Савако Ариёси - Кинокава
Впрочем, отношение Фумио больше не задевало Хану. Зато ей стало не по себе от того, что Харуми потратились на такие дорогие подарки, и она решила послать им вещей на ту же сумму. Фумио одевалась в стиле американской кинозвезды Клары Боу – последний писк среди ультрамодных девушек Японии. Но Хана находила этот стиль нескромным и не могла спокойно смотреть на фотографии дочери. Она без промедления отправилась в «Такасимая», купила два парадных кимоно из шелка с подходящими поясами-оби и послала их Фумио. Однако все это богатство вернулось обратно с припиской:
«Как молодое сакэ положено наливать в новый кожаный мех, так и западная одежда куда больше подходит для современной жизни. Ваши подарки не что иное, как критика в адрес моего наряда. В Шанхае я круглый год так хожу. Поэтому возвращаю ваши дары обратно. И все же я благодарю вас за труды».
В конверт были вложены три фотографии. Одна сделана на корте – Фумио и Эйдзи стоят бок о бок с теннисными ракетками в руках. На обороте надпись: «Увлеклась теннисом. Загорела. Солнце в Шанхае жарит нещадно». На второй – Эйдзи в спортивной кепке с Кадзухико в такой же кепке на макушке, только поменьше; отец и сын прижались друг к другу щеками. С третьей улыбалась Фумио в льняном платье с подросшим Сином на руках.
Одним Фумио казалась чудачкой, другим – законченной эгоисткой, но на фотографиях она была само воплощение счастья. Хана нисколько не обиделась, получив шелковые кимоно обратно, и спокойно упрятала их на дно стоявшего в гостиной павлониевого сундука. Потом, когда представится случай, она переправит их в хранилище особняка в Мусоте, к свадебным кимоно Фумио.
Район Масаго располагался в самом центре города, но жилище Матани окружал довольно большой сад с высокими деревьями. Жаркими летними денечками цикады не смолкали ни на минуту в отчаянной попытке отогнать надвигающуюся осень и продлить очарование лета. Светлокожей Хане не было жарко даже летом, но стоило ей услышать цикад, она вдруг припомнила надпись дочери на фотографии: «Солнце в Шанхае жарит нещадно». Утонченная Хана терпеть не могла подобных вульгарных выражений. «Какие неприятные слова!» – поморщилась она, но тут же постаралась прийти в более веселое расположение духа и принялась обдумывать план первой чайной церемонии в новом домике-пристройке. Церемония намечалась на начало осени.
Осенью Матани получили телеграмму из Шанхая:
«Син в критическом состоянии. Фумио».
Несмотря на то что внук был при смерти, Хана не могла поехать в Шанхай. Новости оказались настолько неожиданными, что она застыла на месте, судорожно сжав телеграмму в руке. Она понятия не имела, что ей делать. Кэйсаку отбыл в Токио на сессию национального парламента. К тому же Кадзуми, которая вышла замуж за Кусуми, подхватила простуду и никак не могла поправиться. Эмоциональное напряжение Ханы дошло до предела. Через три дня она получила еще одну телеграмму:
«Кадзуми в критическом состоянии. Кусу ми».
Хана поспешно собрала вещи и кинулась в Ямато, но опоздала. Дочь умерла от пневмонии.
Когда Утаэ привезла матери траурные кимоно, Хана пристально вгляделась в ее лицо, стараясь угадать, нет ли вестей о смерти Сина. Но Утаэ опустила голову, не желая показывать матери заплаканные глаза. После похорон молодой жены – со дня свадьбы прошло меньше полутора лет – Кусуми, согласно древней традиции, выставили в гостиной все приданое невесты по списку. Они сказали, что оставят себе только свадебное кимоно с поясом-оби, все остальное вернется к Матани.
Хана поднесла подобающие дары свекрови Кадзуми, ее золовкам и служанкам дома Кусуми. И уехала, поручив упаковку и доставку вещей другим людям. У нее вдруг закружилась голова, когда она вышла из мрачного дома на яркое осеннее солнце. Останки Кадзуми теперь покоились в маленькой урне. При мысли о том, что на сорок девятый день траура прах Кадзуми захоронят на кладбище Кусуми и даже дух дочери не вернется к Матани, Хана зарыдала от нестерпимого горя.
Всю обратную дорогу в Масаго-тё Утаэ и Томокадзу не отходили от матери ни на шаг. Хана сняла у входа свои гэта и повернулась к вышедшему встретить ее слуге:
– Телеграммы из Шанхая не было?
– Была…
По его лицу Хана тотчас поняла, что внук умер. Нога соскользнула с каменной ступеньки, и бабушка упала в обморок.
Хана пришла в себя в гостиной. Рядом с ней сидел Косаку.
– О, это ты… Спасибо, что проделал такой долгий путь. – Она попыталась сесть, но Косаку решительно покачал головой:
– В такие минуты надо полежать, Хана. Не то опять упадешь.
– Косаку…
– Кэйсаку все еще в Токио.
Из глаз Ханы покатились слезы. Никогда в жизни она не позволяла себе плакать в присутствии посторонних и вот теперь тихо рыдала при своем девере, уткнувшись лицом в подушку. Косаку молча внимал ее горю. Он рано поседел и казался гораздо старше Кэйсаку. Густые белые брови сошлись на переносице – верный признак того, что он тоже плачет в душе. Им обоим довелось пережить потерю дочерей, и они были не в силах справиться с охватившими их эмоциями.
А Фумио убивалась в Шанхае по своему сыночку. В сумбурном письме она поведала матери подробности смерти второго ребенка. Через все послание красной нитью проходила одна тема: боль потери своей плоти и крови могут понять и разделить только родители, пережившие такое же несчастье. И об этом она писала матери, которая благополучно вырастила пятерых детей. Убитая горем Хана до сих пор не сообщила ей о смерти Кадзуми. По тону письма было понятно, что дух Фумио сломлен.
Летом следующего года банковское руководство перевело Эйдзи в Нью-Йорк. На этот раз Харуми решили, что Эйдзи поедет без семьи. Во-первых, Фумио снова забеременела и до дрожи в коленках хотела родить малыша в Японии и пожить на родине до тех пор, пока он не научится ходить. Во-вторых, родители боялись прерывать обучение Кадзухико в японской школе. Эйдзи обратился к Матани с просьбой оставить у них свою семью на три года. Не успела Хана ответить, как Харуми приплыли в Кобэ и поспешили дальше, в Вакаяму, поскольку отбыть на место назначения Эйдзи полагалось в течение десяти дней после получения письменного распоряжения банка «Сёкин».
Фумио корила себя за то, что недосмотрела за сыном. Неутолимое чувство вины терзало ее день и ночь.
– Вы, конечно, потеряли дочь, но Кадзуми вышла замуж и изведала вкус счастья. Кроме того, вам не в чем винить себя. Что же до моего несчастного Сина, он заболел и умер у меня на глазах, а я сидела и смотрела и ничего не могла сделать. Совесть гложет меня, как подумаю об этой трагической смерти!
– Ох, Фумио, меня тоже совесть гложет. Бабушка когда-то говорила мне, что невеста не должна путешествовать в свой новый дом против течения Кинокавы. Но я забыла ее слова и отослала Кадзуми в Ямато. Теперь уже поздно локти кусать, и все же я никак не могу отделаться от мысли, что виновата в ее смерти.
– Я не слышала об этом суеверии.
– А Син…
– Что такое?
– Когда ты ждала Кадзухико, я поехала в Кудояму и повесила в Дзисонъин амулет. Но когда ты забеременела Сином, я была так занята, что не только сама не съездила, но и не послала никого. Это я лишила малыша возможности вырасти.
– Матушка…
Фумио широко распахнула глаза и на мгновение задержала дыхание, но ничего не сказала. Через несколько дней она мужественно, хоть и немного смущенно поинтересовалась:
– Матушка, как делается амулет?
Хана взяла хлопчатобумажный платочек и показала дочери, как надо сворачивать шарики.
– Думаешь посетить Дзисонъин?
– Да. Может, хоть волноваться перестану.
Фумио поднялась и вышла из комнаты. Здоровье у нее было крепкое, токсикоз на этот раз не мучил. В тот же вечер она показала матери амулет:
– Так годится?
Фумио никогда не отличалась склонностью к рукоделию, и шарики у нее вышли поистине гигантскими, раздутыми и непривлекательными. После смерти сына она совсем исхудала, превратившись в тень прежней Фумио, но такой груди, как эти шарики, у нее не было даже тогда, когда она кормила своего первенца.
Хана не могла сказать: амулет не годится только потому, что он такой уродливый. Одно то, что Фумио, которая даже рубашки Эйдзи сама не стирала, ради своего будущего ребенка взялась за нитку с иголкой, уже было достойно похвалы.
– Да, очень мило.
Хана принесла шкатулку для хранения письменных принадлежностей и поставила ее перед Фумио. Дочь подняла крышку с золотистым лаковым узором, внимательно поглядела на два тушечных камня, один из которых она сама прислала из Шанхая, выбрала японский и начала растирать тушь. Камень эпохи Тан будил воспоминания о тех днях, когда она носила под сердцем Сина.
Хана проверила густоту туши.
– Позволь мне, – сказала она дочери.
Фумио молча пододвинула к ней шкатулку, и Хана написала на гигантском амулете: «Фумио, 26 лет». Оказавшись в павильоне Мироку, этот амулет затмил собой все остальные, которые легко поместились бы на ладони. Фумио поднялась на цыпочки и повесила свои шарики высоко-высоко. Они поискали амулет, который Хана принесла сюда ради Кадзухико, но старые обереги почернели настолько, что прочесть иероглифы уже не представлялось возможности. Некоторые порвались, и теперь из дырок в шелке хабутаэ забавно торчала вата.
