неожиданностью. В больнице даже провели должностное расследование. Ее называли необъяснимой, бессмысленной. Ты писал: «Мне кажется, что любовь — смысл нашего существования, тихий призыв вечности».
Ты оставил мне лишь строки, написанные неразборчивым почерком. Строки, врезавшиеся мне в память и продолжавшие жить внутри меня. Ты оставил мне рассказ с тысячей входов и выходов, с множеством странных комнат внутри, живых, растущих, как пейзаж. Я заблудилась в этом рассказе. После стольких лет я все еще блуждаю в лабиринте под названием «моя жизнь». Я не могу выйти наружу из рассказа и не могу войти глубже в него, постоянно оказываясь в новых незнакомых местах. Леса расступаются передо мной и смыкаются за мной, и куда бы я ни пошла — я не узнаю этих мест. Я заблудилась в этом неразборчивом рассказе без слов, его пустые страницы жгут мне глаза. Я как младенец, который не узнает себя в этой жизни, который впервые видит лицо матери, впервые узнает его. Мне кажется, я вспоминаю тот страх, когда лицо оказывается чужим, уже узнанным кем-то другим, и с моих губ срывается крик. Я заблудилась, потерялась. Или́, Или́! лама́ савахфани́[6]. Все мы видели бездну.
Ты оставил мне этот рассказ с любовью. Я пытаюсь рассказать. Пытаюсь осторожно нащупать в нем путь. Я знаю, что нельзя поворачиваться. Нельзя зажигать свет. Пока мне нужно оставаться слепой. Еще на какое-то время. Может, навсегда.
Но когда я вышла из машины в Хохае, случилось что-то странное. Словно мне в глаза внезапно ударил яркий свет. Это причинило мне боль, но это была приятная боль. Мне ее не хватало. Сперва я ничего не видела. Мои глаза должны были напиться света, чтобы начать видеть. А потом я увидела берег и себя, выброшенную на берег волнами. Это была я. Только очень старая. Я лежала там подобно вещи, подобно осколкам, остаткам чего-то давно утраченного. И тогда я начала идти. Тогда во мне родились шаги. И крик.
~~~
Арон так и не написал письмо своей семье. Всю зиму он думал об этом, писал письмо в своих мыслях, переписывал, стирал и снова писал. Но с приходом весны он решил обождать с его отправкой. Сперва нужно понять, что будет с ним и Инной, а уж потом отправлять письмо. Потому что для него они были неразрывно связаны — письмо и Инна. Инна и его прошлое. Инна и его настоящее имя.
Но зима была такой долгой. И когда Арон наконец отправился пасти лошадей, он так и не решил, какой будет их новая встреча с Инной. Он столько времени провел, думая о женщине, о которой ничего не знал, не знал, существует ли она в реальности. И чтобы узнать это, нужно было с ней встретиться. Но, даже стоя лицом к лицу с ней, Арон все еще не понимал, настоящая ли она, потому что все это запросто могло ему присниться. Инна, какой он ее помнил, могла оказаться лишь маской, скрывавшей что-то совсем другое. А женитьба? Об этом они даже не заговаривали. Что, если она не хочет выходить за него замуж? Сам же Арон думал, что если и женится когда-нибудь, то только на Инне. Но стоит ли вообще жениться? Зима не дала ему ответа на все эти вопросы, напротив, он только еще сильнее запутался в своих мыслях.
Единственное, в чем Арон не сомневался, это в том, что нынешнее лето не должно быть таким, как предыдущее. Продолжи он встречаться с Инной, как и раньше, ему придется взять на себя ответственность. Или жениться на ней, или уйти из Крокмюра, порвать со всем и снова пуститься в путь.
Но если они решат пожениться, тогда он напишет письмо.
— С чего это ты так торопишься на пастбище? — поинтересовалась Хельга со смешинкой в глазах, когда Арон радостно собирал вещи.
Вопрос так удивил Арона, что он не нашел что ответить. Более того, на лице его невольно появилась глупая улыбка, выдавшая его с головой. Арон отвернулся, сделав вид, что занят сбором вещей, но затылком чувствовал на себе любопытный взгляд Хельги.
— Лошади его ждут, — фыркнул Соломон у очага с таким видом, словно и ему, и Хельге все давно известно.
Арона внезапно охватил стыд. И стыд потянул его вниз, в холодную, хорошо знакомую пропасть. Радость в глазах погасла. Арон выпрямился и уставился в пустоту перед собой потухшим взглядом, ощущая бесконечную усталость. Усталость от себя, усталость от жизни. В сказках старый злой тролль обычно охраняет сокровища. Что, если он тоже постепенно превращается в такого тролля? Злого и жадного тролля, не знающего радости, который никого не подпустит к сокровищу, спрятанному высоко в горах.
— Ты иногда совсем как ребенок, — сказала Хельга.
Арон ничего не понял. Мысли путались у него под ногами. Ему казалось, что он все время о них спотыкается.
— Провести лето на пастбище, что может быть лучше? — попытался спасти ситуацию Арон. — Мне там есть чем заняться.
Хельга подошла помочь со сборами.
— Без тебя будет пусто, — вздохнула она.
Соломон постучал трубкой о плиту.
— Я с вами завтра не пойду, так что поезжай на Бальдре. Я через пару недель привезу провизию. Ты слышал, что на той стороне Саддияуре видели медведя?
Арон уже знал об этом.
— В лесу много живет всякого зверья, — ответил он. — И страшнее всего комары.
— Нет, страшнее всех медведь. Будь начеку. А то, чего доброго, позовешь псину, а приманишь медведя…
Соломон и Хельга залились смехом.
Отсмеявшись, Хельга прислушалась:
— Идет дождь. Слышите? Дождь пошел!
~~~
Оставшись с ним впервые тем летом, Инна плакала. Это было похоже на возвращение домой, жесткое и ощутимое, как после долгого падения. Инна вцепилась в него. Мертвой хваткой. Арон был для нее целой местностью, целой страной. Она шла по нему, словно по полю, в поисках чего-то, чувствовала, как дрожат его руки, ласкающие ее плечи и волосы.
— Мы так долго этого ждали, — шептали его губы.
Инна прижалась к нему крепко-крепко, и ей было больно. Боль проникала в нее насквозь, открывая дверь за дверью, проходила через нее, как через подземные туннели. Найдя его губы, Инна впилась в них. Он был там, Инна это знала. Он ждал ее там, внутри, и теперь поднялся ей навстречу. Они превратились в губы и языки. Их рты были пещерами, где шло сражение между драконами. Из ноздрей Инны вырывались крики. Из горла Арона — хриплые стоны. Лурв залаял, но они его не слышали. Они были охвачены голодом, голодом, который пытались заглушить всю долгую зиму, всю бесконечную зиму в Хохае. Они охотились друг на друга, как два изголодавшихся хищника, вырывающих в схватке куски мяса.
