Григорий Ряжский - Дивертисмент братьев Лунио
А у Франи, так он про неё знал, интерес к нему другой, подлинный, как будто та хотела знать про всё, что до шлагбаума и что после. И умудрялась при том быть ещё и благодарной. Сама почти не говорила, сдерживалась или не умела, как и он. Больше просто смотрела на него тёплой тёлушкой: как ест, как ноги вытягивает, когда спускается с кровати на пол, как курит, лениво поднося ко рту, как уходит и как возвращается снова в ночь через три. И ничего ей не говорит про то, о чём она про них обоих думает.
Сейчас, в трудный час жизни, лёжа на матрасе и дымя в невидный потолок, Иван повторно прокручивал в голове всё, что уже успел передумать про Франьку: брать ли её снова или отказываться, искать судьбы дальше. Он знал, что она хотела замуж. Верней, узнал, когда уходил, от неё, под скандал. Сам до того не догадывался, думал, он ходит, она пускает. И всё. При чём свадьба? Кобыла с жеребцом не женятся, а связь имеют, и ласка попутная не запрещена никому, всё по природному и обоюдному. Да ещё со своими харчами был, не жмотничал и не пристраивался за её женский счёт...
Загасив папиросу, решил брать. Хотя б пока, на первое время. И тогда начал действовать. Вытянул из-под накидки длинную руку и осторожно повёл пальцами вдоль края Франиного одеяла, потихоньку притягивая его к себе, тем самым проверяя хозяйку на устойчивость. Знал, что та не спит, потому что не так дышит.
– Не надо, Ваня, – тихо, но твёрдо сказала Франя, и твёрдость эту он понял сразу, – не время сейчас. И вообще, у тебя жена умерла сегодня, тебе о другом совсем думать надо.
– Я и думаю, – нашёлся он из темноты снизу. – Думаю, что ошибку дал в прошлый раз, когда ушёл отсюда. Не надо было. Видишь, как дело окончилось всё равно, какой моей неудачей. И всем кошмаром этим ещё.
– Если помощь нужна, ты скажи, не робей. Я приду и сделаю чего надо. Помогу. Готовить если к поминкам что или же в церкви у себя могу поговорить, если отпевать. Она у тебя верующая? – и быстро поправилась: – Была...
– Она агностикой была, – с чуть приоткрытой гордостью за мудрёное слово ответил Иван.
– Кто была? – искренне не поняла Франя. – Я говорю, в Бога жена твоя веровала? В церковь ходила?
– Не ходила она, – коротко отрубил он, – зато много про него знала. Книжки читала разные, с молодости ещё. Но сама не молилась и в попов не верила. А он, говорила, есть, но не обязательно у вас там на небесах. Говорила, в самом сознании головы есть, и в совестливости есть, говорила, и в справедливости разной тоже. Как общая сила, наружная, но без крестиков ваших разных, и без свечек ещё, и без кадил. – Он помолчал и подытожил: – Я, наверное, тоже агност этот самый, как Дюка.
– Как кто? – не поняла Франя, но уже что-то нехорошее и опасное успело быстро дотронуться до неё изнутри. Не то чтобы царапнуть, но ощущение было всё равно неприятное, как от зазубренного, хотя и тупого края чужого предмета. И переспросила, надеясь, что неприятное это отлетит, как и прилетело: – Чего ты сказал – «как Дюка»?
– Ну да, – невидно кивнул снизу Иван. – Как Дюка, жена моя нерасписанная. Я ж говорю, агностичкой была, как я. Мы оба были с ней. Теперь, выходит, один только я буду.
Далее молчание было взаимным, сверху и на уровне пола. Каждый думал про своё. Иван – про то, что надо бы завтра сходить в роддом и спросить, когда Дюку отдадут под захоронение, и тогда уж решать дальше, чего делать. Франя, чья смутная догадка за время бессветной паузы всё уверенней перерождалась в законченное подозрение, что другой «Дюки», кроме этой, Ивановой, быть не может. И если так и есть, то тогда она, выходит, покойная дочка несчастного Григория Наумыча, Машутиного отца. Так всё сходилось, но было невозможно в принципе. Неосуществимо даже как беспрепятственная фантазия.
И тут она вспомнила, всё вспомнила совершенно, несмотря на то что три года минуло с того дня: про карликов, какими интересовался, про зачатия разные, про больные и здоровые варианты. И прошептала, еле слышно, почти что про себя:
– Господи... – И уже слышней: – Господи Боже мой... – И уже почти совсем громко: – Ах ты Боже ж ты мой, Мать Пресвятая Богородица!
– Ты там чего про Бога поминаешь? – отозвался со своего низа Иван. – Чего упомнилось?
Франя резким движением отбросила одеяло к ногам, села на кровать, уперев босые пятки в пол, и уставилась на Ивана, в ту часть неосвещённого пространства, где он расположился на ночь.
– Получается, ты и есть Машутин муж? – всё ещё не веря самой себе, спросила она. – Нерасписанный сожитель Марии Григорьевны Лунио? Скончавшейся сегодня у нас в роддоме, во время сечения по извлечению плода? – и поправила себя: – Плодов?
Иван, удивлённый её проницательностью, запираться не стал. Всё равно всё одно уже шло к одному. И непонятно, как будет неминуемей.
– Ну да, – кивнул он, – я он и есть. Почти три года прожили с Дюкой, а теперь она померла. А не померла б, так и дальше бы с ней жили, наверное. Мы нормально жили с ней, хорошо, вообще-то. Только тесть жить мешал, не туда влазил, куда просили.
Это была чистая ложь, и Иван это знал. Однако слова получились сами, без спроса – вышли, как солдаты, по приказу не от него. И замерли в ожидании другого приказа, следующего, не зная, от кого ждать его на этот раз.
Франя поднялась, прошла чуть вперёд, осторожно, чтобы не коснуться, переступив через визитёра, зажгла свет и вернулась на кровать. Снова села, как раньше, пятками в пол. Она чувствовала, как её начинает лихорадить, но было не до этой трясучки. И не до себя самой целиком. Внезапно она сообразила, что на полу перед нею лежит законченный гад, урод, каких поискать, человек, шарахнувшийся в сторону от своих же маленьких сынков, не ходивший к женщине своей, когда той требовалось его участие, и приползший теперь под крыло бывшей подстилки в поисках нового обустройства своей ползучей жизни. Подумала и удивилась, откуда взялись у неё во рту и в голове такие слова и такая сухость. Видать, разом обуявшая её ненависть к этому долговязому и бездарному полудурку пробудила в её незащищённой и слабой душе то, чего до поры знать она про себя не знала.
Однако мысль её последнюю не мог услышать сам Иван. Он просто спросил, коль уж взяло и зажглось:
– Чего свет-то запалила? – и, потянувшись, полез развязывать рюкзак, пока светло. – Смотри! – он приоткрыл и протянул Фране извлечённую из рюкзачной глубины штуковинку. Это была небольшая упаковка, мягкая шерстянистая коробочка, пустая. – Нравится? Тебе, Франь, от меня. Бери. Подарок вроде. Моего производства, личного. – И покрутил коробочку в руке, цокнув от удовольствия языком. – Как оно тебе? Сгодится? – рассчитывая на благодарное слово, он кивнул на её грудь, где на мелкоплётной цепочке болтался маленький православный крестик серебряного колера. – Можно крест вон твой покласть, будет для хранения, если что. Или ещё чего.
Она поднялась и сказала привычно негромким, но непривычно чужим для него и для неё голосом, чеканя при этом каждое слово:
– Значит, так, слушай внимательно. Сейчас ты встаёшь, собираешь своё барахло и убираешься вон из этого дома. И забываешь, что он был и есть. И что я была в твоей жизни, тоже забываешь. Потому что если вспомнишь, то меня от этого затошнит. А я не желаю, чтобы меня тошнило от такого подлого негодяя, как ты. Это тебе ясно, урод?
Оправившись от неожиданности, Иван первым делом спросил:
– Ты чего, с дуба рухнула, ненормальная? Чего приснилось-то, скажи, пока тебя в дурку не свезли.
– Вон... – устало повторила она и снова опустилась на кровать. – Вон отсюда уходи, прошу тебя...
Другой попытки понять причину такой несправедливости Иван делать не стал. Поднялся, напялил одежду, подхватил имущество и вышел за дверь. Только хмыкнул на прощанье, не обернувшись, и покачал большой, всё ещё изумлённой головой.
Ехать ночью в его положении можно было только в одно в этом городе место – на вокзал. Там и пересиживать до утра. А уж с утра узнавать про мёртвых и про живых и искать задел на дальнейшую жизнь...
Здесь я оставлю его и вернусь к рассказу деда, к той его части, которую мы с Нямой слушали, веря и не веря, потому что так не должно было быть, нельзя было так с нашим дедом. С нашим Гиршем.
Глава 12
«Не ищите этого на карте, потому что оно и север, и восток одновременно. Не откопаете на ней такого названия «Устьсевлаг», как ни старайтесь. Мне тогда еще восемнадцати даже не стукнуло, не успело: тем не менее, по «взросляку» проходил, вместо того чтобы в подростковое исправительное учреждение попасть. Никому из тех, кто меня судил, в голову прийти не могло, что пехотинца, призванного на фронт, воевавшего, с плена бежавшего и по статье 58 обвинённого, можно по-другому рассматривать. Они и не стали вдумываться, а то, глядишь, многое тогда у них бы не сошлось. А им надо, чтобы всегда всё сходилось. Главным у них, сколько себя помню, не ученик был сам, а чтобы ответ с задачником совпадал.
