Мариуш Вильк - Волчий блокнот

Мы шли под парусами, не заводя мотор, молча. Море белое, словно по самый горизонт залито светом. Казалось, будто я заглядываю солнцу прямо в глаза. Разным представало передо мной Белое море: нередко посеревшим, словно перепуганное лицо, или зеленоватым, как тень водорослей на дне, иной раз оно приобретало тон бледной охры — на таявшем в тумане свету, иногда свинцового сурика — если солнце заходило против ветра. У каждого времени года — свои оттенки моря, осень, к примеру, имеет оттенок кобальта и смальты. Бывает Белое море и розовым, цвета киновари, золотым, порой играет целой гаммой отблесков, но только тот, кто видал эту заполярную белизну, поймет ее магическую притягательность. Не случайно в подобных свидетельствах повторяется мотив загробного мира — достаточно вспомнить загадочную фразу из «Моби Дика» о потустороннем действии Белого моря на человеческую душу. Загадочную, потому что нет доказательств того, что Мелвил бывал здесь при жизни.

Суша возникла внезапно, будто сотворенная на наших глазах. Канинский камень, скалистое плато из кристаллического сланца, террасами спускающееся в море. В расселинах еще кое-где лежал снег, на каменных порогах всеми цветами радуги переливался на солнце лед, но по бокам уже стекали сотни ручьев… весенняя тундра. Берег выглядел неприступным: обтесываемая морем гранитная стена причудливой формы. Мы ходили вдоль, туда и обратно, словно узник на прогулке, никак не попадая в залудье. И вдруг, сразу, словно по волшебству, оказались на той стороне…

Чары самоедских шаманов, о которых православные шепчут, что они умеют вывернуть мир наизнанку?

Горлец живородящий, пушица голубая, осока водяная, мятлик луговой… нет, не прав был Шаламов, утверждавший, будто северные цветы не пахнут. Пахнут, и одуряюще — прильни только лицом к этому ковру! После соленого аромата моря, водорослей и ветра нежный аромат весенней тундры пьянит, словно настойка на золотом корне. Его здесь тоже повсюду полно — по берегам ручьев, на приморских откосах, на сопках. Родиола розовая — священное растение самоедских шаманов, — корень которой отдает розой. Залей водкой и поставь в темный угол на четверть луны — получится традиционная поморская микстура. При передозировке — безжалостная, словно бессонница. Там, на земле (как называют самоеды мир до Полярного круга), золотой корень — редкость, искатели эликсиров жизни его вконец извели. А тут сколько угодно — то и дело под ногами хрустит. Здесь даже дикий лук цветет таинственно, маленькими фиолетовыми сережками.

Двадцать часов шли мы по тундре, поперек Канина Носа, к Ледовитому океану. Сперва взбирались по скалистым ступеням на плато Камень, словно в Татрах на Комины Тылкове. Потом бродили по оленьим тропам, проваливаясь в хлюпающую грязь, обходя мертвые озера, на дне которых лежал слой вечной мерзлоты. На берегу одного из них мы обнаружили следы чумов, обглоданные кости, оленьи рога. Дальше — сопки, сопки, снова болота, озера, болота, сопки… Солнце скрылось за тучами, не поймешь, который час, где север, где мы? Земля под ногами мягкая, податливая, топкая, мы плутаем, перебираясь с кочки на кочку, обливаясь потом, изнемогая. Мышцы деревенеют, во рту пересыхает — ни слюны, ни воды. В воздухе болотные газы, кислорода не хватает, появляются миражи — то деревья, то городские башни, то бараки. Подходим ближе — и правда бараки. Настоящие! Не менее реальные, чем Вася с Лешей или тундра вокруг. Полусгнившие, с облупившейся штукатуркой, в зарослях черники. Развалившиеся печи, повсюду битый кирпич, железный лом, кое-где валяется колючая проволока. Неужели зона? Отдыхаем. На нарах. Полудрема, полусон. Ноги горят, в ушах шумит. Океан шумит. Океан?..

Да, это был Ледовитый. Из окон гнилого барака мы видели свинцовую бесконечность — ни горизонта, ни небесного свода. А на переднем плане, на краю земли, огромное красное знамя. С серпом и молотом в левом верхнем углу…

III

Ввиду того что наши люди и наши корабли могут показаться местным жителям странными и удивительными, как и тамошние люди нашим, следует выяснить, как бы их использовать, изучив их характер и их взгляды через какого-нибудь одного человека, которого вы могли бы прежде всего заманить или же захватить и привезти на ваши корабли и там уже выведать у него, что вы можете. <…> С человеком, захваченным таким образом, следует хорошо обращаться, хорошо кормить и хорошо его одеть и затем высадить на берег с тою целью, чтобы он или она мог побудить других подойти поближе и показать продукты их страны; если же захваченное лицо можно будет напоить допьяна вашим пивом или вином, то вы узнаете тайны его сердца.

Полуостров Канин выдается за Полярный круг почти на триста верст и достигает 68°40′ северной широты, разделяя Мезенский залив Белого и Чешский залив Баренцева моря. Полуостров заканчивается длинным мысом, так называемым Носом. Согласно древним мифам Канин Нос расположен на стыке двух миров. Здесь безусловно сыграла свою роль физическая география: место слияния двух морей, где стихия кипит вовсю — шторма, антициклоны, магнитные бури. На карте Канин полуостров напоминает голову морского чудовища с иллюстраций Олауса Магнуса к «Истории северных народов». Более поздние свидетельства подтверждали существование монстров на полярных оконечностях земли. Быть может, то был эффект рефракции — оптических иллюзий, жертвой которых часто оказываются моряки на Севере, где любой дрозд легко обращается в страуса. А может, и правда жили здесь чудища. Сегодня же на Канином Носе живет советский дух…

На кончике мыса, в торфяной грязи стоит несколько деревянных домов, наподобие сараев. Серые, вытравленные ветром и солью балки. Прогнившие мостки. Какие-то будки, склады. Вокруг бардак, бочки от нефти, ржавый трактор без гусениц, следы мазута. А на переднем плане большой красный забор с эмблемами Советского Союза. Его-то мы и заметили из окон барака час назад. Дома на однотонном фоне тундры издали не видны, так что вполне можно было пройти мимо и блуждать дальше. Короче говоря, это пятно — яркое, словно юшка на траве, — вывело нас к людям. Да, на Канином Носе и люди живут.

Навстречу выскакивает забавный пятнистый песик. Машет хвостом, ластится к ногам, гостям радуется. Блеснула на солнце линза бинокля — кто-то нас разглядывает. Подходим поближе. Из крайнего дома появляется красномордая баба. С ружьем. Мы останавливаемся как вкопанные. От бабы несет рыбьим, тюленьим жиром. Этакая престарелая сирена… Флора Прокофьевна, фельдшерица-большевичка, как она сама представляется. Велит следовать за ней. Ведет в мрачные сени, где висят склизкие сети, дальше на ощупь по коридору, опять дверь, портьера из шкур, снова коридор, еще одна занавеска, кухня. Пеленки над печкой, запах мочи, какие-то люди, беспорядок. Нас сажают за стол, наливают самогону, ставят котел ухи из омуля, горячий хлеб. Доброжелательно расспрашивают пришельцев. То и дело кто-нибудь заглядывает — словно бы случайно, мимоходом. Выпиваем по стакану, закусываем ухой. Расслабляемся в тепле. И тут Флора требует паспорта, чтобы записать наши данные — все-таки приграничная зона. Увидав мой документ, она теряет дар речи. Прокофьевна никогда не видела живого иностранца…

— Да какой он иностранец, — бросает из угла не замеченный мною мужик, — это ж свой, соловецкий, на Островах живет.

Порой кажется, будто я сам себе противоречу. То советую в описываемом мире занять позицию иностранца, то, напротив, призываю быть не наблюдателем, ротозеем, но творцом и участником жизни, отбросить «роль писателя», всегда стоящего немного «вне» (неважно, «над» или «сбоку»), и стать субъектом «прозы, пережитой как документ» (определение Шаламова). Антиномия здесь, однако, мнимая, ибо, в сущности, ракурсы эти друг друга дополняют и пишущий всегда останется чужеземцем, даже на родине, но одновременно он повсюду дома, на собственной тропе. Повторю, что касается сказанное «прозы, пережитой как документ», а не документальной литературы, — заведомо fiction.

По паспорту я оставался для них иностранцем, но, прожив долгое время бок о бок, стал своим. Одно дело, если ты обосновался в гостинице, имеешь «удостоверение иностранного корреспондента», иммунитет, предоставляемый аккредитацией, и кучу баксов, — и совсем другое, когда сам окучиваешь картошку, умеешь зимой подо льдом сети поставить и в тундре в одиночку не пропасть. Жизнь тут, на Севере — не шутка, условия суровые, природа лично экзаменует человека. Окружающие могут лишь подтвердить — вот как Юра, тот мужик в углу кухни, — что ты здешний…

С Юрой мы в свое время распили четверть литра шила по дороге на Умбу. Это было мое первое лето на Белом море. После долгой зимы на Соловках, словно в келье, я — едва тронулся лед — выбрался побродить вдоль побережья. Васю из Сумского Посада я еще не знал, так что пришлось двигаться «автостопом», как на шоссе — ловить попутный корабль. С Соловков меня подбросили на Поморский берег, где я неделю в одиночку шатался по болотам. Потом познакомился с Беломорканалом, увидел кусок Карелии и попал в Кемь, в самый раз, чтобы поспеть на палубу ГС (гидрографического судна), направлявшегося на Канин с остановкой в Умбе. О том, чтобы взять меня на Канин, и речи не было — зона, полигон, государственная тайна, то да се… А в Умбу — пожалуйста. Не успели мы выйти из порта, как на палубе появился Юра с шилом и копченым налимом на закуску. Он жаждал обмыть свою удачу, но не с кем — команда-то в море не пьет. Удачу? Да, Юра был счастлив, подписав контракт на канинский маяк. До этого он работал шахтером на Донбассе и готов был повеситься. Все время под землей, словно крот. Раньше хоть зарабатывал прилично, а теперь — нищета, забастовки, голод. Даже квартира уже не в радость: окно не откроешь — мебель сразу покрывается угольной пылью. Так что переезд на Канин показался ему подарком судьбы. И заработать можно, и природы навалом. Порыбачить, пострелять, мишку белого встретить. И для пацана здоровее, а то углем дышит и болеет без конца. Легок на помине, на палубу вылез Петька, Юрин сын. Мама, говорит, все плачет, не хочет ни на что смотреть. Для Катьки, мастера спорта по спортивной гимнастике, Дальний Север был все равно что конец света. Ни Дворца спорта, ни подруг, ни телевизора. Даже магазинов нет! Вот ведь бабы… Но Юра надеялся на лучшее. Привыкнет, повторял он, привыкнет. Потом замолчал. Может, засомневался, может, мысленно уже по Каниному Носу бродил, а может, онемел от шила. От Кандалакши веял легкий бриз, Оленьи острова, казалось, висят в воздухе, вдали маячил берег. Лишь в Умбе, когда спустили трап, Юра вдруг встрепенулся. Выпили на посошок, обнялись по-русски, поцеловались…