Ирина Ратушинская - Наследники минного поля
Андрейка возвращался из школы, когда это случилось. Из подъезда закричала женщина: «Ой, ногу сломала, ой, помогите кто-нибудь!» — он побежал на помощь, все рано в переулке никого больше не было, а остальное он помнил плохо. Вроде было нечем дышать, совсем нечем, а потом было темно, а потом был угол подвала, с драной мешковиной, на которой он почему-то лежал, и пахло сыростью и гнилью. Он встал, хоть затылок болел, и забарабанил в дощатую дверь, из щелей которой сочились лучики света. Дверь была заперта, но чей-то голос рявкнул:
— Кончай там шорох! За первый писк — нос отрежу! В ведро ссы, там в углу. И тихо штоб мне!
По этому голосу, беззлобному и деловому, Андрейка понял, что нос ему действительно отрежут, и затих. Было ему так страшно, будто он не большой парень двенадцати лет, а малыш, который плакал в развалке, когда Света долго не шла. Он боялся заплакать, но все же захлюпал, как тогда, в развалке — тоненьким, неслышным хныком. Он умел плакать тихо: это Света ему тогда же внушила, уходя на добычу и оставляя его одного. Услышат — убьют, и как зовут, не спросят. И тут не спросят. И ничего не объяснят. От него вообще ничего не зависит. Что он хочет, на что согласен или не согласен, что умеет или не умеет — его никто не спрашивал. Он даже не был уверен, что если его начнут убивать — то хоть скажут, за что. Будто он не живой уже, а вещь какая-то.
Но он был живой, так что ведро в углу различил и воспользовался, а потом потихоньку приник к щели. Там, в комнате с ковром, сидели двое и играли в «Чапаева». Андрейка несколько приободрился. Это была мальчишеская игра, он сам в неё играл с Петриком. Так не могли же люди, щелчками подвигающие шашки и радующиеся выигрышу, так-таки отрезать ему нос! Но потом, приглядевшись, он засомневалася: ой, могли! Особенно этот с чубом, кучерявый. Он как-то хищно играл. А тот квадратный, тяжелый такой, выиграв — что же сделал? Одного щелбана дал кучерявому по носу — зато какой лапой! И у кучерявого кровь хлынула в два ручья, но он не смигнул и не утерся. Такая, видно, была у них игра: на интерес. И что будет, когда Андрейка захочет пить? Или есть? И холодно тут, а курточка короткая, не завернёшься…
Андрейка ослабел, ткнулся в мешковину и стал молиться Богу. Он знал много молитв, ещё в оккупации выучил, и все их припомнил сейчас. Потому что он — крещёный человек, и Господь — ему защита, и всегда выручал. Подумав, Андрейка мысленно покаялся в том, сколько раз обманывал Свету, и как украл в школе пайку хлеба, и как стыдно игрался руками, с чем не следовало, под одеялом и в уборной. И как подглядывал за купаньем тети Клары: и шрамы чтоб увидеть, и прочее — тоже покаялся. Помолился и о врагах, это, он знал, тоже было положено. Как именно — его никто не учил: батюшка в гимназии был добрый, но старенький совсем, и засыпал под конец урока. Ну, это Андрейка сам сообразил: чтоб эти страшные все сдохли, но больше их чтоб не наказывали на том свете. Чтобы всех их только на этом свете, и прямо сейчас, чем-нибудь таким поубивало — и всё, и хватит с них. И чтоб Света пришла и забрала его отсюда — молился он уже за себя. А чтоб мама пришла — уже и не молился, иначе б заплакал в голос.
Первых своих двух Павел увидел сразу: шли они, вдвоём занимая всю пустую улицу, а увидев Павла с лейтенантом Мешко, осуществлявшим начальству связь, нехорошо оживились. Видно, за загулявших интеллигентов приняли. Это Павла развеселило, к тому же он знал, что на него смотрят подчинённые. Так что он подошел поближе, чтобы стрелять в упор. Те двое так и не поняли, так и упали в недоумении. А слева тоже шпокнул выстрел, и ещё два: там капитан Гапненко орудовал.
К четырём утра они успели, кроме улиц, почистить еще и намеченные заранее подвалы, квартиры и рестораны. Опыт уличного боя Павел в Пруссии и в Германии приобрёл — оно и пригодилось. Был только один трудный расклад: когда по ним открыли огонь откуда-то сверху — то ли с крыши, то ли с чердака. Но машины подогнали, кому сколько на район положено было, так что Гапненко, хоть и подраненый, был довезен живым до госпиталя. Они окружили дом и, полосуя во все стороны фонарями, вряд ли кого упустили. И, только всадив две пули в бегущего из дворового закоулка прямо по чьим-то чахлым палисадникам, по всем правилам загнанного под начальственный выстрел урку — дёрнулся Павел. А почему дёрнулся — не понял и сам.
Остальные две ночи только добивали, да вели зачистку по показаниям «языков». А когда дорвался Павел до тёплой воды и домашней постели, да впервые за трое суток заснул сладко — тут ему слабо различимое лицо того урки и высветилось. Петьку Медведева, друга по штрафбату, самого среди них отчаянного и единственного некурящего — как было не узнать? Павел проснулся, вышел на кухню покурить. Но на жёлтом электрическом свету Петькино лицо опять размылось, голос помнился лучше, потому что Петька всё время балагурил, поминая Одессу-маму хорошими словами, а всех прочих мам, особенно которые начальство породили — словами предсказуемыми. Но в непредсказуемых сочетаниях. А тот урка голоса не подавал, так что Павел успокоился и лёг опять спать. Только чтобы вспомнить — не умом, а шкурой и правым плечом, до сих пор ноющим на погоду, как Петька его из мокрого овражка по осклизлой глине вытаскивал и своей портянкой бинтовал. Тогда Павел опять встал, пошел курить — и снова Петькино лицо смазалось, ушло от электричества и от разумных рассуждений туда, в сорок первый, в тот паскудный овражек, заросший пружинистой ежевикой хуже, чем колючей проволокой.
Света наутро Алёше позвонила и распорядилась коротко: пускай сидит на телефоне и ждёт. И не ходит никуда. И Миши не надо. У неё планы изменились. Но пускай Алёша от телефона не отходит. Да, и днём тоже. А к вечеру она позвонит. Уж откуда она могла звонить — неясно, только не из дому точно. В их коммуналку телефон ещё лет семьдесят не проведут. Так что когда она, распорядившись, дала отбой — и перезванивать-то было неизвестно куда. Алёша не решился от телефона отойти и промаялся тревогой весь день. И вечер тоже.
Знаменитый «Жуковский расстрел» город осмысливал уже позже, а в первый вечер — даже и слухи не поползли. На улицу из нормальных советских граждан никто носу не высовывал. А как пошла стрельба да трескотня — так и в дворовые туалеты выходить мало кто рисковал, привычно приспосабливали вёдра. Драки с перестрелкой на улицах не были редкостью: воры теперь делились на воевавших и невоевавших. Те, кто пошли на фронт, нарушили воровской закон, но с фронта вернулись злые и уверенные, что они в своем праве. А те, кто закон соблюли, за воевавшими никаких прав не признавали, как за ссученными. Так что преступный мир разделился по принципиальным соображениям, мира как такового тут быть не могло, и редкая разборка обходилась без стрельбы. Но — не такой же…
К половине девятого Света чувствовала: что-то необычное творится. Или война снова, или власть меняется. Но тетя Клара ещё засветло ушла в ночную смену, так что некому было Свету останавливать. Она накинула чёрный платок — если б не Алёшин совет надеть светлое, не догадалась бы — и пошла просачиваться сквозь всё это безобразие, бестелесной тенью прикидываясь. Только не к Дюковскому саду, а в сторону Преображенской. Почему-то она знала, что к Дюковскому идти нечего, и говорить не с кем. Что-то новое происходит, и Седому карты путает. А Ендрусь там, в том дворике, перед которым шелковица была, там ещё написано мелом в низком подъезде «во дворе уборной нет», а внутрь она никогда не заходила. Но знала, что там налево надо идти, в самую темноту, и вниз по ступенечкам. Иначе почему же туда как резинкой тянет её за сердце — так, что и сомнений нет, только страшно? А что страшно — наверное, значит, что Ендрусь жив. Иначе за кого б ей бояться?
Андрейка измаялся — так пить хотел, но в дверь стучать не смел, а снаружи её не открывали. Эти двое сначала играли, потом жрали колбасу с газеты, потом один ушёл, вернулся, они подошли к двери и чем-то снаружи громыхали, а потом ушли оба. Свет в комнатке остался гореть, и Андрейка видел опустевший стол с жирными на газете пятнами и чайник зелёный, в пластах коричневого обугленного жира. Откуда-то сверху несколько раз треснуло, вроде как отдалённые выстрелы, и Андрейка подумал, что самое время подёргать дверь. Она не поддавалась: заперта была. Глотая злые слёзы, Андрейка несколько раз её лягнул, но было не сладить.
Тут наружная дверь грохотнула и слетела с одной петли. В комнатку заскочили какие-то двое в костюмах, с пистолетами наготове, окинули взглядами пустоту и выбежали обратно. У Андрейки хватило сообразительности звуков не издавать. Дальше он не помнил, молился он или плакал, но глаз от щели при этом не отрывал.
— Ендрусь! Ты тут?
Это был несомненно Светин голос, и тут уж Андрейка заорал. Она, во что-то чёрное закутанная, подбежала к двери и заскрежетала там, загрюкала. От спешки не сразу стронула тяжелую задвижку и задёргала её в панике. Такое уже было когда-то, вот такая же задвижка проклятая. Не пытаясь вспомнить, когда — она рванула и эту вверх, а потом уж в сторону. И, как в прошлый забытый раз — сработало! Дверь крякнула, дохнула сырой вонью, и Света ухватила брата в охапку, как маленького. Тут же опомнилась, перехватила за руку:
