Дмитрий Савочкин - Марк Шейдер
Ускоренная перемотка – и я в машине, несусь по трассе М4 на скорости в сто восемьдесят километров в час. Это старая ментовская привычка – с момента, когда тебя перестают останавливать гаишники, ты уже не можешь заставить себя ездить по трассе медленнее, даже если самая большая разрешенная скорость в нашей стране сто тридцать и трасса покрыта тонкой коркой льда.
Снова ускоренная перемотка – и я уже ищу, с какой стороны удобнее подъехать к Павлоградскому ГОВД.
Я редко здесь бываю.
Но всякий приезд запоминаю надолго.
Каждый мент, который хотя бы раз приедет в Павлоград на отработку, запомнит его навсегда. Павлоград – это город, где с начала восьмидесятых годов было зафиксировано больше двадцати серий изнасилований и убийств на сексуальной почве. Если правда то, что Стамбул – город контрастов, а Донецк – город роз, то правда и то, что Павлоград – город маньяков.
В середине девяностых в Павлограде родители, которым были дороги их дочери, попросту не выпускали их играть на улицу. В школу и из школы их сопровождали взрослые, чаще всего мужчины. Точно так же отцы сопровождали девочек, если те ходили друг к другу в гости (иногда даже в том же подъезде), ездили к врачу – да вообще везде. Увидеть молодую девушку, идущую по городу в одиночестве, было невозможно.
Зато возможно было наблюдать трупы.
Красивые девчонки, изнасилованные и убитые, иногда довольно мудрено. Эти трупы зачастую подолгу не убирались с места убийства – криминалисты работали, – и тогда их мог наблюдать кто угодно, включая и отцов других павлоградских девчонок. Все это, конечно, подогревало истерию.
Я участвовал в двух отработках.
Первая была давным-давно, а вторая за несколько месяцев до моего увольнения. Хотя я всю жизнь служил в УБНОНе и раскрытие убийств, тем более изнасилований, никогда не было моей работой, на эти отработки ездили все. Старики рассказывали, что когда-то на них съезжался весь Великий и Могучий Советский Союз.
Нас расставляли по каким-то условным постам и заставляли задерживать каждого подозрительного мужчину. Под каждым кустом в городе сидел мент. Другие мужики вообще не показывались на улице, когда начинало темнеть.
В городе словно был комендантский час: все женщины боялись выходить из дому из-за маньяка, а все мужчины боялись выходить из дому из-за милиции.
Если мы кого-то задерживали – п*дили его нещадно.
А потом обычно отпускали: что взять со случайного прохожего?
Хорошее было время.
Ни одного маньяка я так и не поймал.
Я паркую машину во дворе ГОВД и поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Время проходит, а здесь ничего не меняется. Стены все такие же обшарпанные, перила на лестнице разломаны, ступеньки выщерблены. Я вхожу в большой красивый кабинет, посреди которого опера прессуют пушкаря. Пока его еще не бьют, пока только кричат, заставляют записывать свои показания, потом разрывают эту бумагу, снова кричат и снова заставляют записывать показания. Большинство наркоманов ломается еще на этой стадии. Если человека взяли впервые или если его один раз уже поломали, к нему даже не надо прикасаться, чтобы он рассказал то, что тебе нужно.
Надо просто знать, что у него спрашивать.
И как спрашивать.
Вообще, допросы с пристрастием в МВД – это особая тема, и кто-нибудь должен написать об этом книгу. Может быть, даже энциклопедию.
Хотя, скорее всего, об этом просто забудут. Милиция станет историей. Торговцы наркотиками станут историей. Великий героиновый путь из Афганистана в Европу станет историей. А допросы – нет.
Поколения людей будут ходить в музей, чтобы увидеть орудия пыток средневековой инквизиции, какую-нибудь дыбу или испанский сапог, но никто из них не сможет сказать тебе, зачем человеку на голову класть толстый том «Книги о вкусной и здоровой пище».
Он нужен для того, чтобы скрыть следы ударов.
Ты кладешь на голову задержанного какую-нибудь «Большую Советскую Энциклопедию», том 7, или «Полное собрание сочинений Сталина», том 12, и что есть силы лупишь по ней сверху кулаком. Вообще-то можно бить и чем-то более тяжелым, но в этом случае могут быть нежелательные последствия. Никаких следов не остается. А голова у задержанного через несколько таких сеансов начинает раскалываться, как будто ее зажимают в тиски.
Он.
Даже.
Начинает.
Говорить.
Как.
Ребенок.
С.
Отставанием.
В.
Развитии.
Есть много разных способов разговорить неразговорчивого собеседника.
Я сажусь за стол напротив пушкаря и смотрю ему в глаза. Ребята оставили нас двоих – все-таки чего-то еще стоит мой послужной список. Им неинтересно знать, о чем мы будем с ним говорить. Буду ли я расспрашивать его о его поставщике по имени Ханна, или убеждать его, что зря он связался с венгерской мафией, или объяснять, что покемоны круче телепузиков, – им неинтересно. Они вообще ребята нелюбопытные.
Что бы я ни сделал с торговцем наркотиками, это все равно меньшее зло, чем позволить ему продолжить травить своим дерьмом детей на улице.
Как я уже говорил, в конечном итоге ты просто выбираешь, где будет меньше крови.
Хотя в действительности наркотики – я имею в виду не наркотики сами по себе, а наркоторговлю как бизнес, как систему внутри системы – не такой уж кровавый бизнес. Во всяком случае, здесь, на Украине. Где-нибудь в Колумбии или Таджикистане, где на этом держится вся национальная экономика, наркотики – это, конечно, кровь. Но не у нас. В Днепропетровской области наркобизнес по степени кровавости всегда был на третьем месте.
Всего лишь на третьем.
На втором месте уже достаточно долгое время остается рыба. Любые крупные рыбзаводы – это всегда пастбище для браконьеров, а берег Каховского водохранилища – просто клондайк для желающих быстро и легко срубить деньжат. В сущности, рыба в водохранилище – это бесхозные деньги. Ее кормят, разводят и выращивают в огромных количествах, но при этом никто не заморачивается настолько, чтобы придумать, как ее охранять. Вы ведь не станете окружать Каховку забором? Да и хлопотно – вам понадобится километров 800 забора, не говоря уже о том, что гнутую береговую линию почти невозможно качественно просматривать, и ночью кто угодно может отправиться на рыбалку хоть с сетью, хоть с динамитом.
И это нам еще повезло, что Днепропетровская область не стоит на берегу Азовского моря.
Естественно, такая легкая нажива тут же обрастает целой индустрией со своей внутренней структурой и правилами игры. Случайные браконьеры могут разок съездить порыбачить, но, если повезет один раз, это не значит, что будет фартить все время. Уже на второй-третий раз им придется или делиться уловом, или отправиться на дно Каховки кормить тех самых рыб, которых они только что глушили динамитом. Помимо потомственных «рыбаков» в передел рынка часто включаются «скотоводы» – угонщики коров (чаще всего), коз и свиней (реже, потому что свинью сложнее тащить). Иногда подключаются цыгане – это кочующие орды, которые не брезгуют ничем и валят вообще всех, кого могут завалить, не затрачивая много усилий.
Да, рыба на Украине – тяжелый бизнес.
А первым по литражу пролитой за него крови у нас всегда был, есть и остается спирт.
Я говорю пушкарю, что не собираюсь брать его на дешевый понт. Я говорю ему, что я слишком взрослый для того, чтобы пытаться впарить ему какое-то детское дерьмо.
Он слушает меня очень внимательно.
Я чувствую кожей, как он боится.
Разговор не начинают с таких ремарок, если только не пришли с чем-нибудь в самом деле крупным.
Я говорю пушкарю, что мне от него нужно одно маленькое одолжение. Он сделает это и больше никогда меня не увидит. И мне не нужно, чтобы он задавал мне вопросы или начинал – не дай бог – думать. Мне нужно, чтобы он просто сделал то, что я ему говорю, и он сможет вернуться к своим операм, формированию ОРД, следственным действиям и снова будет в зоне досягаемости адвоката.
Лишь тогда, когда я действительно полностью уверен, что он внимательно меня слушает, я говорю, что мне от него нужно.
Мне нужна одна доза шири.
Не меньше и не больше, хорошей шири, чтоб как следует накрыла человека, который никогда раньше ее не пробовал.
24
Его зовут Николай Сергеевич Лепихов, и ему двадцать пять лет. Его зовут Николай Сергеевич Лепихов, и Николаю Лепихову теперь вечно будет двадцать пять лет.
Кролик, которого те, кто не хотел его обидеть, называли Саней и только хорошо знакомые называли Коляном, оказался Николаем Сергеевичем. Только мы об этом узнали уже после того, как он умер.
Он задохнулся, отойдя за угол поссать.
Вообще, в шахтах с туалетами не ахти.
Собственно, и во всей нашей стране с туалетами не ахти. Сейчас-то хотя бы стали появляться кафе, в которых можно бесплатно облегчиться, а раньше было совсем плохо. Советские общественные туалеты – это большие ямы, на которые клали дощатые перекрытия, а сверху ставили деревянные кабинки. Выглядело это, как очень маленький деревянный домик, внутри которого дырка в полу и иногда картонная коробка для бумажек в углу. Но главное в таком туалете – это, конечно, запах.
