Том Роббинс - Вилла «Инкогнито»

Конечно, как справедливо заметил Стаблфилд, ходить по проволоке в общем-то было незачем. Вот почему это занятие неизменно вызывало его восхищение.

– Ты только посмотри на него, – говорил Стаблфилд, указывая Дерну на силуэт, который, казалось, плясал над разверзшейся пропастью. – Он кормит ангелов.

Американцы – один из них весь день латал брезент, которым накрывали вертолет, а второй читал Оскара Уайльда – пили на веранде шампанское.

– Ты только глянь, – продолжал Стаблфилд, любуясь одинокой фигуркой, которая, подпрыгнув, вновь приземлилась на невидимый канат. – Вот тебе пример осознанного безумия. Это предельная сосредоточенность, сочетающаяся с запредельной непринужденностью, видимо, для того, чтобы призраки смерти столкнулись на некоем перекрестке с восторгами жизни. А искры, что летят при таком столкновении, – будто крохотные осколки Бога. Если тебе удастся удержать их в сознании дольше пяти секунд, ты поймешь все, что когда-нибудь было или будет.

– По-моему, ты преувеличиваешь, – лениво протянул Дерн. Его толстые мозолистые пальцы облепили бокал, как кучка варваров изысканную статую. – Тебя потянуло на гиперболы, Стаб. Но я не могу не признать, что в этих кретинах на проволоке есть нечто дзенское, нечто прекрасное, выходящее за рамки обыденных представлений о красоте.

– Да-да, ты прав. Но, Фоли, дружище, не красота как таковая превращает хождение по проволоке в искусство или же дзен. В каждом безумном кульбите, в каждом отточенном движении – отчаянный риск. Это еще опаснее, чем красота настоящей корриды, той, которая была до того, как матадоры превратились в законченных трусов и стали сами себе подыгрывать. Над обыденностью можно подняться лишь в том случае, когда на карту поставлено нечто важное, то, что куда значимее денег или репутации. Главная ценность хождения по проволоке в том, что тут нет практического смысла. И польза его в том, что столько усилий, отваги, умения направлено на нечто совершенно бесполезное. Поэтому хождение по проволоке может приподнять нас над обыденностью и унести в дальние дали.

Дерн отхлебнул шампанского и поморщился. Честно говоря, он предпочел бы пиво. Дерн думал о том, что Стаблфилд может не беспокоиться – он богам никогда не наскучит. Дерн, лично исследовавший анимизм, пришел к выводу, что такие понятия, как «дальние дали» и «мир по ту сторону этого мира», нельзя считать полной собачьей чушью, даже если они сформулированы столь цветисто. Он сделал еще один глоток, также не доставивший ему удовольствия, и сказал:

– Да, канатоходцы редко попадают на обложки «Пипл» или «Форчун», но, держу пари, эти психи занимаются своим делом не только по эстетическим и метафизическим причинам. А огни рампы? А шквал аплодисментов? Ты работаешь номер, а зрители сидят разинув рты, а потом еще хлопают потными ладонями и представляют себе, как, вернувшись домой, расскажут, что в цирке один маньяк ходил на волосок от смерти, и все для того, чтобы потрафить публике. Так-то вот. Как ни крути, это все шоу-бизнес. И все сводится к одному – к удовлетворению личных амбиций.

– Однако надо учитывать, – сказал его необъятный друг, – что артисту суждено кануть в пустоту. Но, с другой стороны, взгляни еще раз на этого одинокого гения, кувыркающегося в эфире. Сейчас-то ради кого он рискует? Он ведь не на арене. И зрителей нету. За исключением нас с тобой, птичек и девчушки у помоста.

Дерн прищурился.

– Да, старичок, зрение у тебя поострее моего.

По правде говоря, Стаблфилд девчушки не видел. Но знал наверняка, что она там. Она всегда была там. Там или у клеток с тануки.

Тук-тук.

– Кто там?

– Лиза Ко.

– А мы думали, тебя зовут Ко Ко.

– Это мое прежнее имя. При рождении меня назвали K° Ко. Но когда мне исполнилось шестнадцать и Стаблфилд перестал быть для меня только учителем английского, он сказал, что не сможет заниматься со мной любовью, называя меня моим детским именем. И стал называть меня Лизой. Оно ко мне и прилепилось.

– Но ведь Лизой звали… его жену.

– Странно, правда? Или, как это говорится, прикольно. Впрочем, Стаб никогда не строил из себя нормального. Когда мы занимались любовью, он…

– Это давай оставим. Расскажи-ка лучше, почему ты увлеклась барсуками.

– Это вы про тануки? Они не совсем барсуки, это разновидность дикой собаки, хотя на собак они совсем не похожи – ни видом, ни поведением. Понимаете, когда папаша Пхом упал в пропасть, в ущелье за его телом спустился поисковый отряд. Судя по всему, папаша Пхом рухнул на самку тануки и раздавил ее. Рядом с телами обнаружили двух ее детенышей. Их поймали и принесли в деревню.

– Хотели приручить?

– Ха-ха-ха. Да нет, думаю, их собирались откормить и съесть. Лаосцы не питают к животным нежных чувств.

Короче, зверьков посадили в клетку. Клетка была маленькая, тесная. Стояла около дома инспектора манежа. Многие делали вид, что вообще их не замечают, и правильно делали. Тануки притворялись такими лапочками, такими миленькими и симпатичненькими, но стоило подойти поближе, они с шипением кидались на тебя и запросто могли укусить. Но зверьки так умело скрывали свою злобность, что Стаблфилд окрестил их Никсоном и Киссинджером.

– Подходящие прозвища. Однако тебе они нравились.

– Да, очень. Может, потому что я тоже была маленькая. И тоже сирота. Я носила им жареные бананы и рисовые лепешки. У тануки отличный аппетит, и они обожают жареное. В конце концов мне удалось их приручить. Они лизали мне руки, спали у меня на коленях. И повсюду за мной ходили. И я обучила их нескольким трюкам.

– У вас, значит, тяга друг к другу возникла сразу. А до этого ты видела тануки?

– Кажется, нет. Но я откуда-то их помнила.

– Да? Знаешь, у нас создалось впечатление, что в тебе… в тебе течет кровь тануки. И ты…

– Что вы такое несете? В жизни ничего подобного не слыхала! Полная чушь! Да кто в наше время верит… Впрочем, если принять во внимание, что сейчас быстрее всего развиваются две религии: та, в которой верят в араба, летавшего по небу на коне, и та, где подросток повстречал в лесу ангела по имени Морони,[34] который поведал ему о книге, записанной на золотых плитах, что ж, приходится признать, что и в двадцать первом веке миллионы людей верят в сказки и даже готовы отдать за них жизнь. Это настолько абсурдно, что даже вызывает умиление. Но гены тануки в человеке? Спуститесь на землю!

– Ну что ж, постараемся. Да, кстати, ты упомянула про золотые плиты. Это, конечно, не наше дело, но твоя мать оставила тебе конверт, который ты вскрыла, когда достигла половой зрелости. Там ничего не было о тануки?

– Ни слова. Ха-ха-ха. Извините, что я смеюсь, но вы взяли ложный след.

– Позволь все-таки спросить, что же было в том конверте?

– Это было обычное письмо матери дочке. Всякие ласковые слова. И совет, который, как я поняла, дал некогда один буддистский монах. Этот совет, кстати, очень мне пригодился. А еще рассказ про историю семьи. Про то, как моя прабабушка эмигрировала из Японии, а бабушка Казу добралась до Лаоса. И еще мать сообщала о моем «имплантате». О том, что и когда от него ждать.

– Ага! Вот тебе и пример древней магии в двадцать первом веке! Так что же насчет семени хризантемы у тебя на нёбе?

– Надеюсь, вы понимаете, что это метафора. Никакой тут нет древней магии. И семени хризантемы нет. Мама просто так причудливо описала, что происходило с тремя поколениями женщин нашего рода. Речь идет о наследственном заболевании. Нет, точнее сказать, не о заболевании, а о состоянии здоровья. Которое, впрочем, вызывает определенные последствия.

– Ты как себя чувствуешь? С тобой ничего не случится? Ты у врача была?

– Мама настоятельно советовала мне не обращаться к врачам. И ничего со мной не случится. Все будет в полном порядке.

– Ошибки быть не может?

– Ха-ха-ха. Можно на это и так посмотреть. Ну, мне пора. Рада была с вами поболтать. Если вы что-то для себя прояснили, значит, я не зря к вам постучалась. Сайонара.

– Сайонара, мадам Ко. До встречи.

Злобным взглядом Мэйфлауэра Кэбота Фицджеральда можно было запросто побрить кактус. Взгляд появился в кабинете полковника Пэтта Томаса первым, а за ним уж последовали бордовый галстук-бабочка, короткая стрижка и плечи в твидовом пиджаке. Полковник сидел к двери спиной, но, услышав, как она открылась, поспешно обернулся. Мэйфлауэр успел заметить, что у него девятка, валет и дама. Все трефы. Двое его подчиненных, сержант с лейтенантом, сидели с идиотским видом напротив.

– Покер в такую рань? – удивился Мэйфлауэр, хотя, поднаторев на секретной службе во благо родины, наверняка успел проанализировать и клубы застоявшегося сигарного дыма, и переполненные пепельницы и прийти к выводу, что игра шла всю ночь. Он уставился на полковника Томаса, мучительно старавшегося не покраснеть, и взгляд его из злобного стал презрительным.