Сергей Солоух - Игра в ящик

– Да я на минутку, товарищи, – пообещала она экскалаторному патрулю. – Я только за тортиком в кулинарию. За «Прагой». Две минутки.

– Кончилась «Прага». Всю съели, – с улыбкой, но прохода и пути не освобождая, сообщил ей весьма любезный командир наряда в чине капитана.

Поразительно, что и на улице Коштоянца, куда Ленка в конце концов добралась, в квартире сотрудников нью-йоркского подразделения организации, несущей разумное, доброе, вечное, у нее первым делом спросили паспорт. Но, к счастью, не для проверки, а чтобы с ужасом воскликнуть:

– Ты одурела, девушка, в такой день – и шляться по ночной Москве без ксивы, да еще с такой здоровой сумкой. Заметут, останешься без шубы, это минимум, а то и еще чего попросят...

В общем, Оксана недолго уговаривала кузину Лену остаться у нее ночевать. Девушки сладко потрепались, дегустируя на кухне «Черного доктора». Все обсудили и рано улеглись спать. Оксана в маленькой комнатке давно уже самостоятельно живущей хозяйской дочери, а Ленка на диване во второй, проходной, от пола до потолка уставленной разнокалиберными книжными корешками. И хотя было понятно, что рано утром, собираясь в универ, Оксана и Ленку обязательно поднимет, одну не оставит, выгонит, но аспирантке не спалось. Огромный, безбрежный город светился за окном двенадцатого этажа. Море таинственных, удивительной жизнью живущих огней, всегда праздничных и что-то неведомое, но немыслимо прекрасно сулящих. Все было там, за стеклом, и трудно было оторваться от фантастического, всеобъемлющего зрелища, но и нырнув в частное, персональное сорокасвечовое, Ленка немедленно не потушила настенный, книзу цветочком приколоченный тюльпанчик. Взгляд девушки, присевшей было на пледом застеленный диван, скользнул по ближайшему ряду книжной полки и замер. Чудесное стекло и здесь, уже на расстоянье гоголевского носа, продолжало манить и поражать. «К. Ропоткин» – прочла Ленка. Не может быть, рука сама потянулась к томику: тряпичный пожульканый корешок, картонная с белой ватной основой на углах обложка и титульный лист. «Угря». Издательство «Молодая гвардия», Москва, 1949.

УГРЯ I

Всякая мать предпишет

сие чтение своей дочери.

Пчелкина избили!.. Вы слышите?.. Избили Николая Николаевича. Алюминиевой трубкой от пылесоса прошлись по голове и ушам знаменитого художника, лауреата, члена-корреспондента Академии художеств и пр., и пр., и пр...

Но нет, не шумели об этом на улицах и площадях Москвы, не шептали в троллейбусах и метро, не судачили в кабинетах учреждений, в салонах и гостиных частных квартир. И даже немногие художники знали, что домработница Пчелкина Мария Игнатьевна отходила его не веником, как это она обычно делала, а решительно поучила сменной частью бытового электроприбора. Дело в том, что Николай Николаевич Пчелкин отличался чрезвычайной скрытностью. А еще он был очень умным и несомненно талантливым человеком. И как таковой наш живописец отлично знал, в чем состоит великий смысл народного внушения. Да и любой московский школьник, которых, по неофициальным данным, насчитывается, включая и приезжих, миллион 247 тысяч, в курсе того, что без постоянных притеснений со стороны своего повара и экономки даже великий Репин не смог бы написать самую народную из всех своих картин – «Мишка косолапый», и уж тем более Римский-Корсаков никогда бы не поднялся до патриотической увертюры «1812», если бы крестьяне не сожгли его усадьбу Мелехово.

Факт жизни – одна лишь только оплеуха, хорошая увесистая затрещина гарантирует художнику постоянную связь с родной землей, не дает оторваться от почвы, забыть о крови. Обещает ему и темы, и сюжеты. Вот по какой причине взгретый и в хвост и в гриву своей домработницей Николай Николаевич сейчас же заперся у себя в мастерской и, сидя напротив водруженного на мольберте холста, c понятной приподнятостью духа принялся ждать скорого озарения и вдохновения. Момента подлинного творчества. И когда кисть сама уже запросилась ему в руку и лег на грунт самый первый, еще не очень уверенный мазок, когда дело, казалось бы, пошло, Николай Николаевич буквально вздрогнул от резкого звонка в дверь.

Вошел веселый, приветливый «ведущий» художественный критик, доктор искусствоведения, уважаемый (а Пчелкин уважал всех полезных для него людей) Осип Давыдович Иванов-Петренко. Вошел не один. При нем была очаровательная, молоденькая, чернявенькая девушка, этакое небесное видение с беломраморным личиком, изваянным если не самим Герасимовым, то, можно поклясться, Роденом.

– Получил? – весело, сразу беря шутливый тон, начал Осип Давыдович.

Он быстро по-товарищески потрогал красные шишаки на лице художника и деловито поинтересовался:

– Шваброй, как обычно?

– Обычно веником, – ответил Пчелкин, крайне смущенный бесцеремонным вторжением известного критика в свою привычно скрытую от посторонних глаз творческую кухню.

Николай Николаевич, как и всякий большой и давно сложившийся мастер, а по этому поводу во всей художественно-музыкальной Москве ни у кого не было сомнения, очень не любил показывать неоконченные, еще не созревшие работы, и уж тем более тот сор, из которого, по меткому выражению Александра Сергеевича Пушкина, рождаются частенько настоящие шедевры. Но делать нечего, обижать гостей, и уж тем более таких уважаемых и полезных, Николай Николаевич не любил еще больше – он ценил хорошие отношения со всеми влиятельными людьми. А с Осипом Давыдовичем Ивановым-Петренко в особенности.

– Сегодня побила трубкой, – сказал Николай Николаевич, краснея и так стараясь встать, чтобы широкая пола его рабочего халата закрыла от посторонних взоров едва лишь начатое полотно.

– Какой трубкой? – с неожиданными живостью задал новый вопрос Осип Давыдович.

– От пылесоса, – тихо признался Пчелкин.

– От пылесоса! – вскричал Осип Давыдович. – От пылесоса, Полечка, ты слышишь? – повторил Иванов-Петренко, обернувшись к своей прекрасной спутнице. – И где же она? Где?

Николай Николаевич совсем упал духом, он подумал, что сейчас случится самое худшее и знаменитый, влиятельнейший критик попросит показать ему картину, которая непременно должна была родиться из этого народного внушения, рожью тотчас же прорасти из этой боли и страданья, переданных напрямую от человека труда народному художнику, каковым и был Пчелкин, если верить критическим статьям о нем.

– Что? – слабо пролепетал Николай Николаевич, в отчаянии закрывая глаза.

– А вот она, вижу, вижу... В углу.

«Ну все... – подумал Николай Николаевич, и сердце его окончательно упало. – Сейчас прозвучит оно, безжалостное и веское суждение, на которые, и кто же этого не знает, Осип Давыдович такой большой мастак. Прощай тогда большая, обзорная статья в “Большой советской энциклопедии”».

Глаза открывать не хотелось, однако Николай Николаевич Пчелкин был не только талантливым и умным человеком, но еще и мужественным.

Но что это? Осип Давыдович стоял перед ним не с начатой картиной в руке, а с легкой и блестящей трубкой от пылесоса. Той самой.

– Полечка, – говорил Осип Давыдович, обращаясь при этом не к художнику Пчелкину, а к ангелу, что стоял возле него в образе кудрявой и черноокой красавицы, – солнышко, душа моя непорочная, ударь меня по голове этой прелестью, этой трубочкой передового тамбовского завода. Трахни поскорее изо всех твоих сил прямо по сытой морде.

– Нет-нет, – отвечала на это «чистая непорочная душа», опустив смущенно глазки и наклонив вдруг охваченное румянцем личико, – нет-нет. Как я могу, Осенька, здесь, при этом...

– Именно здесь, – зарычал вдруг Осип Давыдович, – Именно здесь и при нем. Ударь. Я хочу показать ему... Пусть увидит, этот жалкий раб факта, раскрашиватель фотографий, на какие истинные высоты всечеловеческого духа может вознести современного человека острая физическая боль... Страдание и унижение... Правильно понятное и воспринятое... Бей!

– Нет-нет, – продолжало жеманно отнекиваться небесное существо, но трубочку в руки взяла, – не надо, прошу тебя, мой пупсик, мой жирный котик...

Повторила еще раз, кокетничая для вида.

– Бей, – обернувшись от этих слов настоящим тигром, завыл Осип Давыдович. – Бей, сука! Бей, тварь! Лупи наотмашь, насмерть, дерьмо собачье...

Бам! Бам! Дважды ударила блестящая молния по лысине ведущего критика и дважды отскочила.

– Ах так ты, курва, потаскуха, стерва... ах так... – завизжал будто ужаленный Осип Давыдович, голова его затряслась, а глаза налились кровью.

Бам – снова свистнула молния, и эта самая кровь ручьем хлынула уже из носа Иванова-Петренки.

– А-а-а-а, – сиреной застонал знаменитый критик, одним движением выбил трубку из рук своей спутницы, а другим, столь же стремительным и жадным, в клочья разорвал на ней и блузочку, и юбку.

Николай Николаевич снова закрыл глаза, но слышал абсолютно все. Голова девушки, беломраморного ангела, мерно и глухо стукалась об угол шкафа красного дерева. Осип Давыдович урчал, и что-то все время сладко чавкало.