Ксения Букша - Манон, или Жизнь

Джек и Мэк

Восемь утра, а телефон разрывается, а на столе шесть разноцветных записочек.

– Вас тут разыскивала Европейская комиссия по ценным бумагам, – докладывает секретарша.

– Разыскивала?! Они что-нибудь слышали о часовых поясах?

– Не знаю.

– Можно, значит, не ложиться, не вставать, а прямо-таки круглые сутки меня… разыскивать? – я сажусь за компьютер.

Посмотрим, что у нас там…

Но тут как по команде: дверь круть, и входит никем не замеченный и никем не остановленный Мэк. Принц крови. Моя секретарша никогда никого не пропускает, только Мэка.

Как говорил в фильме «Уолл-стрит» Гордон Гекко Баду Фоксу: «Да вас, молодой человек, надо поместить в букварь. На букву Н: нахальство!»

– Джек, послушай, – говорит Мэк, – я хочу одну вещь сказать.

– Не сейчас, Мэк. По-моему, на той неделе в самолете мы достаточно пообщались. – (Ты задолбал меня до прекрасной крайности, Мэк.)

– У меня срочное, секретное дело.

Вот вундеркинды – они все такие.

– Валяй. Быстро. – (Ну, если ты не удивишь меня, Мэк, пеняй на себя).

– Слушайте, слушайте, Джек, – говорит Мэк, – я вам тогда не досказал, кто такая эта… девушка, эта женщина, которую звали Манон.

– Да на кой хрен мне знать, кто такая твоя Манон?! – взрываюсь я, потому что телефоны звонят уже на три голоса, а я сижу и слушаю этого олуха. – Пошел во-он!

– Это дочка Хартконнера, – говорит Мэк.

– Дочка Хартконнера, говоришь? – удивляюсь я. – Ты с ней видишься, что ли?

– Я с ней сплю в каждый свой приезд в Европу, – говорит Мэк, краснея и бледнея.

– С дочкой Эрика Харта? – уточняю я.

– Да, да. Я с ней учился, и она мне сейчас только позвонила, и поэтому я знаю все, что происходит с RHQ.

– Мэк, – говорю, – пойди попей водички.

– Джек! – Мэк мотает головой и упирается руками в стол. – Да ты что? Ты мне что, не веришь? Думаешь, я сумасшедший?

– А что я, по-твоему, должен думать? – говорю я и пытаюсь взять трубку, но Мэк не дает мне этого сделать.

– Джек, ты должен мне поверить, – приговаривает он.

– Хорошо, я тебе верю. Что с того?

– А то, что завтра Харт будет оправдан.

– Мэк, – говорю я, – ты меня в это дерьмо больше не втянешь. Я как бы совершенно не желаю рисковать.

– Джек, ты идиот, – шепотом кричит Мэк, жестикулируя. – Это абсолютно точно… ты просто не понимаешь… эта девица живет на один оборот Земли раньше, чем мы… ты должен, должен меня понять… Давай позвоним Джорджу!

– Ты думаешь, я буду по всякой ерунде звонить Джорджу? Ты думаешь, всякие идиоты будут приходить и впадать здесь в истерику, и я буду каждый раз звонить Джорджу? Ты думаешь, если бы я так себя вел по жизни, я бы стал Нидердорфером?

– Он не понимает, – с болью в голосе говорит Мэк портрету Алана Гринспена, который висит у меня на стенке. – Он старпер, Алан, понимаешь? Он ни хера не понимает в высоких технологиях… До него не доходит, что Эрик Харт спокон веков размещает облигации хай-тека… Он просто не желает мне верить… Ладно! – Мэк вскидывает руки. – Ладно! Ты не хочешь этого делать? Черт! Я найду другой рычаг! Ты увидишь!

– Стой, – говорю я. – Погоди. Не так скоро. Так что ты говорил про хай-тек и про дочку Хартконнера?

Мэк оборачивается и с надеждой смотрит на меня.

– Это все жена Харта, она же писательница. Вы же знаете, Джек, это в наше время сплошь и рядом.

– Да. Сплошь и рядом. Это из-за всеобщей грамотности, Мэк. Все мы жертвы начального образования, и я, и ты.

– Нет, нет, я не об этом. Сегодня вечером жена Харта пойдет к своему старому знакомому. Большая шишка в правящей партии. Коррумпирован насквозь. Деньги партии отмывает в банке-конкуренте RHQ. Который называется… RTBF. И сдаст им Хартконнера. Пообещает им долю рынка в обмен на свободу и полное прекращение дела.

– И он согласится? А комиссия по ценным бумагам, или как она у них там называется?

Мэк машет рукой.

Джордж выслушивает нас с мрачным видом.

– Вот дерьмо. Значит, эта его жена пишет свой сценарий и затаскивает туда нас?

– Вот именно, – кивает Мэк. – Рефлексивность, слышали?

– Не умничай, – говорит Джордж. – При мне и Нидердорфере рефлексивность прошу всуе не поминать. А вам не кажется, что у нее в запасе несколько вариантов развития событий, на случай если мы все узнаем и задергаемся?

– Их не несколько, – говорит Мэк. – Их бесконечность.

– Но, в таком случае, ее нельзя назвать автором в полном смысле этого слова, – говорю я. – Более того, если вариантов бесконечность, то, Мэк, почему ты так уверен, что Манон – это дочка Хартконнера?

Мэк и Джордж смотрят на меня с удивлением.

– Поймите, – продолжаю я, – мы никому не можем верить. И не потому, что все врут, а потому, что каждый из нас видит только свой кусок истории. И мы по-разному воспринимаем время и пространство.

– Ох уж эти европейцы, – вздыхает Джордж.

– Ведь и деньги клиентов Хартконнера так же пропали, – гну свое я. – Смотрите: Хартконнер или де Грие закрывает сделку с убытком, но тут одна шкала времени совмещается с другой шкалой, и получается, что по другой шкале он закрыл сделку с прибылью. И никакая Манон здесь ни при чем.

– Как это ни при чем? – возражает Мэк. – Просто она стерла тот кусок и переписала его заново, вот и все.

– Чудовищно, – говорит Джордж. – И в то же время просто превосходно. Потому что, каков бы ни был этот фильм, наша роль в нем заключается, похоже, в том, чтобы зарабатывать деньги.

– Ура-а! – кричит Мэк.

Джордж смотрит на него и беззвучно смеется.

Вот за это я и не люблю вундеркиндов. Понимаете? Когда находятся восторженные зрители, это значит, что фильм будет снят. Что уж там говорить.

– Мэк, – говорю я, когда мы оказываемся за порогом, – ты охрененно неправ.

– Почему?

– Потому что она больше не Манон.

– Почему ты думаешь, что она больше не Манон? Она специально взяла себе это имя.

– Да, но теперь она от него отказалась. Теперь ее, скорее всего, зовут как-нибудь иначе, – говорю я.

– Почему?

– Потому что ты смог разлюбить ее. Потому что ты в самолете говорил, что твоя мечта – женщина, которая была бы только твоей женщиной и больше ничем. Которая была бы ни при чем. Но ты не пожелал становиться только ее мужчиной и больше никем. Тебе не хватило любви. Ты продал свою Манон, а раз тебе удалось ее продать, это значит, что она никогда не была твоей.

Возможно, я выражаюсь чересчур мудрено для старика Джека Нидердорфера из Бруклина. Но Мэк меня понимает. Он задумывается.

Я возвращаюсь к Джорджу.

– Вот вы все знаете, Джордж, – говорю я. – Скажите мне, кто такая Манон?

– А кто такой Джон Галт? – беззвучно смеется Джордж. – Вишь чего захотел узнать! Не все йогурты одинаково полезны…

– Господа присяжные заседатели, – говорит адвокат Вике Рольф, – я мог бы многое еще сказать в оправдание своей подзащитной, но мне кажется, что и уже изложенных мною сухих фактов достаточно, чтобы смягчить наказание. Напоминаю, что моя подзащитная в данный момент находится на втором месяце беременности… – адвокат вздыхает и перелистывает страницу, – и… одним словом, я настаиваю на том, что следует смягчить наказание по первым пяти пунктам, я имею в виду пункты о лжесвидетельстве, а последние два пункта, которые касаются препятствования отправлению правосудия, их вообще следует, на мой взгляд, удалить из дела. Совсем, – адвокат Вике Рольф закрывает папку, поднимает брови и садится.

В зале начинается шум.

– Спасибо, – говорит судья отчетливо. – Суд удаляется на совещание.

Стол в кабинете Блумберга накрыт неофициально; цветы и скатерть, шампанское пенится на дне пластиковых стаканчиков.

Давид Блумберг уже собирается выпить и подносит ко рту шампанское, но вдруг видит, что стаканчик пуст.

– Мы слишком долго произносили тосты, – говорит Блумберг. – И все шампанское испарилось. Мы слишком долго плыли на большой глубине, – раздается его резкий голос в комнате, среди притихших нахохлившихся сотрудников. – И теперь, когда мы выныриваем на поверхность, когда мы уже не испытываем этого тяжелого давления, многим может показаться, что эта победа – пиррова победа, – говорит Блумберг вполголоса. – Я хотел уйти, уже написал заявление… но его не приняли. А потом я подумал, – голос Блумберга крепчает, – что это я буду уходить? Верно? Да, нас… предали, нам не дали довести дело до конца, но мы сделали все, что смогли. Все-таки это победа, и мы должны ее отпраздновать…

Да, в этом мире, среди асфальта, среди абстрактных скульптур, среди серого неба, пивоварен, синих с золотом этикеток, мокнущих в лужах, очень трудно разглядеть ту цель, которую все время видит перед собой впереди этот человек. – «Герр Блумберг, – хочется спросить у него, – а вы никогда не чувствовали себя немножко сумасшедшим?»