Александр Терехов - Крысобой. Мемуары срочной службы
Вернем крыс европе!
Время «Ч» минус 6 суток
Миновала ночь, утром я не верил, что Трофимыч умер, и не верил, что он жил. Утром принесли пшенной каши, чаю, сухарей с изюмом, шоколадного печенья — посередке каши я продавил яму и залил ее смородиновым вареньем.
Лужи заклеил лед, мы хрумкали. По площади проступали пятна изморозной сыпи, такой ветерок, что щеки мертвели, и в гостинице нет уже дел, падали не прибавлялось. Старый запустил на подвеску кошек, кошки вопят, мешая часовым уснуть. Все?
— Изволь, посмотрим твою.
Алла Ивановна растолкала шторы — она в высокой меховой шапке следила, как мы отпираем подвал. Праздничная, как елка.
Старый склонился над фонарем. Если опустит голову — она лежит. Почему мне стыдно до жара: он увидит ее.
— Кончено?
А уже понимал — нет. Еще будет она. Увлечена мной всерьез, но что делать, если я могу только так, лишь этим.
— Поразительно, что она не уходит. — Старый вручил мне фонарь. — Я не лишний?
Она выгрызла, она, умница, не тронула смертоносной замазки и со всей силы выгрызла напролом стену в полтора кирпича и цементный раствор, валяются кирпичные крошки, пережженные, кирпич не ахти, но все же — всю ночь, зубами, дыра — пролезет женская рука, кроме часов. И браслетов.
— Ежели ты столь увлечен… Я бы раскопал нору, — предложил Старый. — Истратишь два дня, зато надежно.
— Не злись. Скажи санэпидстанции — принести бактокумарин.
— Ну… Ну, изволь. Как хочешь, — насупился Старый. — Ты сам. Как я отношусь к сальмонеллезным, ты знаешь. Не дело. Здесь подвал, люди заходят, сверху люди работают, мало ли. Не хватает нам кого-то убить. — Все более распалялся. — По твоему же почину отчитали теток за бактокумарин, грозили тюрьмой… Понимаешь, это нечестно. Не по правилам.
— Старый!
— Твое решение, я распоряжусь, но… Тебя я этому не учил.
Просто постояли, он старался отвернуться.
Теплее сказал:
— Неужели тебе так необходимо ее совсем…
— И завтра. Не осталось времени.
— Смотри, это твой участок, но когда не по правилам, разрешается сразу все…
— Пошел ты.
Бактокумарин принесли через час в банке из-под варенья черноплодной рябины — от нее здорово вяжет рот. Бактокумарин выкладывается увлажненным. Насунул рукавицы, размешал щепкой, обмазывал края норы — вляпается и унесет.
Остаток слил в угол, банку разбил, осколки забросал шлаком, наковырял земли — забросал и землей. Щепку вбил в землю.
На подвальной двери поместил листок: «Обработано отравляющим веществом. Вход с разрешения коменданта города!»
Алла Ивановна опять в окошке — ждала все время?
Я убедился, что поблизости нет юных и старых, и жестами показал, что ее ожидает вскоре. Она схватилась за живот и тряслась от смеха, утирала под носом, подбоченивалась, высовывала язык.
Нужно выбросить рукавицы. Сколько ж людей!
Проспект перегородили грузовиками, самосвалами мордой назад, в кузовах и кабинах торчали шапки с кокардами, солдаты — рядами вдоль домов, на краях лаяли и рвались овчарки с поводка, стрекотал вертолет, и люди — как много живет людей, у каждого дома тучнела толпа, тепло одетая, подпоясанная, в зимних шапках, шубах, серых, белых платках — покрасневшие лица, говор, хохот, мат, дети тянулись к друзьям — их не отпускали, грудились вкруг колышка с названием улицы, номером дома, оглядываясь на офицеров, заколачивавших доской наискось подъезд, соединявших двери бумажкой с синими печатями. На пожарной лестнице сидел часовой, по крышам, громыхая, ходили, подъезжали автобусы. Прибавилось офицеров, в их руках трепетали слоистые списки. И там, здесь, и вон — то же самое. Хрипело, я понял, хрипело радио, нашлось и пустило музыку, марш! И тотчас весело разлетались вороны, люди тронулись, подсаживали старух в узкие автобусные врата, лежачих относили к бульвару — там выстроились «Скорые помощи».
Побежали солдаты, железный лязг, свалившаяся галоша — чья? Офицеры шептали в рацию и подносили к уху, сдвинув шапку, слушали, будто спичечный коробок с жуком. Гвозди входили в дерево, и бил молоток — тах-тах! — я и сам волновался, прибавилось радости, спешил в согласии с маршем. Все чуяли, надвигается праздник, люди пролезали в автобусы споро, подначивая, смеясь… Автобусов нагнали — негде развернуться, сдай назад! В автобусах — радость, все хорошее: домой с картофельного поля, из пионерлагеря, в цирк — нас забирают!
В грузовики закладывали чемоданы с белыми ярлыками, помечали в списках, на головном автобусе трепался флажок государственных цветов, горели нарукавные повязки — никого чужих, счастье нужности, счастье своих, слаженности и заботы, и незнакомый полковник разбирался с цветом патронов ракетницы и освобождал на запястье часы — пальнет в очистившееся небо, уезжали и просторнело.
Я вспомнил Москву, пионерские парады, молодую дурь, аспирантуру, шальной, я пьянел, но надо выбираться. В сторону ступала лошадь, продвигая телегу на автомобильных колесах, — я припустил следом. Сперва просто по пути, затем догадался, иду на звук, скрипы, песни половиц, непристегнутых ставен что-то напоминали, сердечное.
Как завороженный преследовал телегу, ее сопровождало четыре солдата, как похоронную повозку героя. Нас пропустил усиленный патруль в очищенную от жителей часть проспекта — ее загородили колючей проволокой на легких деревянных козлах. Мы завернули во двор, марш остался биться за домами, и я мигом ожегся: я слышу крыс! Да, из телеги. Они везут крыс. Не знаю этих солдат, это и есть, что ль, «Крысиный король»? Они пошли в подъезд, я улыбнулся вознице:
— Можно взглянуть?
Парень кивнул и спрыгнул размяться.
Да. Крысы в стеклянных банках, переложенных соломой, живьем, вскакивали на задние лапы, трогая вибриссами пластмассовые крышки, продырявленные для дыхания — на всей телеге — повизгивали, внюхивались, шипели на соседей, вминали пасти в стекло, некоторые оставляли кровавые пятнышки; я привычно пытался уследить за всеми — возница оттеснил, завернул дерюгу, расправив углы — дерюга шевелилась, хоть невозможно, визг.
— Снимаете с каждого дома?
— С подвалов. — И залез обратно.
От подъезда возвращались его товарищи, несли живоловку и трясущийся мешок, бросили проверещавшую крысу в новую банку, пометили крышку, и телега — дальше, не так уж слышно, даже не слышно совсем, или пробивается? Нет. Зачем живые крысы? Я нашел мусорку и бросил рукавицы в короб.
Огибал площадь переулками, проламывал еще не проломанный лед — никого. На детских площадках солдаты жгут костры мусора, я радовался встречной кошке, дома пусты, переулок жил, пока я шагал от начала его к устью, и умирал за моей спиной человек! — я побежал, и невеста рванулась, в распахнувшейся рыжей шубе, с легким свертком, проговорила:
— Можно вас обнять?
Запустил руки под шубу, и минуту мы замирали, холодная, мягкая щека под губами, руки ее невесомо на моих плечах, не смел добавить лишней силы рукам, бережно, она могла замерзнуть, копились бессмысленные, настоящие, торопливые слова, таявшие от сознания: мы — и в ней так же, так приятно, что до боли, до горечи.
— Так рада, что встретила. — Отстранилась невесела, холодный камень проступал в ее чертах, застегивалась. — Давай прощаться. — Серьезно подала мне руку, я подержался и отпустил, узнавая сладковатую тяжесть, затеснившую, занывшую. — Будь здоров.
— Не помочь?
— Я несу легкое — платье на свадьбу. Хотели отложить из-за похорон, но — там еще гости приедут… Ладно! — Красиво подкрашенная морозцем, в большой шубе, сильная.
— Как хоть тебя звать? Хотя теперь ты будешь какая-нибудь там Петрова. Или Череззаборногузадерищ-щенская.
— Нет, я буду Губина, Ольга Губина. А сейчас Ольга Костогрызко.
— Мд-а… Была б у меня такая фамилия — я б сразу уехал.
— Мой отец из донской станицы. Там полстаницы Костогрызко, а полстаницы Мотня. Мне еще повезло.
Перестал слышать ее шаги, опустился на камень, перегнулся, как же болит.
Ожидая ее, не ожидая ее — сколько помнить? Сколько болеть? «Будь здоров», но мы не уезжаем завтра — почему? Дура. Трясет. Но ничего, спать до утра, еще увидим, что наутро. Случалось, с вечера не уймешься, а выспишься, выспишься — выспишься и даже смешно: кто? Сама-то, «можно обниму», шалава. Не может по-людски.
Ждал. Чуть зад не отмерз.
Я направился к Старому, но обнаружил, что иду к санаторию, и развернулся.
— Пароль?
Я впутался в толпу, угловой дом, погрузка, марш, в три автобуса разом, затерся о спины и задницы. Я поборолся, выплывая к оцеплению, но народ шатнулся, и меня отнесло к подъезду, на колоду, избитую топором — для рубки мяса, автобус гудел сквозь марш. Солдат выносит вещи, что-то мне говорит.
— Что ты? Да я не слышу!
Я прошел за ним в подъезд: рюкзаки, чемоданы.
