Марина Королева - Верещагин (Кончерто гроссо)
– Я так и понял.
Потом взглянул на меня, как будто колебался.
– А я к Профессору заходил, с месяц назад. Точнее, меня вызывали.
– А. И как он? – я старалась говорить без всякого выражения, даже излишне без выражения.
– Вы, наверное, знаете, ему было очень плохо. Я предлагал ему больницу, боялся, что инфаркт, но обошлось. Да он бы и не поехал, он терпеть не может больниц… и докторов, – он улыбнулся.
– Выходит, вы исключение?
– Ну да, выходит, так.
Мы помолчали.
– Доктор, спасибо, что рассказали. Но за это время много всего случилось, я в семейство Профессора больше не вхожу. Я ушла от его брата. Родственные отношения мы поддерживать не можем. Такая история.
По его лицу прошла какая-то сложная волна, со множеством оттенков, но разбираться в них мне было сейчас не под силу и недосуг.
– Вот оно что, – сказал он, – вот оно что. Так, может, и к лучшему, а?
Я смотрела на себя со стороны и удивлялась: почему я до сих пор стою здесь и продолжаю этот никчемный разговор с едва знакомым человеком? Только потому, что мы виделись в доме Профессора? Нас толкали, люди спускались, поднимались, мы мешали и тем, и другим.
– Хотите, провожу вас, куда скажете? – вдруг спросил Доктор.
– Это в порядке помощи умирающей?
– Почему умирающей? – удивился он.
– Ну, вас же бледность моя остановила, – напомнила я.
Он засмеялся.
– Не язвите. Хотя вы действительно очень выделялись среди всех там, на эскалаторе. Знаете, – сказал он уже серьезно, – у вас было просто отчаянное лицо. Я не мог проехать мимо.
Это нужно было заканчивать.
– Хорошо, Доктор, спасибо вам еще раз. И мне пора, правда!
Он все быстро понимал, этот Доктор.
– Ну ладно, поеду, у меня здесь больной, на этой станции.
Он опять поколебался:
– Хотите, я что-нибудь передам от вас Профессору? Мне кажется, он был бы рад, он ведь вам симпатизировал.
– А вы откуда знаете?
– Мне так показалось. Так передать что-нибудь?
– Нет. – Я подумала и повторила: – Нет. Не нужно.
– Он потрясающий, – сказал Доктор. – Талантище, настоящий. Кто-то говорит – гений.
– Я знаю.
Я протянула ему руку на прощание.
– Последнее, – сказал Доктор, – давайте-ка я оставлю вам свой телефон. Дам рабочий и домашний, квартиру я снимаю, бываю там только ночью, да и то когда не дежурю, так что звоните лучше на работу.
– Доктор, – сказала я твердо, – не думаю, что это потребуется.
– Никогда не можешь знать, что потребуется, а что нет, – Доктор уже писал в толстом блокноте свои телефоны. – Вдруг со здоровьем непорядок, не дай бог. Или вообще непорядок, и вам не к кому будет обратиться. Вот, возьмите. И запомните: вам достаточно просто позвонить.
Он вырвал листок из блокнота и протянул мне.
– Просто позвонить, – повторил он.
– Спасибо.
– Это вам спасибо.
За что? – хотела я спросить, но он уже ехал наверх по эскалатору. Я была уверена, что телефоны Доктора мне не понадобятся, хотела даже выбросить листок в урну здесь же, рядом с эскалатором, но потом подумала и положила его в карман.
Сентябрь прошел незаметно, недаром я так ждала его. Ничего вроде и не произошло – и все неуловимо изменилось. Профессор по-прежнему не звонил (и неудивительно, я же сама ему и запретила), а я по-прежнему ждала, что он позвонит, наплевав на мои слова. Но ожидание уже не было тяжелым и мучительным, оно стало легким, прозрачным, как воздух осени, который я успевала глотнуть лишь изредка, по дороге на работу и обратно. И где-то там, над моей головой, над пожелтевшими деревьями, над башней телецентра ожидание это сливалось с уверенностью, такой же прозрачной и легкой, что мы обязательно свидимся. Да-да, обязательно, когда-нибудь.
В один из таких дней, когда я спустилась в телецентровское кафе со своими ребятами из новостей и уже встала в очередь к стойке, внизу живота резануло.
– Ой.
– Что ты? – спросил коллега.
– Живот. Пройдет, ничего.
Я присела на кушетку. Вроде прошло. Мы выпили кофе, обсудили последние редакционные новости, поднялись к себе. И тут опять заныл живот. Я заглянула в аптечку, которой у нас в редакции служила обувная коробка с кучей просроченных лекарств, вытащила оттуда анальгин, быстро запила его водой. Боль улеглась. Работы было полно, и болеть было решительно некогда.
Однако, когда я возвращалась домой, все повторилось. Резкая боль, потом ноющая, и вот она уже не отступала. Я позвонила родителям.
– Вызывай «скорую», – всполошились они. – Нам приехать?
– Подождите, может, и обойдется еще.
«Скорую» вызывать не хотелось, я уже представляла себе всю эту цепочку действий: машина с жесткими скамейками и носилками посередине, приемный покой с полусонными сестричками, потом больничный коридор, палата…
И тут я вспомнила про Доктора. Он же оставил мне телефон, подумала я и побрела, скрючившись, к вешалке, где висела моя замшевая курточка. Да, вот он, листок с телефонами.
Я набрала номер. Мне ответили:
– Ординаторская.
Я назвала имя и фамилию. Мне повезло: Доктор подошел почти сразу.
– Вы?
Он был рад, я это слышала, но мне было не до светских разговоров, я не уверена, что была в тот вечер хотя бы вежлива.
– Доктор, у меня что-то с животом.
Он сразу перешел к делу: начал быстро задавать короткие четкие вопросы – где, что, как, во сколько. Пришел в ужас, когда узнал, что боли начались еще утром:
– Да вы с ума сошли! Разве можно было столько ждать!
– Доктор, я понимаю, но сейчас-то мне что делать?
– Прямо сейчас вызывайте «скорую», пусть везут к нам, я вас встречу.
Он назвал номер больницы.
– А без больницы никак? – спросила я жалобно.
– Никак, – отрезал он. – Быстро. А то хуже будет. Давайте, я жду.
Приехала «скорая», седая женщина в грязноватом халате помяла мне живот, справа надавила так, что я подпрыгнула от боли, сказала: «Похоже, аппендицит», не хотела везти меня в больницу, названную Доктором, предлагала другую, поближе, но я ее уломала, все объяснила, она сжалилась – и вот мы едем. Больница оказалась совсем недалеко, просто я там никогда раньше не бывала. Доктор ждал нас у дверей приемного отделения, и вот теперь я была ему рада: все-таки знакомое лицо. Живот болел все сильнее.
У меня брали какие-то анализы, смотрели живот и зачем-то горло, мерили температуру – все это я уже плохо помню. Хотелось, чтобы боль поскорее закончилась. Наконец мне сделали укол, велели раздеваться и ложиться на каталку.
– Зачем? – я услышала со стороны свой голос. Почему-то он был тонким и жалким.
– Аппендицит у нас, острый аппендицит, – сказал мне Доктор, как говорят маленьким детям. – Поедем на седьмой этаж, оперироваться.
Мне всегда нравилось, как это получается у врачей: «мы». Мы хорошо себя чувствуем, у нас аппендицит… Я попросила его позвонить родителям, назвала номер телефона.
– Я ничего не почувствую? – спросила я Доктора. Снова получилось жалобно.
– Конечно, ничего, – голос Доктора уже не звучал, а плыл у меня в мозгу, да и все вокруг расплывалось, укол начинал действовать. – Сейчас дадут наркоз. Всё уже, не волнуйтесь. Теперь все будет хорошо. Последнее, что я помню, – как мне помогают перебраться с каталки на стол под огромными лампами. Я висела в бесконечном пространстве, именно висела, хотя не понимала, на чем держусь, пространство было черным, как ночное южное небо. Но никаких звезд, ни огонька, ни ветерка. И надо мной, вокруг меня, во мне – повсюду – какой-то невидимый стройный хор выпевал один и тот же набор слов. Он звучал как молоточки, с дьявольским убыстрением, и ни одного слова я разобрать не могла, хотя пыталась. Было страшно и безнадежно. Я понимала, что мне отсюда не выбраться. Но и времени здесь тоже не было, и от этого становилось еще страшнее.
В какой-то момент, когда дробь молоточков дошла до кульминации, картинка вдруг сменилась: появились огромные зеленые тени, они надвигались, я слышала голоса, но была где-то внизу, за стеклом, и тени проломили это стекло – с треском, звоном, осколками.
Я услышала, как произносят мое имя. Открыла глаза. Три человека в зеленых хирургических халатах. Лиц не видно, маски.
– Ага. Ну всё, можно в палату.
Я опять закрыла глаза, как мне показалось, всего на минуту. Меньше всего на свете мне хотелось снова их открывать, таким блаженным казался теперь сон. Но меня опять окликали, да еще и трепали по щеке – не больно, но настойчиво. Я пыталась увернуться, даже головой покрутила и промычала что-то вроде «нет, не хочу».
– Давайте, давайте, надо проснуться, нельзя, это наркоз, из него надо выходить, слышите, – и снова мое имя, еще раз, еще.
