Энсон Кэмерон - Жестяные игрушки
— Ой ли? — спрашивает Ты — Великий Специалист по Психологическим Травмам. — Так уж ни разу? А разве это не у тебя отсасывала уборщица в финал последнего турнира Всех Наций?
— Э-ээ… ну, не столько у меня, сколько у моей пьяной туши, пока она, туша эта, можно сказать, в раковине сидела. А эта женщина стояла на коленях рядом с писсуаром. Можно сказать, ползала. И зубы ее золотые блестели под лампой дневного света. А Кими всю ту ночь смеялась и трепалась по-японски с тем заезжим парнем, японским писателем. Одно-единственное пятнышко на белоснежном фоне нашей взаимной верности. Но, если подумать, единственный отсос, да еще со стороны женщины, ползавшей на коленях в луже мочи, да еще по пьяни, не может считаться пощечиной любви.
— Нет. Пожалуй, не может.
— Не идет ни в какое сравнение с силой нашей любви.
— Нет. Нет. Конечно. Забудь. Но скажи лучше вот что: вот теперь, когда она на Бугенвилле, кого тебе жаль больше? Ее — пропавшую, возможно, попавшую в беду? Или себя — которому, возможно, придется жить дальше одному, в лишенном Кимико будущем?
— Что? — спрашивает Травмированный, Растерянный Ты. — Это что, вопрос с подвохом? Означает ли страх одного, что я люблю ее? А страх другого — что не люблю?
— Возможно, возможно. Так скажи мне, который из этих страхов терзает тебя по-настоящему, — настаивает Ты — Великий Специалист по Психологическим Травмам.
— Я боюсь… больше боюсь… за нее… пропавшую… попавшую в беду.
— Говно. — Ты — Великий Специалист по Психологическим Травмам и слушать этого не желает.
— Ладно. Ладно! Я больше боюсь… что мне придется жить одному… без нее.
— Гм. Может, ты все-таки любишь ее.
Ты — Великий Специалист по Психологическим Травмам умолкает. Сидит и ждет, вроде как в глубоком кожаном кресле, закинув ногу на ногу, сомкнув руки кончиками пальцев перед таким ужасно профессиональным лицом, и думает, давая этому ужасно профессиональному молчанию давить на Травмированного, Растерянного Тебя.
Наконец он подается вперед в своем воображаемом кожаном кресле.
— Ладно, будем разбираться, — говорит он. — Назови свою боль. Расскажи мне сцены, которые ранят тебя сильнее всего.
* * *— О’кей. Начнем. Рождество. Наше первое Рождество, не то одинокое, что светит мне в перспективе.
Дед с бабкой Кими прислали ей билет первого класса на авиарейс «Джапан Эрлайнз» до Токио, чтобы она могла вместе с семьей вволю накупить себе всяких знаменитых на весь мир торговых брендов, и чтобы они могли вместе пить чай на занудных церемониях, за которыми не положено болтать, куда входишь молодой и откуда выходишь старой. Этот самый билет она порвала на клочки перед моим носом, приговаривая: «Токио-Шмокио» и «Родственники-Шмодственники». И вытянула эти квадратные клочки-конфетти, в которые превратились три листка межконтинентального авиабилета, перед собой на сложенных лодочкой ладонях, и дунула на них, и сдула их облачко прямо мне в лицо, и прижалась ко мне, и кончиком языка сняла прилипший к моим губам клочок размером с почтовую марку с надписью «ГАЖНАЯ КВИТАН». А дальше она брезгливо сплевывает его в сторону, и чуть сжимает меня руками за шею, и целует меня, и проводит языком по моей верхней губе, и говорит: «У меня для тебя есть кое-что. Рождественский подарок. У „Майера“. Идем…»
И мы прыгаем в трамвай сто девятого маршрута и едем в город — несмотря на то что день стоит жаркий и в трамвае пахнет всем, что выделяет человеческий организм летом. Ибо, говорит она, неизвестно, сколько этот подарок пролежит еще на магазинной полке, так что с ним лучше не откладывать.
Бёрк-стрит представляет собой некий водоворот людей, в последнюю минуту вспомнивших о необходимой покупке, сталкивающихся друг с другом, вылетающих из дверей одного из больших универмагов, чтобы тут же влететь сквозь воздушную завесу в кондиционированную прохладу другого. У каждого, кто вылетает сквозь воздушную завесу на уличную жару, в руках пластиковые сумки «Дэвида Джонса» или «Майера» с покупками, о которых вспомнили в самую последнюю минуту и которые колотят по их ногам.
У витрин «Майера» людской поток течет медленнее: народ глазеет на знаменитые Рождественские диорамы, где сказочным злодеям дерут задницы добродушным, не по-домашнему остервенелым, механическим способом. Сказочная, похожая на Богоматерь особа две недели подряд стучит мягкой волшебной палочкой по кружечке Уродливой Монахини. Суровый лондонский полисмен две недели подряд дергает за ухо уличного оборванца. Каждый раз, как палочка ударяет по кружечке Уродливой Монахини, дети смеются. Каждый раз, как резиновое ухо уличного оборванца вытягивается, дети смеются.
Кими ведет меня за руку сквозь броуновское движение толпы в просвет, образовавшийся перед главным входом в «Майер». Там, на своем клочке улицы, работает майерский Санта-Клаус. Толпа окружила его кольцом, и его «Хо-хо-хо» слышно далеко в раскаленном воздухе. Он волочит мешок с подарками. Разыгрывает одну и ту же сценку «как-тебя-звать-малыш» с каждым ребенком, который, получив напутственный толчок от родителя, отважно выходит в середину пустующего клочка улицы. Санта спрашивает: «Как, Кайли? Ну что, Кайли, ты хорошо вела себя весь этот год?» И с первым неуверенным кивком детской головки вынимает из мешка и протягивает Краснокожего, или Белого Рыцаря, или Щербетную Бомбу, или кусок ядовито-розового китайского пластика, отлитый в форме куклы-голыша, или кусок ярко-голубого китайского пластика, отлитый в форме бомбардировщика «Стеле». Бомбардировщики мальчикам, голыши девочкам — это изрядно напоминает пятидесятые. Но так оно и есть.
И иногда ему говорят: «Спасибо, Санта», — но чаще дети просто убегают обратно в толпу, счастливо улыбаясь своим родителям.
— Хо-хо-хо, — говорит этот Санта вслед улепетывающему малышу. — Счастливого Рождества, хо-хо-хо!
Рождественский наряд Санта-Клауса в Южном полушарии превращается в орудие убийства. Всем нам приходилось видеть, как бледный Санта, обмякнув, сползает по витрине на асфальт. Видеть дохлого Санту. Которому Добрые Самаритяне торопливо расстегивают пуговицы, обмахивая ему лицо его же собственным резиновым пузом и сдирая с него башмаки под вой сирены приближающейся «скорой помощи».
— Что они делают с Сантой, мамочка?
— Поправляют его наряд, милая.
— Да ведь они рвут его на куски!
— Нет, нет, милая. Санте просто жарко. Просто Рождество — горячее время для Санта-Клаусов… Клауса.
Все мы испытывали соблазн распотрошить оставленный без присмотра мешок этого человека, пока его самого разбирают на части Добрые Самаритяне.
Этот Санта вспотел, как боров. Узкая полоска его лица, видная поверх пластиковой бороды, черная и блестящая. На красной одежде под мышками выступили темные полукруглые кляксы. Он то и дело поднимает руку и вытирает лицо рукавом. И теребит переносицу черными пальцами. Этот Санта — чернокожий.
Мы проталкиваемся в первый ряд зрителей.
— Присмотрись к этому Санте, — шепчет мне Кими. — Счастливого Рождества. — Она улыбается мне как обдолбанная и протягивает к нему руки. Она в восторге. Так, словно «Майер» демонстрирует на публике какой-то восхитительный новый гибрид, выведенный генетиками в глубинах его магазинных подвалов. Мифический Черный Санта, каких не бывает, разве что если бы все поголовно страдали хронической близорукостью. — Разве он не прекрасен? — шепчет она. Эта невиданная черная, потная туша мифического сказочного персонажа. Живое доказательство того, что мир все-таки движется по восходящей, постепенно превращаясь в недосягаемую Нирвану… в наилучшее место.
Я смотрю на него молча. Хотя каждый может видеть его потные черные руки и потную черную полоску его лица, никто, похоже, не замечает, что этот Санта — черный. Спрятанный в бутафорский наряд так, как я прятался в свое детство.
Кими отпускает мою руку и выходит на пятачок пустого асфальта. Санта как раз вручил бомбардировщик «Стелс» очередному мальчишке, который вертит его то так, то сяк, глядя то на шасси, то в кабину, пытаясь разобраться, что это такое, потом испускает несколько механических горловых звуков в надежде, что эта штука окажется заводной и вдруг оживет у него в руках. Черный Санта гладит его по голове и подталкивает назад, к родителям, и его «Хо-хо-хо» сменяются настоящим смехом при виде полного незнания мальчишкой современной военной техники, в особенности технологии Звездных Войн.
Черный Санта видит Кими, шагающую к нему на высоких каблуках, в мини-юбке, и он распрямляется, и хватается рукой за поясницу, затекшую от вручения тысячи голышей и бомбардировщиков, и говорит ей: «Ну ты-то, похоже, вела себя весь этот год совсем нехорошо». Несколько человек в толпе смеются. «Совсем, совсем нехорошо», — говорит он им. Теперь смеющихся больше. Она подходит к нему, и встает на цыпочки, и целует его куда-то в блестящую черную полоску лица, и отрывает несколько локонов пластиковой бороды, измазанных ее помадой. Белки его глаз расширяются, и он отшатывается в неподдельном изумлении. «Хо-хо… держись!» — кричит он. И бросает свой мешок, и делает вид, будто бежит за ней, раскинув руки. Крики и свист толпы делаются оглушительными, когда черный Санта приближается к ней, и она поворачивается, и видит, что он догоняет, и взвизгивает, и в три прыжка оказывается рядом со мной, и прыгает ко мне на руки, и обнимает меня, и целует меня в губы под восторженные крики толпы, а черный Санта останавливается, и щелкает черными пальцами, и говорит: «Черт», словно упустил верную добычу.
