Пьер-Жакез Элиас - Золотая трава
Надо были идти. Она чувствовала, что дело это — столь деликатно, что не надлежит доверять его посреднику, который прощупает вначале почву, как это обычно водится, даже и тогда, когда две семьи хорошо знают друг друга. Пришлось ей вынуть из шкафа са: мое лучшее из того, что она могла надеть на себя. Черный бархат и белые кружева, башмаки из кожи, что сверху, что снизу, и жилетные часы на длинной серебряной цепочке. Вдвоем они отправились по берегу к центру городка. Ночью, как и полагается для подобных церемоний. Ален шел на десять шагов впереди матери, не потому, что так торопился, но чтобы присутствие матери позади подгоняло его. И все же он вдруг остановился. Она тоже остановилась, сохраняя дистанцию. Не произнося ни слова, опасаясь помешать его раздумью. Отступится ли он? Какое-то время, показавшееся ей очень долгим, они оба стояли неподвижно. Потом двинулись дальше таким же манером.
В гостиницу вошли с заднего хода. Кухня Лик Малегол была освещена электрическим светом — как вам это понравится! Ален приткнулся к стене. Он сделал знак матери, чтобы та постучала в дверь. Сидя в одиночестве, Лик была занята подведением счетов. Она пошла открывать, гремя засовами и замками. Когда она увидела Мари-Жанн Кийивик в полном параде, ей сразу стала ясна цель ее прихода. За спиной матери появился сын, который не потрудился принарядиться и выглядел неприветливо.
Лик рассыпалась в выражениях притворного удивления, двое других пренебрегли правилами вежливости, до того оба были измучены, у каждого были на то свои причины. Содержательница гостиницы пригласила их войти, уверила, что в кухне им будет удобнее, чем в зале, но, впрочем, если они предпочтут, легко перейти. Нет? Они не хотят? Тогда садитесь, будьте как дома, без церемоний. Она вынула из буфета бутылку сладкого вина и фужеры. Четыре фужера для них троих — не так ли! Обе женщины пустились обсуждать всякую всячину, не имевшую никакого отношения к цели прихода. Мари-Жанн экономила слова, произнося лишь те необходимые, что требовались по ходу разговора. Лик изощрялась, задавая вопросы и сама же отвечая на них. Ален Дугэ, сидя на кончике стула, скрестив руки, не шевелил ни ногой, ни рукой, а уж тем более языком. Ничего не скажешь, прием оказан безукоризненный. А глядя на Лик и слушая ее, можно было даже подумать, что он ей вовсе не был бы неприятен в качестве зятя. В конце концов, пора выдать дочь замуж, ведь она уже отказала нескольким претендентам. Но куда она, однако, запропастилась — эта дочь?
Она находилась в своей комнате, над кухней. С тех пор как мать открыла дверь, она отлично знала, кто пришел. Возможно, она ждала, что по старинному обычаю за ней придут. По истечении почти целого часа Мари-Жанн решила, что предварительный подход длился достаточно. И вот! Она спросила у Лик, отдаст ли она свою дочь Лину ее сыну Алену Дугэ в жены. А Лик снова разохалась. Она принялась уверять, что такое предложение делает ей честь. Как положено, она всячески восхваляла семью Дугэ. Потом, чтобы не остаться в долгу перед собой, она превознесла свои собственные достоинства. Если бы речь шла только обо мне, — сказала она, — дело было бы уже сделано. Но только одна лишь моя дочь имеет право сказать «да» или «нет».
Она открыла кухонную дверь, выходящую на лестницу, и поднялась на несколько ступенек, позвав: «Лина, спускайтесь! К нам пришли по поводу вас». И она опять уселась на свое место. Пришлось ждать. Наконец девушка показалась на лестничном повороте. Казалось, она испытывает чрезвычайное волнение. Едва удалось разглядеть ее лицо и то — в профиль. Послышалось единственное слово: «НЕТ»! И она вновь бегом поднялась по лестнице. Тотчас же Ален Дугэ кинулся прочь. Он был в ярости.
Лик Малегол рассыпалась в извинениях: моя дочь устала. Нервы. Этот дом очень тяжело содержать. Необходимо, чтобы Лина какое-то время отдохнула. Она попросила Мари-Жанн вернуться через две-три недели, тогда можно будет решить окончательно. Но она отлично понимала, что вдова Дугэ больше не вернется. Они условились, что никто ничего не узнает о том, что произошло этим вечером. Если и не случилось ничего такого, что могло бы нарушить покой в Логане, то для двух семейств было предостаточно причин для огорчений, от которых не скоро оправишься. Однако надо правду сказать, молва давно уже их поженила: Лину и Алена. Сперва в шутку, когда детьми они были неразлучны, позднее потому, что ни тот, ни другая не выказывали ни малейшей склонности ни к кому другому. По правде говоря, Лина Керсоди, издеваясь над Дугэ, наносила обиду самой себе. Но если бы распространился слух об ее отказе, брошенном в лицо сыну Дугэ, вся рыбацкая флотилия посчитала бы себя оскорбленной.
А теперь она пришла в мой дом. Чего она хочет?
Элена выдерживает паузу, потом она начинает говорить своим неколебимо серьезным уверенным голосом. Слушая ее, никто не может подумать, что она способна прибегнуть хотя бы к малейшему обману.
— Снимите же плащ, Лина. Не стыдитесь. Вы наказывали себя достаточно долго. Может быть, вы не поверите мне, Мари-Жанн, но эта девушка не осмеливалась прийти к вам. И тем не менее она — невеста вашего сына, единственная, которая когда-либо у него будет и которую он только и хочет иметь. А знаете ли вы, почему она не Осмеливалась? Некоторое время тому назад вы приходили просить ее в жены Алену Дугэ. А она, сгорая от желания сказать «да», сказала «нет». Как если бы она неправильно расслышала вопрос. Каждого из нас охватывают иногда невероятные чувства. Она была так расстроена, бедная голубка, что перестала слышать звук своего голоса. Она не разобралась толком в том, что произошло. А с тех пор она сохнет от угрызений и тоски. Знали ли вы об этом?
— Откуда же мне знать, — ответила Мари-Жанн, у которой потрясение вытеснило все другие чувства. — ж Теперь настал мой черед толком не понимать, что такое вы говорите. Можно вас попросить — повторить!
— Не к чему. Условимся, что я пришла сегодня вечером с Линой Керсоди просить у вас для нее в мужья вашего сына Алена Дугэ. Не так ли, Лина?
— О да!
Она выходит на свет, опускает капюшон, сбросив его на плечи. Ее головной убор несколько смялся и глаза покраснели, но она храбро смотрит на Мари-Жанн Кийивик. Теперь та держит глаза опущенными.
— Я должна бы была…
— Вам не в чем себя упрекнуть. Это они оба виноваты. Она места себе не находила, ожидая у себя дома на площади, где она меня приняла как близкую родственницу. Мне пришлось ее отругать, чтобы она решилась пойти со мной. Она твердила, что нанесла вам оскорбление. Но какое же это оскорбление, если ваш сын до такой степени пронзил ей сердце, что она совсем потеряла рассудок! Я сама чуть не сказала «нет» Корантену Ропару. Если бы он был менее упорен…
— Ален Дугэ будет очень счастлив.
— Но вы должны считать меня совсем невоспитанной, Мари-Жанн. Я пришла к вам и веду себя почти хозяйкой, болтаю без умолку. А ведь и четверти того не сказала, что нужно бы.
Старый Нонна не может сдерживать дольше свою радость.
— Вы все сказали, Элена Морван. С начала и до конца и все правильно.
— Заткнется ли наконец этот-то, — выходит из себя Мари-Жанн, смеясь глазами. — Чем вмешиваться в женские дела, лучше занялись бы своими дровами, огонь, по-моему, затухает. Лина, дочь моя, приготовьте-ка нам омлет. Вам надо тотчас же привыкать к этому дому. Я до того довольна-, что ноги у меня от радости подгибаются.
— Идите ко мне, Мари-Жанн, на скамью у кровати.
— Нет, я хочу сесть напротив вас. Мне необходимо видеть ваше лицо на свету, чтобы радость моя не угасла. Теперь нам надо еще дождаться мужчин. Вечно-то они запаздывают. Спрашиваешь себя: чем же они заняты? Лина Керсоди, откройте всю мебель, имеющую дверцы, поставьте на стол все, что пригодно в пищу. У меня есть запасы. Мы будем пировать вчетвером. Если не останется ничего, кроме как кошке на зубок положить, тем хуже для опоздавших.
Глава седьмая
Хозяин «Золотой травы» в обмороке? Или, наоборот, очнулся от забытья, которое совсем было его поглотило? Постепенно до его сознания начинает доходить, что кругом тишина и неподвижность. До чего же абсолютны это безмолвие и это оцепенение, так и кажется, что он вот-вот расслышит, как у него растут волосы и ногти. При этой мысли он улыбается, хотя ни один мускул не шевельнулся на его лице.
Для возвращения к жизни надо проявить усилие, собрать всю волю, которая еще не полностью иссякла, он это чувствует, невзирая на то, что сердце у него, того гляди, разорвется. Он этого не хочет. Исчезнуть совсем, отдаться небытию, — если небытие существует, — это самое легкое. Надо бы всего лишь не сопротивляться. Но он этого тоже не хочет. Войти живым в царство мертвых. Некоторым все же удавалось. Ходят легенды об их приключениях. Однако чересчур уж они лишены правдоподобия, эти тощие щепотки истории. Но ведь физическая смерть тоже его не устраивает. Вот он и колеблется между двумя возможностями. Даже еще и сегодня он думает, что не ему одному привелось отыскивать третий путь — пресловутый проход через северо-запад. И ведь, возможно, никогда еще не был он так близко, как сейчас, к искомому. Ну-ка! Не поддаться одному течению и избегнуть другого. Не смерть и не жизнь, а чудо. Он не может забыть, как однажды открылся ему остров Блаженных, во всяком случае, тот, который так называют, и ведь он был куда обширней всех наших континентов и открылся в световой прорези, когда он плыл вслепую, поглощенный туманом. И только лишь взял он на него курс, как свет, являвшийся зрачком видения, поглотило непроницаемое облако, стремительно двигавшееся к горизонту, а океан вокруг начал светиться, оставив на виду у Гоазкоза лишь такие привычные береговые ориентиры. В другой раз его упорно преследовал под смоляным темным небом солнечный луч, который всюду его выискивал, чтобы направить к земле. Но Пьер Гоазкоз так хорошо маневрировал своей лодкой, что луч потерял его. Однако к чему все это! Ему всегда не хватало того талисмана, который другие получали благодаря своим достоинствам, а чаще просто случайно. Золотая трава подлинная или та, которую так именуют, — единственна ли она или много ее сортов, как в Саргассовом море, закрытом для маловеров. И как знать, какой верой надо вооружиться, чтобы иметь к ней доступ, чтобы заполучить ту, нужную, единственную, которая именно для вас, которую ваши сети выловили вместо необычной рыбы со смеющимися глазами, которая, того гляди, встанет на ноги в человеческом обличии, чтобы поиздеваться, прежде чем распроститься с вами. А что, если золотая трава обернулась волшебной ореховой палочкой, или замкнулась в камне, оправленном во вращающуюся драгоценную оправу, или же, наконец, она — в пере лесной птицы, а то так в свистке из бузины. К чему же тогда носиться за ней по морям!
