Залман Шнеур - Дядя Зяма

— Очень хорошо, — заулыбалась тетя Михля. — И правда, воспитанный парень.

Материнская улыбка успокоила Генку, и она озорно спросила отца:

— У него по-прежнему много веснушек, у Шикеле?

— Нет, совсем мало, — дядя Зяма слабо улыбнулся. — Всего несколько пятнышек осталось на носу. Ехиэл-хазан говорит, что Шикеле в Варшаве мазался какой-то мазью…

— Шикеле сватается? — озабоченно спросила тетя Михля.

Зяма напрягся:

— К кому ему свататься?

— Да хоть к этой пышке Ехиэла-хазана, к его Нехе…

— Ты — глупая баба, — вдруг рассердился дядя Зяма.

Тетя Михля переглянулась с Генкой, своей младшенькой. Та опустила глаза. Они обе без слов поняли друг друга.

В ту ночь, после испорченной субботней трапезы, Гнесе не спалось. Любовные записочки, которые ей когда-то писал Шикеле, словно белые летучие мыши порхали над ее кроватью. Наполовину агуна[227], четыре месяца одна, без сбежавшего мужа, который теперь невесть с кем шляется по Киеву, она все воспринимала остро и болезненно. «Барин в светлых туфлях» — так отец назвал Шикеле, когда говорил о нем за столом, — вырос перед ней в ее тревожном полусне и казался намного выше, чем на самом деле. Его русые волосы заплелись венцом, светлые туфли превратились в сапоги, какие носят лихие наездники. Благодаря золотому писне зрение стало более острым. Вот он смотрит на нее голубыми смеющимися глазами и наклоняется над ее кроватью. Только длинные ресницы дрожат, как мерцающие свечки.

— Гне-синь-ка! — произносит он любовно, тянется к ней и тихо обнимает.

Гнеся просыпается — это всего лишь Генка! При свете мерцающей на столе субботней свечи Гнеся видит, что схватила Генку, которая склонилась над ней в ночной рубашке.

— Ты спишь, Гнесинька? — спрашивает проказница. — А я никак не могу уснуть, вот и пришла к тебе.

Сестры стали шушукаться. Щеки у них разрумянились, губы пересохли. Свечка погасла. Шушуканье продолжилось в темноте.

Сверчок за печью, как заговорщик, подал сигнал: «Цир-цир, цир-цир». Это значит: секретничайте, сестрички, сколько хотите. Я на страже. Цир-цир!

Генка без умолку говорила о «барине в светлых туфлях» и давилась от смеха. Но в ее смехе Гнесе слышался отзвук того желания, которое Гнеся почувствовала еще до свадьбы, когда тосковала, сама не понимая, о чем… Ей бы только увидеть, секретничала Генка, давясь от смеха, увидеть бы только, как этот нюня из Погоста превратился в «барина в светлых туфлях». Больше она ничего не хочет. Но она боится, продолжала Генка, что после субботы он сразу уедет и даже не зайдет к ним… Ведь он, наверное, сердится на папу после той истории в сукке. Гнеся из-за этого и убежала сегодня от субботнего стола… Наверняка вспомнила тот случай. Теперь-то Гнесе нечего стесняться, так что пусть расскажет, все равно здесь совсем темно… Что папа сделал тогда в сукке с Шикеле за то, что тот ее поцеловал? Она сама не знает? Сразу убежала?.. A-а!.. Однако же, видно, что папу это очень расстраивает, он так и ест себя поедом. Не говорит, но заметно же… А когда мама за столом сказала, просто так сказала, что Шикеле что-то уж слишком сдружился с реб Ехиэлом-хазаном, что, верно, у Шикеле на уме дочка реб Ехиэла Неха — а она хорошенькая, эта пампушка-толстушка, — отец-то как рассердится, как закричит: «Ты — глупая баба!» Что он имел в виду?

Гнеся говорила мало. Она, закинув обнаженные руки за голову, слушала, лишь время от времени вставляя слово-другое. Она чувствовала себя уязвленной тем, что Генка так легко говорит о Шикеле. Как же так можно?.. И еще Гнесю уязвляло, что Шикеле остановился у Ехиэла-хазана, поблизости от его пампушки… Все говорят, что она очень красивая девушка.

Неожиданно Гнеся крепко и страстно обняла сестру:

— Скажи, Генкеле, ты завтра пойдешь со мной на Невский?

Генка сразу умолкла и стала к чему-то прислушиваться. В тихом голосе Гнеси она услышала такую печаль, такую мольбу, что сообразила — она, Генка, наговорила слишком много глупостей и чересчур много шутила. Генка поняла, что сестра не забыла Шикеле, что она мечтает с ним увидеться и боится, как бы Шикеле не уехал. Она хочет завтра выйти погулять на Невский, то есть на самую широкую улицу в Шклове, которая тянется от большого костела до мельницы над Днепром. По этой улице по субботам гуляют шкловские обыватели, там под вечер встречаются женихи и невесты. Видно, Гнеся надеется, что завтра, в субботу, она встретит там Шикеле, но стесняется идти одна.

— Пойдешь? — тихо спросила Гнеся. В ее голосе дрожали слезы.

Эта Гнесина сердечная боль заставила Генку забыть о собственном любопытстве, о своей зависти к «пампушке», дочери Ехиэла-хазана. И она, обняв сестру, принялась ее целовать, а после каждого поцелуя шептала:

— Пойду, Гнесинька, пойду! Пойду!

Тетя Михля и дядя Зяма тоже не могли уснуть. В темной спальне, где никто, даже Михля, не мог его видеть, Зяма изливал все, что накипело на сердце, всю свою досаду на зятька, принесшего несчастье всей семье, с тех самых пор, как вошел в нее со своим почерком. Зяма осознавал, что совершил по отношению к Шикеле, этому милому, тихому, как голубь, юноше и умелому счетоводу, величайшую несправедливость. Ведь при Шикеле ни копейки не пропало. А теперь куда-то делись тысячи, половину Зяминого капитала зятек уже угробил, а толку — нет как нет.

Михля попыталась намекнуть мужу: чтобы загладить несправедливость, может быть, надо попробовать… может быть, с Генкой получится…

Но Зяма только проворчал в сердцах:

— Вот дура-то!

Что он хотел сказать этим ворчанием? Имел ли он в виду, что такая партия ему не подходит, потому что он все-таки еще Зяма-богатей, а Пиня, отец Шикеле, — горький бедняк? Или он этим хотел сказать, что Шикеле никто, кроме Гнеси, никогда не понравится, даже если это будет вторая Зямина дочь?

Для тети Михли все это еще некоторое время оставалось загадкой.

Прогулка по Невскому

Пер. М. Рольникайте и В. Дымшиц

В субботу, вздремнув днем и смыв чаем из глечика привкус чолнта, шкловская молодежь устремляется гулять на Невский.

Так называют, очевидно пародируя название Невского проспекта в Петербурге, самую широкую и красивую улицу в Шклове, чьи деревянные тротуары протянулись от Оршанской заставы мимо Зеленого костела до большой мельницы на берегу Днепра, как раз до того места, где река поворачивает в сторону Могилева. В субботу все выходят на прогулку. В субботу на Невском шкловские кокетки демонстрируют свои новые наряды и критикуют платья подруг. Там гуляют женихи и невесты, зятьки на содержании[228] со своими молодыми женушками; цишилисты с конспиративными лицами, только что вернувшиеся со сходки в лесу. Там, чтобы получше разглядеть новые модели своих конкурентов, гуляют дамские портные. Их узнают по тому, с каким беспокойством они, увидев молодую женщину, забегают вперед, останавливаются и пропускают ее мимо себя, чтобы ухватить взглядом покрой и вечером, после исхода субботы, скопировать его, отрисовав мелом складки, фалды и полы, которые произвели на них наиболее сильное впечатление на Невском.

В субботу, после беспокойной ночи, Зямина дочь Гнеся сразу после чая принялась бодро наряжаться. Тетя Михля глазам своим не поверила. С тех пор как Мейлехке Пик удрал с ее украшениями, Гнеся ни разу не выходила на Невский. Она выходила погулять только под вечер, когда все уже возвращались с прогулки к третьей трапезе. Видно, она хочет сегодня встретиться с гостем, с Шикеле, своим двоюродным братом, так пусть встретится на здоровье! Тетя Михля читала Тайч-хумеш[229] и поминутно с удовольствием бросала взгляд на свою грустную паву, на свою Гнесиньку, на то, как она чистит зубы и мылит шею дегтярным мылом с вкусным сосновым запахом, которое Зяма каждый год привозит с ярмарки в Нижнем… Но Генка, родная сестра Гнеси, видела еще больше. Она видела, что Гнеся надевает ту пеструю блузку, которую она носила, когда Шикеле еще был здесь, в их доме, и вел отцовские счета… Генка даже заметила, что из ворота блузки соблазнительно выглядывает белоснежный краешек Гнесиной батистовой рубашки, которым так любил любоваться Шикеле…

— Ты готова, Генкеле? — смущенно спросила Гнеся.

— Готова, — тихо, как заговорщица, ответила Генка.

Гнеся это поняла как обещание: «Буду все держать в секрете. Можешь на меня положиться».

Вскоре тетя Михля увидела в открытое окно, как обе ее красавицы, блондинка и брюнетка, проплывают по заросшему травой двору к воротам. У Гнеси на бледных щеках проступил матовый румянец. Михля уже давно не видела, чтобы такие живые краски играли на щеках ее дочери. И ей было жаль, что Зяма ушел на минху. Если бы он сидел у окна, сейчас бы тоже порадовался.