Нина Федорова - Уйти по воде
Вы не можете допустить мысли, что девочки и мальчики вдруг начнут любить друг друга без вашего ведома и вашего благословения, что вдруг кто-то – Боже мой! – поцелуется и не скажет об этом на исповеди, да еще и вдвоем пойдут гулять не помолвленные, да еще с некрещеным или из другого прихода, какой ужас, какой кошмар! Они же тут же впадут в блуд! Они согрешат!
А вам-то какое дело?
Вы-то сами, дорогие отцы, разве никогда не жили? Не влюблялись? Никогда не были молодыми? Вы никогда не чувствовали разве, как бьется внутри вас живое человеческое сердце, созданное, чтобы замирать, обмирать, трепетать, биться, колотиться, наполнять жаром каждую клеточку тела, наливать теплой нежностью руки, раскрывать для поцелуя губы, сердце, созданное любить – страстно, по-земному, по-человечески, ведь это наше естество, ведь мы люди, такими создал нас Бог, как можно это ненавидеть?
Почему вы придумываете всегда какую-то противоестественную ересь, запреты и ограничения, почему вы все нормальное и живое называете грехом, почему живого человека вы пытаетесь запихнуть в мертвые рамки, лишить его всех жизненных соков, умертвить, заставить жить так, как никто никогда не жил, – и вы сами-то, ха-ха, тоже так никогда не жили!
Кто дал вам право держать всех за идиотов, лучше Бога знать, что всех надо принудительно загнать в рай, ведь вы так боитесь, что эти овцы что-то начнут решать сами – нет, вы просто запихнете их в специальный стерильный загончик, вы просто отнимете у них саму призрачную возможность совершить грех, саму возможность иметь выбор вы искорените своим неусыпным контролем, да еще и верите, что это благо, – вы, властолюбцы, отцы маврикии, ферапонты и митрофаны! Вам так нравится, когда все вас боятся, когда боготворят, когда метут перед вами пол платками и бородами, да? Когда лепечут – «как батюшка благословит», «как вы скажете, батюшка», «батюшка велел, значит, это не обсуждается», «а батюшка считает так!» (убийственный аргумент, после него вопросов уже не бывает). Как, наверное, это ласкает ваш слух! Как сладка эта власть над живым человеком, над живой душой, готовой по взмаху вашей руки делать с собой страшные вещи, терзать себя на части, ломать свою жизнь, отказываться от себя, и вы уже не можете остановиться, вам хочется больше, больше, больше, опускать руки в эти податливые души, купаться в сладком наркотике их обожания, трепета и послушания, «будем же как боги» – и вы даже не замечаете, как постепенно это становится вашей жизнью, смыслом ее, целью! В какие чудесные психологические игры вы играете, как это разнообразит, должно быть, вашу скучную жизнь, лишенную мирских развлечений вроде телевизора и светских книг (впрочем, и телик вы смотрите, конечно, и книжки читаете не самые духовные), да никакая компьютерная игрушка не сравнится с тем, что вы затеваете в своих приходах, что вы творите вообще, искренне считая себя пастырями добрыми, которые души полагают за овец!
От таких страшных, еретических монологов прорезавшегося нового голоса праведный червячок сначала метался в ужасе, молил о пощаде, но голос набирал силу, голос уже гремел, бил как колокол, и червячок сдался: все сильнее сжимался обреченно, съеживался, превращался в крошечную крупинку и в конце концов впал в анабиоз – притворился мертвым и перестал беспокоить.
V
Первый Новый год за пятнадцать лет
Она чувствовала счастливую дрожь обретенной свободы и одновременно злость – пятнадцать лет!
Пятнадцать лет она не могла делать того, что ей хотелось, а именно почему-то Нового года ей всегда хотелось больше всего, пусть и банально, глупо, пошло, но хотелось, и было стыдно Кате, такой уже взрослой, в этом признаться, когда они ехали с Костиком к его друзьям, – встречать Новый год.
Она все волновалась, будет ли похоже на ее, из детства, и чувствовала себя опять семилетней прямо, но все было как нужно, как было у нее раньше, и как ей хотелось все эти пятнадцать лет. Елка, накрытый стол, ожидание курантов, шампанское, только президент был другой, ну, это она в общем-то могла пережить
Она сама над собой смеялась – пора завершить гештальт. Все лето и всю осень она этот самый гештальт и завершала – как только Костик разбудил спящую царевну, проснулась та самая маленькая Катя, которая легла когда-то в хрустальный гроб, спрятав на самую дальнюю полку сознания прежнюю свою греховную жизнь. Все в этой жизни остановилось, все замерло – покрылось пылью, затянулось паутиной, Катя осторожно трогала рукой, боясь повредить и сломать хрупкий забытый мир, но в то же время радуясь и узнавая Здесь были диафильмы в круглых коробочках, журнал «Колобок» с тоненькими голубенькими пластинками внутри, здесь были фильмы и книжки, «китайские платья» к празднику, огромный торт с кремом на дне рождения у Али Сомовой, рассказы дяди Левы, дачные пикники. Здесь покачивалась натянутая между стульев «резиночка» и лежали сложенные в коробочку камешки, оставшиеся от игры «в геологов», а на стене висела карта мира, и самая большая страна на этой карте все еще называлась СССР. Катя осторожно брала в руки книжки, игрушки, сдувала пыль, разглядывала, гладила нежно пальцем, улыбалась Она как будто начала сначала, с тех своих семи-восьми лет, когда насильно и грубо было отобрано все, что тогда было ей дорого: оборвано, названо грехом, неправдой, запрещено, проклято, убито. Костик как будто сказал ей – можно, это не грех, у меня было такое же детство, и Катя смотрела на него и думала – вот такой бы, наверное, сейчас была бы и она, если бы ее детство не кончилось раньше времени, не сгорело в печи неофитства Если бы были фильмы, которые хотелось смотреть, книжки, которые хотелось читать, дачные друзья, друзья во дворе, если бы не было вечного ощущения себя полной греха и недостойности, если бы не было бессмысленных и необъяснимых «нельзя» на каждом шагу Но Костик, как будто разлученный с ней в детстве брат-близнец, прожил эту жизнь за нее, прожил так, как надо, и теперь все сошлось
Для полного счастья не хватало только Нового года. Пора уже, давно пора было поставить точку в этой истории, перевернуть страницу, пора начать новую жизнь: и Новый год как нельзя кстати
Она смеялась, пила и ела со всеми, нисколько уже не боясь, не оглядываясь внутрь, не прислушиваясь (не ожил ли червячок?), она и так понимала, знала – не ожил, умер, все Молчал Молчал, несмотря на мясо и шампанское, несмотря на намазанный сливочным маслом белый хлеб, майонез в оливье, торт с кремом (все строго по гештальту, ритуальная почти что снедь), несмотря на телевизор, смех, шутки, молчал. А она еще и еще добивала, она еще воздвигала на его могиле пудовый памятник, чтобы уже точно, чтобы окончательно, бетонный саркофаг она воздвигала, чтобы навсегда.
В конце концов за столом сидеть надоело, и всем захотелось на улицу Костиков лучший друг Паша обещал порадовать всех необычным салютом. Салют никак не запускался, и он все бегал вокруг заложенных петард, а друзья его не пускали – на фиг, Пашка, подорвешься, уйди оттуда, а вокруг все гремело и грохотало, и Катя, чуточку захмелев от шампанского, держа для устойчивости Костикову руку обеими руками, говорила себе торжественно: да, точка поставлена Отныне и навсегда она будет сама принимать решения и сама отвечать за свои поступки. Отныне и навсегда она будет делать только то, что кажется разумным именно ей Отныне и навсегда она будет жить своей собственной жизнью, жить так, как хочется, как правильно – именно для нее правильно, по ее, Катиному, мнению Отныне и навсегда она и только она в ответе за собственную жизнь.
Отныне и навсегда В переводе на тот язык – ныне и присно
Аминь
Часть третья
Свиные Рожцы
Alison hell (Ад Алисы, англ.)
I
Все выбирались из душного конференц-зала, сбивались в группки, разговаривали, смеялись, размахивая красными пакетами с надписью «Филологический факультет МГУ», шли на улицу, где было так же душно и к тому же пасмурно – без солнца.
В фирменных филфаковских пакетах лежали только что врученные дипломы, и выпускники были праздничные и грустные слегка, потому что всё – студенчество кончилось и впереди взрослая жизнь, правда, у многих еще аспирантура, но все равно, это уже не то!
Они шли знакомой дорогой от серого неприглядного корпуса к метро, дорогой, которой ходили пять лет, где с одной стороны – яблони, а с другой – черная решетка ограды, и хотя Катя отвечала своим подругам вполне осмысленно, мысли ее обрывались и падали, как будто внутри нее была пропасть без дна, в которой все исчезает бесследно, поглощается черной ненасытной пустотой.
В метро спускаться не хотелось: трястись на одной ветке, потом пересаживаться в толчее и еще полчаса ехать в другую сторону, Катя решила добраться на автобусе. Расставшись с девочками, она купила сигарет, разменяв очередную сотню: надо бы начинать экономить – лето, ученики разъехались по дачам, денег не будет, на что тогда жить? Но очень хотелось курить, несмотря на духоту и то, что от сигарет ей всегда становилось нехорошо.
