Уильям Сароян - Мама, я люблю тебя
— О черт!
Когда мы вошли, она налила себе виски из бутылки, про которую я даже не знала, что она у нее есть, одним махом его выпила, закурила «Парламент» и глубоко затянулась, и так и осталась стоять перед зеркалом, разглядывая себя.
— Вонючая, — сказала она.
— Это ничего, Мама Девочка, я тоже, и все люди вообще.
Тогда она села.
— Мне не место в пьесе. Ни в какой.
— И мне тоже не место.
— Вот он, мой счастливый случай.
— Поедем в Париж, — предложила я.
— Мы не можем поехать в Париж. Не можем поехать куда бы то ни было. Мы должны оставаться в Филадельфии и играть для людей, которым мы не нравимся.
— Ну, тогда и они нам не нравятся!
Мама Девочка снова налила себе виски и опять его заглотнула.
— Прости меня, Лягушонок, — сказала она. — Я не имела права тебя в это втягивать.
— Ерунда, Мама Девочка.
— Если бы твой отец был здесь сегодня вечером, он бы на меня очень рассердился.
— Он читал пьесу, он разрешил.
— Еще бы: ведь он знал, что без тебя мне в ней не играть. Он пошел на это ради меня.
— Он написал для пьесы музыку.
— Тоже ради меня. Я опозорена. Я боюсь смотреть людям в глаза.
Она снова налила себе и снова выпила одним махом, а потом сказала:
— Видно, у меня просто нет способностей. Видно, я просто не из тех, кто может стать знаменитостью. Бог свидетель, как я старалась, сколько работала. Работала не покладая рук, днем и ночью. Шесть долгих недель жила одной этой пьесой и своей ролью в ней. И для чего? Только для того, чтобы стать посмешищем.
В дверь тихонько постучали, и Мама Девочка мигом убрала бутылку. Она посмотрела на себя в зеркало, и тогда в ее лице что-то изменилось и оно стало нормальное.
Она открыла дверь и увидела Глэдис Дюбарри с большим букетом красных роз.
— Я постучала совсем тихо, — сказала Глэдис. — Можно мне войти?
— Ой, Глэдис! — воскликнула Мама Девочка. — Вот уж не думала, что ты в Филадельфии! Заходи, пожалуйста.
Глэдис вошла в тесную комнатку и протянула Маме Девочке розы. Они бросились друг другу на шею, а потом Глэдис обняла меня. Так мы стояли втроем и молчали, и наконец Глэдис сказала:
— Не знаю, что говорить.
— Не говори ничего, — ответила Мама Девочка. — Выпить хочешь? Я — хочу.
Мама Девочка снова достала бутылку и налила Глэдис и себе. Она уже хотела было проглотить свое виски, но Глэдис протянула к ней свой стакан, и они чокнулись, и Глэдис сказала:
— За мою лучшую подругу.
— Хороша подруга! — воскликнула Мама Девочка. — Ведь я обращалась с тобой, как с собакой. Надеюсь только, что с твоим браком все о’кей, потому что это куда важнее всего прочего.
— Ведь правда важнее? — обрадовалась Глэдис.
— Если бы десять лет назад я знала то, что знаю теперь! — вздохнула Мама Девочка. — Вы с Хобартом здоровы?
— О, с нами все в порядке. И конечно, ты знаешь о великом событии.
— О каком?
— Разве ты не сказала ей, Лягушонок?
— О чем? — спросила я.
— Что я стану матерью.
Тут Глэдис и Мама Девочка снова бросились друг другу на шею и ну хохотать, а потом обе вытерли слезы. И Мама Девочка сказала:
— Я так рада за тебя, и очень мило с твоей стороны приехать в Филадельфию.
— Даже если бы между нами было все кончено — неужели ты могла подумать хоть на секунду, что я пропущу премьеру такого спектакля, как этот?
В дверь снова постучали, и это оказался мистер Мунго.
— Через пять минут собираемся на сцене, — сказал он.
— Хорошо, — ответила Мама Девочка.
Мы сняли грим и костюмы и переоделись в обычную одежду.
— Мы остановились в «Бенджамине Франклине», — сказала Глэдис. — Обязательно позвони нам, когда вернешься.
— Мы тоже там, — сказала я.
— Знаю, — ответила Глэдис. — Потому мы там и остановились.
Они с Мамой Девочкой снова крепко обнялись, а потом Глэдис ушла, и Мама Девочка снова налила себе виски.
— Вот настоящий друг, — сказала она. — Настоящий друг.
Мы пошли на сцену. Занавес был поднят, зал пуст, на сцене горела одна-единственная маленькая лампочка, и под ней все собрались. Настроение у всех было одинаковое. Мы стояли с остальными актерами труппы и ждали. Наконец Майк Макклэтчи вышел вперед и заговорил:
— Большое вам спасибо, леди и джентльмены. Мы начали точно в намеченный срок и сегодня дали первый спектакль. Дали как профессионалы — большего от нас требовать невозможно. Завтра мы даем наш второй спектакль. Что бы ни сказали критики о пьесе или о спектакле, я знаю: каждый из вас приложит все силы к тому, чтобы хорошо исполнить свою роль. Если зал будет пуст наполовину, если придут всего лишь трое зрителей, мы все равно дадим самый лучший спектакль, какой только в наших силах. Всем вам пришлось нелегко, и работали вы много и упорно. И все же, я уверен, вы понимаете, что работать нам надо и дальше. Вот почему завтра в час дня у нас будет репетиция на этой сцене. Еще раз спасибо, и спокойной ночи.
Мама Девочка и я пошли к выходу вместе с остальными актерами труппы. Спускаясь по лестнице, Мама Девочка споткнулась, но каким-то чудом не упала.
— Я пьяная, — сказала она.
Два квартала мы прошли пешком. Я держала ее крепко-крепко, потому что все время ее заносило куда-то в сторону.
— Меня тошнит, и мне стыдно, — пожаловалась она.
Я помахала рукой такси, и водитель подъехал и открыл дверь. Я помогла Маме Девочке сесть, а когда приехали — вылезти и помогла ей добраться до нашего номера. Мы разделись и легли каждая в свою кровать.
— Я хотела бы заснуть и не проснуться, — сказала Мама Девочка.
Я прислушивалась к ней в темноте, пока не услышала, что она спит. Тогда я подошла к телефону и позвонила Глэдис.
— Мы легли спать, — сказала я. — Мы обе очень устали.
Я попросила отельную телефонистку позвонить нам только в девять часов утра, а потом вернулась к себе в постель и заснула, но во сне без конца играла свою роль в пьесе — так же, как после нашего приезда в Нью-Йорк из Калифорнии без конца летала на самолете.
В девять утра зазвонил телефон, и Мама Девочка подскочила и села в постели, будто ее ударило молнией. Вид у нее был ужасный. Она тряхнула головой, а потом соскочила с кровати и ответила на звонок, и так и осталась стоять возле телефона, пытаясь вспомнить все, а может — забыть.
Под конец она позвонила, чтобы принесли кофе для нее и яйца всмятку, шоколад и тост — для меня, и еще — утренние газеты.
Когда официант прикатил столик, она налила себе чашку кофе и, прихлебывая его, раскрыла газету и прочитала рецензию, а потом раскрыла другую и в ней тоже прочитала рецензию.
Она надбила у яиц скорлупу и положила сверху масло, а потом сказала:
— Пьеса им не нравится.
— Что они понимают? — возразила я.
— Я забыла позвонить Глэдис вчера вечером!
— Я ей звонила.
— Спасибо, Лягушонок. Вчера вечером я была такая несчастная.
— А ты не будь.
— Да уж я стараюсь.
— В час у нас репетиция.
— Знаю и хотела бы, чтоб ее не было. И сегодняшнего спектакля — тоже.
К полудню вышли все филадельфийские газеты, и Мама Девочка прочитала все рецензии. Ни одному из критиков спектакль не понравился.
— Декорации им немножко нравятся, — объяснила Мама Девочка, — и музыка тоже. Еще им нравится немножко мистер Мунго — вот, в общем, и все.
— Меня это не волнует, — сказала я.
— Еще как волнует!
— Нет, честное слово — нет.
— Как это может тебя не волновать?
— Ну да, пожалуй, волнует, только немножко.
В час дня мы были на сцене.
Эмерсон Талли сказал:
— Я знаю, мы все читали рецензии и не очень настроены работать. Но что, если мы все-таки поработаем? Акт первый.
Заботы и тревоги
Мы начали репетировать и на этот раз — впервые — репетировали по-настоящему. Мы снова и снова повторяли одни и те же кусочки, потому что теперь Эмерсон, Майк и мисс Крэншоу знали, где мы допустили ошибки.
Когда перед началом спектакля я заняла свое место на сцене, я сразу почувствовала, что людей в зале немного, но я этого ожидала. Когда занавес поднялся, я увидела, что в партере больше половины кресел свободные, но зато балкон набит до отказа. Эти места, на балконе, стоят дешевле. Людям в партере пьеса не нравилась, а людям на балконе нравилась. Все, кто был занят в пьесе, играли хорошо, гораздо лучше, чем накануне вечером, и в конце спектакля нам досталось столько же, а то и больше аплодисментов, сколько от переполненного зала накануне. Мистер Мунго, миссис Коул, Мама Девочка и я по очереди выходили к публике. Когда мы вернулись в уборную, Мама Девочка ничего крепкого себе наливать не стала. Она просто сняла мой грим, а потом свой, и мы, переодевшись, ушли. Разбора спектакля не было, но была записка на доске объявлений: завтра в одиннадцать утра репетиция.
