Юрий Козлов - Условие
— Да денег-то хватает как раз. Мы весь месяц на сверхурочных.
— Всё равно. Договорились? Я… пойду? Ты приходи, обязательно приходи! — Феликс сам не заметил, как выскочил в коридор. Ему хотелось прыгать, куда-то бежать. Попади он прямо сейчас на соревнования, вполне возможно, установил бы рекорд.
Клячко соскочил с подоконника, ухмыльнулся, увидев счастливое лицо друга.
— Разошлись как в море корабли? Без мордобоя?
— Дай сигарету!
— А я Нинку видел, — сообщил Серёга.
Феликс с трудом припомнил, что это подруга Наташи, так далеко всё это уже было.
— Они поругались, живут в разных комнатах, — щёлкнул Серёга электронной зажигалкой. Огонёк был похож на лезвие скальпеля. — Не поделили этого… как его… Валерку, что ли? Помнишь, рассказывали, какой, мол, отличный чувак, на работу не ходит, всех вырубает, пьёт по-чёрному… Моя Нинка его захомутала, а твоя Надька отбила, когда он пьяный был, не соображал ничего. Нинка говорит, Надька сама не знает от кого залетела: то ли от тебя, то ли от него. Может, врёт, знаешь, как они друг на дружку наговаривают? Может, вообще от неизвестного третьего, от мистера Икса. Это же общага, джунгли.
Феликсу не хотелось говорить. Ему казалось, он только что вплотную приблизился к чёрной воде, к шестерёночной, зубчатоколёсной машине. Вода лизнула ноги, зубчатые колёса, лязгнув, ухватили за полу. Но он судорожно дёрнулся, вырвал полу, отскочил от воды. Странная — тёмная, светлая? — точка разрасталась в душе, саднила, взывала о чём-то неясно-далёком, некогда бывшем, но безнадёжно утраченном. Как древние письмена, погибшие цивилизации, некогда звучавшие слова и песни. О чём? Феликс не мог поверить в своё счастье. А между тем счастья-то как раз он и не должен был испытывать. Это Феликс знал доподлинно. Знал, но испытывал. Что-то невозвратно разошлось, раскололось в душе. Феликс не знал, глубока ли трещина и на какой он — тёмной, светлой? — стороне оказался.
Глава седьмая. Фёдор Фёдорович догоняет
Фёдор Фёдорович и Мила поженились тихо. Свидетелями были сослуживица Милы — младший редактор драматургического альманаха — Чижик, а со стороны Фёдора Фёдоровича — начинающий литератор Гусев. Гусев работал автослесарем, а Фёдор Фёдорович, убей бог, не понимал, зачем ему ещё писать? Судьба свела их на совещании так называемых молодых писателей. Фёдор Фёдорович руководил семинаром, ему понравились рассказы Гусева. С тех пор он не знал хлопот с машиной. И вообще каждый раз, когда требовалась помощь, Гусев оказывался под рукой. Фёдор Фёдорович пару раз упомянул его в газетных статьях как молодого писателя, знающего жизнь, не спешащего расстаться с главной своей специальностью, черпающего в ней достоверный материал для творчества. Да ещё написал рекомендующую рецензию на сборник, который Гусев сдал в издательство. Так как издание первой книжки растягивалось нынче лет на пять, Фёдор Фёдорович надеялся под добрым наблюдением Гусева успеть продать нынешнюю машину и взять новую.
Их объявили мужем и женой не в главном зале, где витийствовала сытая женщина с лентой через плечо, а в рабочем, так сказать, порядке, в канцелярии, где совсем молоденькие мальчишки и девчонки, сопя, заполняли анкеты для новобрачных. Фёдор Фёдорович чувствовал себя в их компании не очень-то уютно. «Не одолжишь ручку, папаша?» — мрачно обратился к нему бритый наголо, видимо, уходящий в армию, жених. Более пристало, казалось, вступать в брак Гусеву и Чижику, а не Фёдору Фёдоровичу и Миле. Выйдя на улицу, он испытал немалое облегчение. Устраивать празднество они не собирались. Но принарядившиеся Гусев с Чижиком смотрели на «молодых» с ожиданием. Фёдору Фёдоровичу сделалось неудобно перед Гусевым, который накануне весь день возился с его машиной, устанавливал иностранное противоугонное устройство. Он вытащил из бумажника зелёную пятидесятирублёвую бумажку:
— Витя, какие мы к чёрту молодожёны? Возьми, я тебе должен за вчерашнюю работу.
— Мне эта штука обошлась дешевле, — в денежных расчётах с Фёдором Фёдоровичем Гусев был честен, как человек коммунистического будущего.
— Не важно. Своди, что ли, Чижика в кафе, угости мороженым.
Мила одобрительно кивнула. Сколько Фёдор Фёдорович её помнил, она обожала интеллигентно сводничать, знакомить молодых, да и не очень молодых, людей. Мила искренне торжествовала, когда её старания увенчивались законным браком. Но такое отчего-то случалось редко. С Чижиком дело продвигалось особенно туго.
Гусев тонко улыбнулся, дав понять, что профессия автослесаря, оставлять которую так не рекомендует Фёдор Фёдорович, даёт ему возможность сводить Чижика не только в кафе-мороженое, а куда угодно. Тот сам это знал, и ему тем более было непонятно стремление Гусева во что бы то ни стало писать. Сколько нервов, хлопот, возни с запуганными, истеричными, боящимися живого слова редакторами, а потом ещё неприятности от критиков, которые начнут упрекать, что мыслишь недостаточно остро, уходишь от проблем, лакируешь действительность. В минуту откровенности Фёдор Фёдорович сказал Гусеву, что, сделавшись писателем, он никогда не будет пользоваться таким авторитетом и уважением, какими пользуется сейчас, будучи автослесарем, имеющим доступ к запчастям. «Это не уважение, Федя, — неожиданно резко ответил Гусев, — нищета и убожество! Будь запчастей навалом, да тех-станции на каждом углу, как положено, мне бы только ключи от зажигания — оп! — а я бы ловил на лету. Тогда бы и как звать меня никто не знал». — «Ну, мыто с тобой до такого не доживём». — «А хотелось бы, — сказал Гусев, — сейчас вонючую свинью посади на ящик с распредвалами — побегут копыта целовать». Странный он был парень. Сам не знал, чего хотел. Деньги плыли в руки, он капризничал, воротил нос. Литературные занятия будили в Гусеве критиканство, совершенно излишнее для автослесаря, очередь к которому расписана на два месяца вперёд. Фёдор Фёдорович с сомнением относился к людям, меняющим живое денежное дело, где они кое-чего добились, на призрачное, не обещающее, в сущности, ничего. Впрочем, рассказы у Гусева были неплохие.
— Куда? — спросил Фёдор Фёдорович, когда свидетели исчезли в толпе.
— К папе, — сказала Мила, — я звонила, он нас ждёт.
Фёдор Фёдорович зспомнил, что сделался не только счастливым мужем, но и зятем. Честно говоря, он как-то не рвался знакомиться с отцом Милы, да и она не торопила. Фёдор Фёдорович поехал к тестю, когда отлынивать стало совсем уж неприлично. Он ожидал увидеть эдакого библейского старца, мирно доживающего на даче, собирался выслушать неизбежные его воспоминания и наставления и уехать, чтобы вторично встретиться с ним уже на похоронах. Но ошибся. Старец оказался не таким.
Вообще в последнее время Фёдора Фёдоровича не оставляло чувство, что он совершенно не знает людей. Это было странно, так как раньше он придерживался обратного мнения. Как же глуп, самоуверен он был! Над Фёдором Фёдоровичем, должно быть, смеялись. Тс, с кем он был давно, как ему казалось, знаком, кого нисколечко не уважал, вдруг открывались с новых, неожиданных сторон. Незначительные на первый взгляд люди могли многое. В отличие, кстати, от значительных.
Сойдясь с Милой, Фёдор Фёдорович стал не вполне самостоятелен в своих литературных симпатиях и антипатиях. Одних где только мог хвалил, других язвительно поругивал. Это не слишком отягощало его совесть, так как ни тех, ни других он не читал, однако почему-то был уверен: и те, и другие пишут плохо.
Фёдора Фёдоровича кооптировали в комиссию, рассматривающую просьбы о выдаче денежных ссуд, пособий, распределяющую путёвки. Он, естественно, не ходил на заседания, но однажды Мила попросила, и он пошёл — произнёс речь в поддержку заявления какого-то человека, — Фёдор Фёдорович и не знал, что у них в организации есть такой писатель-натуралист, — выдать ему денежное пособие. А потом ещё раз ходил, убеждал комиссию дать «добро», чтобы тому же человеку оплатили бюллетень длиной в… полтора года. Кто ж виноват, что бедный природовед жил и не знал, что у него туберкулёз? Вот заключение врачей: страдает с такого-то времени. Что с того, что выяснилось только на прошлой неделе? У нас нет никакого морального права не оплатить…
Зато и дела Фёдора Фёдоровича пошли в гору!
Гадкий старик по фамилии Узел — заместитель директора издательства по административно-хозяйственной части, проработавший в издательстве пятьдесят лет и приобретший там совершенно не соответствующие своей должности власть и влияние, раньше изводил Фёдора Фёдоровича: никогда не выплачивал в срок авансы и одобрения, тянул сколько мог с окончательным расчётом за книгу, вечно норовил урезать тираж, назначить самую отвратительную бумагу, вместо твёрдой обложки в последний момент сунуть мягкую… «Что вы, молодой человек, смотрите на меня, как домохозяйка на таракана? — распалялся Узел, едва только Фёдор Фёдорович переступал порог его крохотного, заваленного папками, кабинетика. — Нет денег! Да что вы суёте мне под нос ваш договоришко? — визжал, брызгая слюной, раскатывал «о», переходил почему-то с «е» на «э», с «ы» на «и» и наоборот. — Плэвать мнэ на подпысь дырэктора! В кассе ыздательства сэйчас дэнэг нэт! Ви опоздали, утром были, а сэйчас нэт! Ви что, умыраэтэ с голоду? Вам нэчэм кормыть дэтэй?» Такая необъяснимая ненависть ошеломляла, сбивала с толку. С другими, по слухам, Узел обходился ещё круче. Выходит, чувствовал силу, раз так распоясывался. Со старой шпаной предпочитали не связываться. Фёдор Фёдорович чуть не выронил трубку, когда вдруг Узел позвонил ему сам, сообщил, что договор на очередную книгу подписан, ставка гонорара установлена на пятьдесят рублей больше, чем раньше, деньги уже перечислены на сберкнижку. Голос Узла приветливо рокотал в трубке, Фёдору Фёдоровичу было интересно, помнит старая шпана, как прежде издевался над ним?
