Наталия Медведева - Мама, я жулика люблю!
Я ненавижу то, что я делаю. Я ненавижу, что я ничего не делаю. Никогда ведь я не стану копировщицей! Тоже мне, удружили, родственнички! И я ведь только четыре часа здесь. А если бы восемь? Да лучше завербоваться в экспедицию гeoлогическую! Поварихой. Пусть переебут все, но только не здесь. С десяти до шести, каждый день, всю жизнь! Кто тебя заставлял? Сама виновата. Могла бы учиться в нормальной школе, всего полтора года еще. А ты? Бросилась с головой в эту любовь свою, которая на волоске держится. Но я всегда оправдание найду. Спасибо, Окуджава: «Разве можно понять что-нибудь в любви…»
В воспоминаниях о проводах белых ночей осталось — дрожащая вода, дрожащий воздух, дрожащие огни кораблей. И ожидание. То же самое было и после больницы. Несколько дней ожидания. Такое состояние бывает после крутой поддачи. Наутро. Знобит и трясет. И не пройдет эта дрожь, пока не опохмелишься.
Его звонок был началом моего похмелья. Он позвонил и приказал приехать. На угол. Конспиратор… Пока я ехала в такси, я будто держала в обеих руках похмельный стаканчик. Но глотки спасительные сделала будто, только когда увидела его стоящим на углу. О, эти первые глотки похмелья! Дрожь как бы усиливается, и думаешь, что никогда не донесешь до рта эти спасительные глотки. Но ничего. Выпиваешь… Я опохмелилась будто, когда он схватил меня за руку выше локтя. Бывает, что похмелье затягивается и переходит в новое опьянение. Так и со мной случилось. Входим в подъезд, а я как пьяная. Все мне равно.
Подъезд был шикарный. С зеркалами. И как только сохранились? Все ведь портят. Мы поднимались наверх, на чердак. В голове мелькнуло несколько сценок — там, на чердаке, он убьет меня.
Нет. Там он собрал компанию, и они сейчас будут меня насиловать и бить. А он смотреть.
Дверь открыл бородатый Павел. Художник. Все художники бородатые. И этот, и Женя Рухин, который Сашкины иконы реставрировал. Это их форма, как у пионеров галстук, у ковбоев шляпа… В коридоре было темно. Павел шел вперед, освещая путь лампой на длинном шнуре. Несколько пустых комнат осветилось. А где же картины, если он художник?
Вот настоящий кабинет следователя. Александр сидел на высоком кресле, я на топчане, у него в ногах. В глаза мне прямо была направлена яркая лампа без абажура. Он пил коньяк. Приказал: «Рассказывай!» Что рассказывать? Я подумала, может, он кайф собирается словить от моего рассказа? Но нет, он собственник. Делиться не хочет. Моеоооо!
Он обзывал меня, несколько раз замахивался. Злые слезы блестели у него в глазах. «Может, я опять болен? Может, тебя наградили какой-нибудь скрытой формой сифилиса? Или ты уже успела подлечиться? Сссука!» Входил и выходил бородатый Павел. Просил: «Тише», — когда Александр со злого шепота срывался на крик. «Я должен тебя наказать!» Но мне не стало страшно. И я вспомнила, как так же он сказал о Гарике. Мне казалось, что я уже наказана. Раз не с ним, раз я виновница этих злых слез, этого шипящего «с» в слове «сука».
Еще несколько вскрикиваний, удар кулаком по столику, так что стаканчик подпрыгнул и выплеснул из себя коньяк. И тут же — удары в дверь. Вломились, вбежали. Сразу стало темно. Александр схватил меня за руку и потащил за собой по коридору, дальше, в квартиру. Быстро, не задевая ни за что, к дверям, о которых он, конечно, знал. И я только услышала его шепот: «Менты!»
Мы выскочили на чердак и, пригибаясь — балки очень низко были, — побежали. Еще одна дверь — и мы оказались на крыше. Сашке надо было жить во времена гангстеров, у него нюх на спасательные ходы и реакция бульдога. Мы добежали по плоской крыше до барьерчика — перегородка от другого дома или просто конец этого? Александр выглянул за барьер, перекинул через него одну за другой ноги и спрыгнул. Загремел металл. Я посмотрела вниз — два метра. И там стоял он и протягивал руки вверх. Ко мне! Я прыгнула. Мы пошатнулись, чуть не упав. Но он удержал нас, и мы опять побежали. Крыша гремела и прогибалась железными квадратами.
Дверь. Опять оказались на чердаке. Благословен будь архитектор этих зданий, связанных между собой чердаками, переходиками, крышами, проходными дворами! Молча спустились по лестнице неизвестно куда выходящего дома. Выйдя из парадного, оказались на совсем другой улице. И вскоре увидели зеленый огонек приближающегося такси. Как в поезд, уезжающий в Сочи, мы вскочили в него.
33
Александр сам про себя сказал — счастливчик! С серебряной ложкой во рту родился. Его таки забрали в милицию после происшествия в больнице. Но отпустили. За неимением улик! Где их логика? Ведь и имя его у них было! Правая рука не знает, что левая делает. Через пару дней он, правда, был на приеме у помощника прокурора. Дама с мужской фамилией Желвакова выразила ему «восхищение» моей отчаянностью. Он ей не сказал, как мне потом, что, мол, какая тут отчаянность, правду девушка сказала. Ебется со всякими, но любит, получается, меня. Я стояла перед ним и чувствовала себя общипанной курицей. Бегает курочка по двору, вся такая в перышках, крылышках. И шеи у нее будто нет. Но на кухне, когда ее над огнем опаливают, эта шея вдруг оказывается такой длинной, синей и беспомощной. И голова на ней висит. Так же и у меня голова свисала и тряслась, будто на сломанной шее, когда я стояла перед ним.
Товарищ Желвакова потребовала у Александра справку с места работы. В неделю. Устроиться на липовую было бы глупо — они бы проверили и тогда уж точно присудили бы какой-нибудь срок. Сломали, сломали Александра. Я-то ладно. У меня вроде и прав никаких нет. Сама я так, конечно, не думаю. Права у меня появятся в шестнадцать, когда паспорт вручат. Но тут же и отберутся — общество сразу сделает меня равным своим членом. Равным со всеми, как все… Вот Александр равный теперь.
Двор с набережной канала Грибоедова. Совсем недалеко от моей второй школы. Из которой выгнали. Меня, в принципе, из обеих выгнали. После своей работы бегу к Александру. В подвальном помещении контора. Почти как детская комната милиции — в последнее время у меня только такие сравнения. Временный филиал научно-исследовательского института. Исследуют они что-то, связанное с атмосферой. В окне вижу спину Александра в свитере с седыми ворсинками. В этом свитере он уходил от меня в августе, в нем ходил он до поздней осени, нося под пиджаком, в нем же он душил меня.
И вот сидит в этом свитере… инженер. «Я сам себе хозяин! Я ебал все их организации в рот!» Да… Все же он устроился — график свободный. Посидит, ручечки черных приборчиков покрутит, в блокнотик что-то запишет, с дядьками бородатыми (вот, оказывается, не только художники с бородами, атмосферщики тоже!) посмеется и уйдет. Когда хочет. И придет, когда захочет. Все это временно. Группа готовится в экспедицию на остров Таймыр. «Да я уволюсь перед самой поездкой…» — я теперь и не думаю об этом. Финишная ленточка столько раз груди касалась, что теперь я живу каждым днем. Что будет, то и будет. Бритва, обмотанная в шелк, по шее — бжжжик!
Мы бежим к нему, скорее, пока мать его с работы не пришла. Все уже отработано. Пара поцелуев на диване. Встаем. Он раскладывает диван, и я уже полураздета. Несколько секунд у дивана — и мы ложимся на него. В процессе ласк и поцелуев заканчивается процесс раздевания. И в руке уже твердый член. Его рука между моих ног. Еще несколько минуток, чтобы внутри меня стало совсем мокренько, а его член — каменным. И вот я оседлала его, и мы несемся. Мой круп в его руках. Лошадь на коне. И грива разметалась и прилипла к потному лбу. Вверх — вниз, влево — вправо, как бы соскальзывая с седла. И глаза чуть приоткрыты и «да, сейчас! да, да… аааааа» сойдутся зрачками к носу. Звонок…
Захарчик и Дурак тоже работают. Их вызывали в местные отделения милиции. Дурак дал кому-то на лапу, и его оформили дворником. Он ходит на работу за зарплатой — 48 руб. в месяц. Захарчик работает осветителем в театре. Так же, как и Дурак, он работает! В прошлом году мать разыскала Володьку-баскетболиста, а теперь и этих вот всех… Захарчик посмеивается.
— Хорошо отделались! Ты, Саня, не смог бы быть бизнесменом за границей — женщины бы тебя погубили!
Людка не упустит момента подъебнуть Захарчика.
— А ты не смог бы из-за самого себя. И из-за своей мамочки. А по вам, влюбленные, надо боевик снимать! Написать сценарий — и в Голливуд отправить. Передать с каким-нибудь Мойшей, отъезжающим в Штаты виа Израиль. Или дипу в атташе-кейс засунуть. Это ведь не доски, контейнер не нужен…
Людку никуда не вызывают. У нее документы поданы на брак с иностранцем. Она панически ищет способов переправить хоть что-нибудь. Неважно даже, в какую страну — там, мол, документов для путешествия не надо. Захарчик слегка зол — она выуживает у него любую мелочь. Может, ревнует? Людка обещает ему найти француженку — «страшную-престрашную» — и прислать для фиктивного брака.
— Ты не коммерчески рассуждаешь, Людмила. Со страшненькой мне трудно работать будет. Она же поймет, что я вовсе не влюблен в нее, когда у меня не встанет. И придется ей башлять, а может, и валюту потребовать. Тебе же хуже! На эту валюту лучше в «Максим» в Париже сходить.
