Юрий Козлов - sВОбоДА
От этих необязательных, но каких-то живых, как будто все было вчера, воспоминаний Вергильева отвлек звонок домашнего телефона. Вергильев посмотрел на календарь.
Суббота.
В выходные дни (с тех пор как он уволился с работы) его одиночество было абсолютным и всеобъемлющим, как черный космический вакуум. В будние дни его иногда беспокоили по домашнему телефону механические женские голоса, напоминавшие то о задолженности перед телефонным узлом, то требующие отчета по долговому единому платежному документу, который он в глаза не видел. Неужели и в субботу работают, снял трубку Вергильев.
— Антонин? Наконец-то! Еле нашел тебя, — услышал он из трубки голос Льва Ивановича — помощника шефа.
— Чем обязан, Лев Иванович? — Вергильев старался говорить сдержанно, но это плохо удавалось. Внутри как будто тикали часы, отсчитывая мгновения до взрыва, шипел, стремительно сгорая, бикфордов шнур. — Я же сдал служебный мобильный, сейчас у меня новый, как вы нашли мой домашний?
— Запиши телефон, — продиктовал Лев Иванович. — Это контора, занимающаяся то ли фонтанами, то ли канализацией, одним словом, что-то связанное с водой. Шеф просил тебя помочь им с прессой. Ну, чтобы про них где-то написали, гавкнули по радио. Он сказал, что тебе там все объяснят.
— Да? Он не сказал, зачем мне это надо?
— Антонин, мое дело маленькое. Меня попросили — я передаю. Разбирайся сам. Да, он еще просил тебя подумать над… даже не знаю, как сказать… В общем, над какой-то хренью, пришедшей ему на блог. Ты же занимался его блогом?
— Много кто им занимался, — уклончиво ответил Вергильев.
— Да мне, собственно, по х… — недовольно продолжил Лев Иванович. Похоже, его раздражало и то, что шеф использовал его в качестве телефонного курьера, и то, что он не понимал смысла поручения. — Слушай, или записывай… Взял ручку? Диктую:
Без власти нет дыма.Водой погаси усталость души, что сознанье корежит.Россию-страну сохрани и спаси.Твой выбор и шанс — это Промысел Божий.
— Бред, — вздохнул Лев Иванович. — Этот, что ли, как его… Нострадамус?
— Не думаю, — ответил Вергильев. — Когда он жил, России не было. Было Великое княжество Московское с бородатыми боярами и стрельцами в кафтанах.
— Сам-то бороду на вольных хлебах не отпустил? — вдруг поинтересовался Лев Иванович.
— Пока воздерживаюсь, — удивился проницательности бывшего коллеги Вергильев. Он действительно думал отпустить бороду и какое-то время не брился. Но борода получилась не славянская, а какая-то степная, кочевническая. Вергильев сбрил ее после того, как у него в течение дня три раза проверили документы, а один — самый образованный — полицейский прямо так и поинтересовался: — Давно прискакал к нам, «чингизид»?
— Ладно, Антоша, не скучай! — повесил трубку Лев Иванович.
Интересно, подумал Вергильев, загадочная водяная контора работает в субботу?
5
Еще в институте Егоров пришел к мысли, что врачи-психиатры рано или поздно разделяют судьбу своих пациентов, становятся сумасшедшими. Ими же становятся и те, кто берется разбираться в психологии масс, то есть философы, социологи и политологи.
Недавно Егоров прочитал в солидной газете статью, где видный политолог доказывал, что любой командный спорт, к примеру, футбол толпа воспринимает, как… половой акт. Начало игры — это прелюдия. Натиск на ворота соперника — внедрение члена во влагалище, преимущество в центре поля — доминирование при выборе позиций. И, наконец, забитый гол — оргазм. При этом образ любимой команды бисексуально раздваивается в сознании фанатов. С одной стороны — в случае проигрыша — любимая команда как бы олицетворяет мужчину, который не довел дело до конца. С другой — опять же в случае проигрыша — женщину, не позволившую мужчине (коллективному фанату) получить удовольствие. Фанаты испытывают ощущение незавершенного полового акта, причем одновременно в мужском и женском варианте, что противоестественно для человеческой психики. Они не могут найти выход из этого сложного психологического состояния, а потому хулиганят на стадионах, громят после матчей пивные и магазины, зажигают огни (файеры) и успокаиваются только в воде (когда полиция разгоняет их водометами).
Но тогда, в изумлении отложил газету Егоров, политика — квинтэссенция полового акта. Лидер — вождь — это член, а народ — расслабленная увлажненная вагина.
Сталин был непревзойденным политическим «сексмастером», неутомимым самцом, имевшим народ (самку) без устали и по всякому. Ошалевший народ до сих пор фантомно любил Сталина. Та же часть народа, которая его не любила, вела себя истерично, как брошенная любовница, бесконечно предъявляя к оплате давно истлевшие счета.
Солженицын, например, напирал на интеллектуальную несостоятельность Сталина, на низменную примитивность его натуры. Но созданный им художественный образ «Йос Сарионыча» противоречил масштабу деяний Сталина, а потому так и не вышел за рамки «временно востребованного» под «развенчание культа».
Масштаб сталинских деяний можно было уподобить гранитной плите, а критиков — жукам, копошащимся под ней. Образ Сталина менялся во времени, но неизменно оказывался сильнее возводимой на него хулы. Причина величия Сталина, по мнению Егорова, заключалась в том, что он щедро тратил «расходный» — человеческий — материал на изготовление «долгоиграющих» конструкций. Построенные при Сталине заводы, фабрики, железные дороги, гидроэлектростанции, ядерные и ракетные производства оказались долговечнее ГУЛАГа. Новые поколения знали, при ком это все было создано, но уже забыли, точнее, не интересовались, какой ценой. Сталин, по их представлениям, правил страной, опираясь на принцип: «Пацан сказал — пацан сделал». И делал, даже больше, чем обещал. Этот принцип понимали еще египетские фараоны, возводившие в незапамятные времена знаменитые пирамиды, которые, как они мудро предвидели, оказались «сильнее времени». «Человек боится времени, — так, кажется, было начертано иероглифами на одной из плит, — а время боится пирамид».
Хрущев, продолжил мысль Егоров, был деревенским, крепким, но каким-то куражливым членом. Он увлек народ на сеновал, торопливо, не снимая широких штанов, им овладел, а потом стал рассказывать на ухо тайны из жизни начальства — про преступления Сталина. Народ во все времена любил тайны, особенно про начальство. Поэтому он не стал задавать глупых вопросов, типа — а сам-то ты, милок, где был? Народ знал, что прежний начальник автоматически становится плохим, когда приходит новый, и снова хорошим, когда нового гонят в шею. Но Никита начал хулиганить. Вставлял народу… кукурузу, закрывал храмы, гонял попов, учреждал какие-то совнархозы, делил райкомы и обкомы на сельские и промышленные, обещал скорый коммунизм при очередях за хлебом. Одним словом, натешившись, подтянув штаны и застегнув пуговицы на ширинке, потребовал, чтобы народ надел трусы (розовые, до колен, на резинках и с начесом) задом наперед. Потому-то никто и не стал особо возражать, когда соратники погнали Никиту с сексуального сеновала.
Против заступившего на его место Брежнева народ, в общем-то, ничего не имел. Тот, в отличие от Сталина, да и от Хрущева, разрешил народу ходить «налево» — пить, воровать, бездельничать на работе, вольно трепаться на кухне. Но в вопросах престижа Леонид Ильич был строг — перед Америкой не лебезил, ввел войска в Чехословакию, а через десять лет — в Афганистан. Тут, правда, народ засомневался — сохранил ли Леня былую потенцию? И еще народу не очень нравилось, что, снимая пиджак, или маршальский китель в редкие минуты близости, он заставлял народ смотреть на привинченные ордена и восхищаться, какой он, Леонид Ильич, герой. Это у народа получалось неискренне, тем более что и близость получалась (если получалась) старческая, птичья.
Андропов и Черненко в «донжуанском списке» народа значились, как две случайные связи.
Короткая любовь с Андроповым получилась с садистско-шпионским уклоном. Генсек-гебист ловил народ средь бела дня в магазинах, как будто не знал, что к вечеру там — пустые прилавки. Мешал смотреть кино, приставая в темноте с дурацкими вопросами, почему народ сидит в зале, вперившись в экран, а не перевыполняет норму на предприятии. Даже в банях начал проверять, где его совсем не ждали. А еще велел определение «русский» везде менять на «советский», так что даже в старых сказках с перепуга стали печатать: «Баба сунула ухват в советскую печь и достала горшок с кашей». Народ, впрочем, не успел ни испугаться, ни возненавидеть Андропова. Едва развесили по стране его портреты с улыбкой Джоконды, как он умер в больнице от почечной недостаточности.
Черненко вообще не удостоил народ внятной близости, сразу слег в ту же самую больницу, откуда его увезли на элитное кладбище под кремлевской стеной.
