Николай Хайтов - Дикие рассказы
Рассказал свой план жене. Она сначала засмеялась, потом озлилась и начала кричать:
— Мало ты срамился. Тебя выгоняют, а ты мне глаза замазываешь этой вонючей шкурой. Мудришь все, а сам-то ты знаешь кто? Дубина ты, бревно ты, да такое кривое и сучковатое, что ни обруча, ни доски, ни балки из него, только на чурки и в огонь. Вот кто ты есть: чурка на растопку! Одно плохо, что на мою беду горит!
А одногодок мой кое-как уразумел.
_ Чудило ты, — говорит, — это верно, но и чудаки, бывает, на что-нибудь да сгодятся. А насчет фотографии ты прав. Сейчас в нашем районе как раз фотоателье открывается, так, может, то, что ты придумал, и неплохо. Я тебе помогу!
Нелегко было, но все же уладилось: зачислили меня в фотоателье работать с выручки, дали аппарат, и я начал… Сначала отдал медвежью голову, чтоб стеклянные глаза сделать и чтоб кровью они налитые были. Вставили ей и зубы. Посадил я шкуру на поролон, и такой получился страшенный медведь прямо как живой!
Взял я у двоюродного брата «яву», пристроил медведя за спиной и покатил в курортный городок.
Протрещал на мотоцикле по главной улице с чудищем на багажнике, и ко мне настановилась целая очередь. Сперва детишки привели матерей. Для них я придумал три позы: ребенок рядом с медведем, ребенок хватает медведя за ухо, ребенок верхом на медведе. Сначала желающие были в основном детишки, потом начали фотографироваться и взрослые, больше мужчины. Для них я разработал три образца: рядом с медведем, медведь на задних лапах — мужчина с ним борется, медведь лежит на земле, а тот над ним нож заносит.
Пришлось мне специальную папаху купить, чтобы у мужчин был вид позалихватистей. Некоторые, между прочим, начнут с медведем бороться, от запаха или еще от чего до того в раж входят, что начинают драться по-настоящему: шерсть щиплют, орут, таскают его, на пол бросают и все такое прочее.
Был как-то у меня случай: всадил один медведю нож в горло да так, что поролон наружу вылез, и я потом с ног сбился, пока нашел, чем залатать.
Раз турок пришел — повар из «Балкантуриста». Хотел он на одной жениться, а та не соглашалась. Так он решил для нее сняться, авось передумает, как увидит, что он такого страшного медведя одолел. Через две недели приходит мой турок, издалека вижу— улыбается во весь рот:
— Век за тебя молиться буду! Благодаря тебя женился! Возьми рубашку в подарок!
Раз шоферик пришел молоденький, глаза раскосые:
— Второй образец выбираю!
Второй так второй, поставил я медведя, пододвинул к нему. Он как схватит его, как заорет — вопит и душит, вопит и бьет, повалил медведя и начал с ним по земле кататься, еле я его оттащил.
— Ты что, — говорю, — спятил? Или дурь на тебя нашла? Поролон весь измял, о чем ты думаешь?
— Думаю, — говорит, — о начальнике! Легче мне стало, на тебе два лева, не надо мне твоей фотографии!
Вот какие перекосы, и внутренние, и наружные, выправляла иной раз моя поролоновая Катенька (окрестил я своего медведя, а вернее, медведицу Катень-кой). Тут-то я понял, что у человека всякие изгибы бывают, но одна — не знаю, как это назвать, — кривизна ли, прямизна ли, но есть, пожалуй, у всех: каждый других перефорсить хочет, покрасоваться — вот, мол, я какой! По этой самой причине клиентов у меня набралось порядком. Фотоателье довольно, и я доволен, и клиенты довольны, и не пришлось бы ни плакаться, ни по судам таскаться, если б не вздумалось мне в одно распрекрасное воскресенье поехать с Катень-кой к своим бывшим сослуживцам в заповедник. Зачем, спросишь? Да так, приспичит иной раз наведаться на старое место. Дело человеческое!
Почем было знать, что это дело человеческое мне боком выйдет? Так вот, скатал я в заповедник. Повидался с сослуживцами, сфотографировал ихних детей и жен, завхоз зажарил серну, ели мы, пили холодное пиво — ящик, два ли, не могу тебе сказать, головы у нас малость затуманились. Вдруг кто-то, уж не помню кто, предложил:
— Давайте, — говорит, — шутку сыграем! Гога пошел кормушки осматривать, скоро вернется, поставим медведя на повороте у моста, посмотрим, что он делать будет.
Гога хвалился, что повстречал медведя и медведь от него удрал.
Пошли мы. Поставили Катеньку на повороте и ждем. Слышим шаги — идет. Идет себе человек спокойненько, срывает листья с бука, жует их и сплевывает, плюет и срывает, занят делом и вперед не смотрит. Подошел он к медведю, хочешь не хочешь, а увидишь. Застыл на месте, потом руками взмахнул, словно взлететь собрался, подскочил и одним махом — в реку. И завопил тут так истошно, откуда только голос взялся, что мы чуть не умерли со смеху.
Подхватил я медведя, и пошли мы обратно. Подходит ко мне старший зверовод и шепчет на ухо:
— Представляешь, какую штуку можно устроить с медведем против браконьеров, а то мы, — говорит, — не знаем, куда от них деваться. Приезжают ночью зайцев, серн бить на газиках, «волгах», даже на грузовиках, ни остановить их, ни догнать. Пробовали мь) замаскированные барьеры ставить — разломали. Давай, — говорит, — испробуем медведя!
— Давай! — говорю.
Стемнело, идем мы, медведя ставим на повороте, медведь на задних лапах, ощерился, зашли мы за кусты и ждем… Прошел час, прошло два — никого.
— Пойдем, — говорю, — сегодня, наверно, браконьеры не приедут!
— Не может, — говорит, — быть! Подождем еще!
И верно, около пол-одиннадцатого слышим — гудит мотор. Фары осветили кусты и свернули… Номер снят — ясно! Едут медленно, окно спущено и двустволка высовывается. Свернула машина, фары опять блеснули на повороте, и вдруг «волга» как задрожит, как даст газ, шины только держись! Чуть-чуть в овраг не свалилась! Загудела, зашумела и исчезла. Мой зверовод прямо-таки запрыгал от радости. Хвалил меня, возносил до небес, под конец руку хотел мне поцеловать.
— Ты гений! — говорит. — Благодарю тебя от имени охотничьего хозяйства!
Только через воскресенье, смотрю, опять ко мне приходит. Уже туда, где я фотографировал курортников. Худущий, глаза ввалились, как с креста снятый.
— Опять браконьеры? — спрашиваю.
— Нет, — говорит, — не браконьеры. Браконьеры вывелись, а пришел я из-за того браконьера, что мне жизнь разбил. Все тебе расскажу, только обещай, — говорит, — что из того, о чем мы толковать будем, ни словечка никто не узнает, иначе мне конец.
— Рассказывай, — говорю, — не скажу!
— Видел ты мою жену?
— Видел. Ладная женщина, тихая.
— Эта, — говорит, — тихая женщина знаешь, какие рога мне наставила? Оленьи — мелочь перед ними! Влюбилась в дегустатора из винных погребов, и каждый вечер он приезжает на мотоцикле, когда меня нет дома, и наставляют они мне рог за рогом! Я человек подневольный, служба у меня караульная, ночная, дома не могу сидеть, они и делают что хотят. И ты подумай, что за паскудная вещь — душа человеческая: мне б ее возненавидеть, эту потаскуху, так нет же, я ее еще больше люблю! И потому ничего ей не говорю. Скажу, она может бросить меня и уйти, а я этого не переживу. Думал подстеречь ее любовника, огреть по голове поленом, но он, мерзавец, хулиган этакий, носит при себе нож складной, возьмет и пришьет меня ни за что, ни про- что. Некому ни сказать, ни пожаловаться. Христом богом тебя прошу, припугни ты его медведем. Он, — говорит, — на мотоцикле приезжает часов в девять, поставим медведя у карьера, где дорога сворачивает к дому, и все тут! Дела-то всего на полтора часа!
— Медведь у меня не пугало… Я им на хлеб зарабатываю. Не пойдет это!
У него на глазах слезы.
— У меня, — говорит, — жизнь пропадает, а ты о хлебе думаешь? Раз так, прощай! Будешь собирать мои косточки, потому что я, ass говорит, — домой не вернусь, а кинусь со скалы вниз головой.
Задумался я: «Ах ты черт, вдруг и впрямь кинется?»
Сел на мотоцикл и нагнал его.
— Ладно, жди меня у карьера, как стемнеет, приеду!
Прикрыл я медведя простыней, взгромоздил на мотоцикл и поехал. Страдалец мой уже дожидается. Пока ждал, выбрал место у шоссе под дикой грушей, продумал до тонкостей, как засаду устроить.
— Подлец-то он подлец, — говорит, — ¦ да не дурак, надо, чтоб медведь шевелился, вставал на задние лапы. Иначе он догадается, что медведь не живой!
Вынул он веревку, привязал медведя за шею, перекинул веревку через ветки груши, дернул за нее — медведь разом встал на задние лапы. Прорепетировали Д4Ы несколько раз — здорово! Веревку в листве не видать, видна одна груша у дороги, а под грушей — зверь, зубы оскалил и глаза кровью налитые.
Что у любовников хорошо, так это то, что они всегда точные. Чуть стемнело, сумерки, не сумерки, слышим, мотор тарахтит. Мой страдалец сам не свой:
— Он!
И едва сказал «он», как мотоцикл выскочил из-за поворота и нацелился фарами точно на медведя. Медведь — на задние лапы, а мотоцикл взревел как ужаленный, газанул назад, шлем на мотоциклисте, как живой, заплясал, и не успели мы оглянуться, как след простыл и мотоцикла и мотоциклиста
