Эдуардо Бланко-Амор - Современная испанская повесть
казательств своей вины, и дискуссия зашла в тупик. Оба, Негр и старуха, пытались пробить стену лбом, но напрасно. Спор продолжался целую неделю с краткими перерывами на еду и сон. Еда, впрочем, носила чисто символический характер: вот уже несколько дней Негр с женой обходились легкими завтраками. Между тем дверь снова оказалась закрытой, и квартиранты опять стали входить в окно по доске. Кажется, все были так этим довольны, что однажды хозяин решил последовать их примеру. Выйдя на лестницу, Клешня посвистел условным свистом; ничего не подозревавшая жена Жуана просунула в окно доску, а когда спохватилась, старик уже ухватился за другой конец и собирался лезть. Женщина позвала на помощь, и мы общими усилиями попытались сбросить кривого в пролет. Бедняга по — кошачьи цеплялся за доску и кричал, что, если останется жив, нам несдобровать. Спасся хозяин по чистой случайности: ему в последний момент удалось ухватиться за перила. Но жена переписчика подоспела вовремя и быстро накинула цепочку. Теперь уже сам Клешня остался на лестнице. Надо же, всего один раз он позволил себе короткую отлучку и так за нее поплатился! Сеньора Ремей собралась было навести порядок, но жильцы, видя, что старик изолирован полностью, собрались в прихожей (весьма шумное сборище) и отразили натиск хозяйки. На лестничной площадке Клешня заходился истерическими воплями, а когда голос совсем изменил ему, принялся плакать, как ребенок; потом уселся на ступеньку и жалобным голосом пообещал умереть с голоду, и пусть эта смерть камнем ляжет на пашу совесть. Сложности начались, когда переписчику, Сильвии и мне понадобилось войти в квартиру. В конце концов все прошло успешно, потому что остальные караулили дверь со швабрами и другими предметами домашнего обихода и не дали кривому проскользнуть вслед за нами. Тогда, видя, что ничего не помогает, Клешня стал кататься по полу и вопить, как капризное дитя. Но нас так просто не разжалобишь. Старуха, поняв, что одной тут не справиться, убежала в комнату Жуана и оттуда подбадривала мужа криками. Когда пришло время ужина, она даже спустила ему па веревочке еду и питье. Мы не препятствовали: было забавно смотреть, как кривой насыщается на темной лестнице в полном одиночестве. Кончив трапезу, старик с удвоенной энергией принялся трезвонить в дверь, совсем как мы с Сильвией несколько недель назад. Когда нам надоело слу — шать эту музыку, звонок выключили, и Клешне не осталось ничего другого, как барабанить кулаками. Тут уж ничего нельзя было поделать, но вскоре у хозяина так разболелись руки, что он бросил свое занятие. Ночевать бы кривому на лестнице, если бы его жена не встала перед нами на колени. Наверное, Клешня по каким‑то таинственным признакам об этом догадался — во всяком случае, он тоже бухнулся на пол. Теперь у нас было целых два просителя: один снаружи, другой внутри. Мы дали себя разжалобить и где‑то около часа, когда все уже с ног валились от усталости, открыли дверь. Поведение хозяина из смиренного сразу превратилось в агрессивное. Первым ударом он разбил нос переписчику. Как всегда, пострадал невиновный. Сеньор Дамиане отличался мирным нравом и во всех ссорах оставался наблюдателем. Детишки, которых никто не мог удержать в постели, испугались, увидев кровь; испугались, но не отступили. Старший мальчик пнул старика под коленку, а младший — возможно, без злого умысла — запустил кривому палец в единственный имеющийся глаз. Ослепленный хозяин ринулся к умывальнику, по дороге натыкаясь на стены и мебель. Когда старик достиг цели, на голове у него было несколько шишек, а лицо распухло. Что самое неприятное — мальчику очень понравилось это занятие, и он несколько раз повторял свои опыты с поразительной ловкостью. Через несколько минут у умывальника выстроилась очередь. Поднялся такой невообразимый крик, что соседи, давно привыкшие к нашим шумным развлечениям, сочли свое присутствие обязательным. В квартиру набилось человек тридцать. Все громко протестовали и из лучших побуждений — навести порядок и прекратить скандал — только подливали масла в огонь. Вошедшие спокойно помещались в коридоре и прихожей; поскольку каждый громогласно призывал других к молчанию, результат получился поистине впечатляющий. Вдруг Жуан ни с того ни с сего затянул патриотическую песню. К немалому его удивлению, песню подхватили. Это занятие пришлось по душе собравшимся, и, кончив одну, они грянули другую. В пять часов утра мы все еще пели. Ночной сторож, охранник и два полицейских, которые, услышав голоса с улицы, поднялись наверх, — последние, возможно, с тайным намерением арестовать кого‑нибудь — пели вместе с нами. Мы не расходились до рассвета, а несколько человек остались даже до начала рабочего дня. Расстались тепло, люди жалели, что все так быстро кончилось, хва — лили праздник и очень просили позвать их, когда мы будем устраивать следующий. Сеньора Ремей позабыла про обиды и, стоя в дверях, принимала поздравления и рукопожатия. После того как старуху поздравило человек тридцать, да еще представители власти, она совсем забыла, с чего все началось, и вообразила, что у нас и вправду был праздник. Последствия оказались самыми неожиданными. И сеньора Ремей, и Клешня — последний повинуясь указаниям жены, ибо я сомневаюсь, чтобы старик мог добровольно простить нам свое изгнание, — снова стали любезными и обходительными. Очевидно, они надеялись, что жильцы снова организуют какое‑нибудь торжество, и поэтому в начале месяца даже не стали взимать с нас плату за комнаты. То есть деньги‑то они собрали, но не с преж- ним рвением, которое, бывало, заставляло их будить квартирантов на рассвете; старики ни о чем нам не напоминали до шестого числа, пока не убедились, что инициативы от жильцов не дождаться. Об уплате они заговорили робко, словно боясь нас обидеть, и, когда Жуан сказал, что сейчас не при деньгах, ответили, что, пожалуйста, пусть не беспокоится, время терпит. С этого момента, по предсказанию того же Жуана, конец стал неминуемым. Только одно оправдывало наше совместное обитание — скандалы. Если их не было, жить вместе не имело смысла. В доме поселилась скука, и напрасно Негр стянул еще два подсвечника в надежде вызвать скандал. Его усилия не увенчались успехом: сеньора Ремей потеряла к своим сокровищам всякий интерес и больше не пересчитывала их. Выходка Негра прошла почти незамеченной. Переписчик и его семья положили начало всеобщему бегству. Старуха этого не ожидала и в минуту слабости призналась даже, что ей будет не хватать мелких злодеяний малышки. Потом исчезли Негр с женой. Чтобы обеспечить спокойствие другим жильцам, они поступили благородно и унесли с собой немногие оставшиеся подсвечники. Целых два дня мы прождали реакции старухи. Когда же стало ясно, что взрыва не последует, решено было сматывать удочки. Сеньора Ремей выглядела одинокой и жалкой; Клешня даже намекнул, что если мы захотим, то сможем привести в дом любого бродягу, и никаких возражений с его стороны не будет. Хозяева ничего не поняли. Полные сострадания к ним обоим, мы покинули квартиру сразу после полудня. Стоя на лестничной площадке, старики махали нам вслед платками. Клешня отер слезу с единственного глаза…
Даниэль Суэйро
СОЛО НА МОТОЦИКЛЕ (Перевод с испанского М. Абезгауз)
Daniel Sueiro
SOLO DE MOTO
Город казался необитаемым, будто вдруг обезлюдел. Улицы теплые и точно вымершие — в три часа дня. Лишь временами проедет машина, никаких такси, разве что автобус, пускающий черные клубы, либо одинокий «сеат-600», набитый полуживыми от жары людьми, на крыше — груда узлов и детских колясок; пешеход в рубашке с закатанными рукавами, портфель болтается, другая рука в кармане: идет, наверное, на службу, вот ему больше никакого имущества и не нужно, прищелкивает каблуками и вихляется, ха — ха, тоже мне воображала; пялится вверх стадо американских туристов; там и сям полицейские патрули, почерневшие от жары в своих фуражках и при пистолетах. Когда время от времени я останавливался, притормозив «Могучего», чтобы пораскинуть умом и решить, что же в конце концов делать, все оставалось застывшим, неподвижным, молчаливым и чужим. Три миллиона жителей испарились, и от Мадрида остались только дома и гражданские гвардейцы. Держу в руках влажную ручку руля, остановившись на углу: одна нога на тротуаре, а другая — на педали, и стараюсь что‑нибудь разглядеть, но ничего не вижу; на мостовой плавится асфальт и выбрасывает в воздух невидимый дым, искажая очертания домов и еще сильнее раскаляясь, когда соединяется с белым, как будто из известки или свинца, солнцем — от него стягивает череп и воспаляются глаза.
Как бешеный промчался я совсем один по улицам и проспектам: взад — вперед, с открытым выхлопом и на полном газу, громыхая по городу и по всему миру, ведь была суббота, суббота первых дней августа, мне было двадцать лет, и я решил во что бы то ни стало в этот выходной переспать с иностранкой.
