Игорь Малышев - Подменыши
Вокруг него снова была жизнь, без которой он себя не представлял. Жизнь тихая, почти незаметная для постороннего, как незаметно течение крови под кожей незнакомого, случайно встреченного, человека, биение его сердца, пульсация глазной радужки, рождение мыслей. Такие вещи можно ощутить и подметить только у того, в кого влюблён, с кем связан настолько сильно, что подчас уже не понимаешь, чья это боль, твоя или его, кто из вас счастлив, ты или он. Сатир стоял и чувствовал дрожание каждого листка в лесу, дыхание каждой мыши, спящей в норе, лёгкость каждого клочка паутины, висящего на почерневших от мороза стеблях трав. Его одолевала сонливость синиц, дремлющих на ветках, пробирала дрожь мёрзнущего лосёнка, потерявшего мать, веселил азарт охотящихся сов, томило спокойствие готовящихся к спячке барсуков.
Приближался восход. Сатир влез на дерево, посмотрел на восток и увидел слабый, прозрачный свет, разбавивший у горизонта густую акварель ночи. Пора было возвращаться в город. Сатир слез с дуба, вытряхнул набившиеся за пазуху листья. Разломав прозрачную корочку льда на лужице, смыл грязь с куртки и ботинок, вымыл лицо и руки. Джинсы оттирались плохо, но и их, немного повозившись, он привёл в нормальное состояние. Теперь ничего, кроме нескольких царапин на лице и руках, не говорило о том всю ночь напролёт он, очумев от радости, носился по лесу.
Сатир посидел над тёмным зеркальцем воды, в котором едва угадывалось его отражение, тронул пальцем отражавшуюся звезду. Мысль о возвращении в Москву казалась невыносимо плоской и скучной по сравнению с этой крохотной точкой, чей свет, прежде чем добраться до безвестной лесной лужицы, пролетел миллиарды километров через холод и пустоту. Сатира на миг охватила тоска, словно и не было только что нескольких часов свободы и радости. Он нехотя поднялся, слизнул холодную каплю воды, оставшуюся на пальце после прикосновения к отражению звезды, и медленно зашагал в сторону города.
Люди создали города, чтобы обезопасить себя от природы. Они оградились от неё крышами и стенами, развесили по улицам фонари, чтобы не плутать в темноте, залили дороги асфальтом, пытаясь сохранить в чистоте одежду и обувь. Природа отступила и люди населили город своими опасностями.
В лесу Сатир чувствовал себя спокойно. Он знал, что сможет справиться там с любой неприятностью. В городе ему было куда хуже. Здесь по улицам ходила милиция, от которой необходимо было держаться подальше. Увидев «серых», Сатир старался без спешки и паники нырнуть в ближайший переулок, покуда те не приблизились достаточно близко, чтобы спросить документы. К сожалению, обстановка в Москве последнее время была очень беспокойная, поэтому нырять приходилось часто и это сильно удлиняло путь. Петляя по изогнутым улицам, Сатир неожиданно вышел к Курскому вокзалу.
— Прямо «Москва — Петушки» какие-то получаются. Если верить Веничке, следующая остановка «Кремль», — невесело сказал он сам себе. — Всё расписано и предусмотрено заранее.
Настроение у него было хуже некуда. Ночная беготня только разбередила его тоску по воле. Ему было мало одной ночи. Он хотел быть свободным постоянно: и сейчас, и завтра, и через сто лет.
На Курском, как и на любом другом вокзале милиции хватало. Стараясь не дёргаться и не привлекать к себе внимания, Сатир побрёл мимо большого стеклянного фасада здания «Курка». Ночной мороз приковал весь мусор к тротуарам и оставшийся без работы московский ветер со злостью толкал прохожих в спины, трепал одежду. Маленький бомж, никому не нужный, как скомканный клочок обёрточной бумаги, сидел у стены на корточках и, вывернув карманы своей куртки, разрывал ткань. Сатир остановился рядом с ним, некоторое время разглядывал малолетнего оборванца.
— Зачем ты это делаешь? — спросил он.
— Чтобы руки можно было за подкладку поглубже засовывать. Так теплее, — не отрываясь от своего занятия, объяснил тот. Серая, в пятнах, материя затрещала по шву.
— Пойдём со мной, Тимофей, — сказал Сатир.
Мальчик поднял голову, всмотрелся в лицо Сатира, шагнул к нему, крепко схватил за руку.
— Ты… Ты… — зашептал он, вспыхнув от радости. — Нашёл… Я знал, что вы найдёте меня. Я ждал, а вас всё не было…
— Пойдём, — повторил Сатир и повёл его подальше от вокзала.
Они наскоро перекусили сосисками и чебурекам в ближайшей забегаловке, а потом пошли к бабушке Истомина. Из-за двери её квартиры слышался приглушённый вой. Бабушка долго и с недоверием разглядывала потрёпанного Сатира и маленького бомжа, а потом объяснила, что собака воет уже четыре недели. Начала незадолго до смерти Истомина и продолжает по сей день. Забралась под диван и целыми днями воет, как стонет. Бедная старушка совала ей туда пищу и воду, к которым псина почти не притрагивалась. Вылезать тоже не хотела, а когда соседи попробовали вытащить её насильно, огрызалась и едва не покусала пришельцев. Соседи предложили убить её, но Истомина воспротивилась:
— Хватит уже смертей. Пусть воет.
Она обложила диван пледами и подушками, чтобы заглушить звук, но это не особо помогало. К тому же часто приходилось убирать часть звукоизоляции, чтобы животное не задохнулось. Странно, но ночью псина замолкала, только иногда жалобно поскуливала.
Увидев сына хозяина, собака долго и безуспешно пыталась вылезти из своего убежища. Сатиру пришлось приподнять диван, чтобы выпустить её. Тут они увидели, что переломанная задняя лапа срослась неправильно, нелепо оттопыриваясь в сторону. Собака почти не могла ей шевелить, и она скорее мешала ей при движении. Встав на три лапы, она замерла, глядя в пол, словно стыдясь своего уродства и не решаясь поднять глаза. Шерсть её была густо покрыта серой мышастой пылью, годами копившейся под диваном. Тут же валялись измочаленные клочья бинтов и гипса. Комок из пыли и ниток прилип к собачьему носу и жалобно дрожал от частого шумного дыхания. Шкура туго, как барабанная кожа, обтягивала тощее бугристое тело с пилой позвоночника на спине. Рёбра торчали, выпирая, словно каркас парника.
— Господи… — схватилась за голову Истомина. — Бедная ты моя девочка…
Мелкий упал на колени, обнял собаку, тихо забормотал что-то ей на ухо, размазывая по лицу слёзы с грязью. Принялся гладить её, счищая пыль, и говорил что-то, не умолкая. Собака чуть отстранилась от него, лизнула в ухо и снова прижалась. Сатир клялся потом, что видел, как она заморгала, смахивая появившиеся слёзы.
Потом на кухне бабушка Валя кормила друзей щами, плакала, вытирая покрасневшее лицо, и рассказывала.
Истомин принёс собаку незадолго до своей смерти, всю сплошь замотанную бинтами и гипсом. Из белого кокона торчали лишь морда, обрубок хвоста, да кончики лап. Старушка повздыхала, посетовала на бестолкового внука и смирилась. Пару дней внук ухаживал за псиной, потом исчез и вскоре стало известно о его гибели. Собака завыла и стала рвать гипс с бинтами. Покончив с путами, заползла под диван. За Истоминой-старшей приезжали следователи, возили куда-то, долго разговаривали, выспрашивали о взрывчатке и друзьях внука, взяли подписку о невыезде.
«А я всё-таки на редкость тупой товарищ», — подумал Сатир. «За квартирой вполне может вестись наблюдение. Неосторожно, крайне неосторожно».
Правда, к этому времени его волосы уже отросли после «кришнаитской» стрижки, да к тому же он отпустил усы и небольшую бородку. Так что даже не каждый знакомый узнал бы его сейчас, не то что люди, знающие только по фотороботу.
— Вы уж заходите как-нибудь. Посидим, поговорим, ребяток помянем. Одной-то мне теперь совсем скучно будет, — сказала напоследок бабушка Валя.
— Хорошо. Обязательно зайдём, — пообещал Сатир.
Мелкий с собакой вышел во двор один. Сатир донёс псину до первого этажа, после чего побежал наверх. Через люк вылез на чердак и вышел из другого подъезда.
Убедившись, что слежки не видно, через пару кварталов они поймали такси. Белка с Эльфом так обрадовались появлению Тимофея, что даже забыли устроить Сатиру выволочку за его ночной побег. Они накормили пацана и собаку, затем Белка быстренько раскидала хлам в одном углу и устроила там постель для Ленки. Мелкий заявил, что спать будет только рядом с ней и ни на какие диваны в жизни не пойдёт. Пришлось и для него устроить лежанку на полу. Едва добравшись до своего угла мальчик обнял собаку и тут же уснул, а та ещё долго лежала, уткнувшись своим мокрым коричневым носом ему в ухо и не смела даже шевельнуть обрубком от неизвестно откуда свалившегося на неё счастья.
Через три дня ветеринары под наркозом заново раздробили собаке кости, а потом собрали их так, как они должны стоять. Затем опять закатали Ленку в гипс. Тимофей ухаживал за ней, как за сестрой, старался угодить и предупредить любое её желание. Таскал из холодильника всё, что, как считал, могло ей понравиться. Никто не ставил ему это в упрёк. Собака понемногу выздоравливала, кости срастались. Ветеринары сделали всё, что могли, но всю оставшуюся жизнь она всё равно прихрамывала на левую заднюю ногу.
