Умберто Эко - Пражское кладбище
— Все об этом говорят.
— В каком смысле — все говорят? Мы не говорим, например. Что за масоны, откуда взялись? Вы что, масон?
— Я нет, но…
— Если нет, не суйте свой нос. Пусть масоны сами собою занимаются. Ах, беда! Симонини-то вовремя не сообразил, что в савойском правительстве все до одного члены являлись масонами (кроме, может быть, Кавура). И то сказать, мог бы и сообразить, притом что с раннего детства вокруг него кишели иезуиты. Но Риккарди уже перешел к евреям и распекал его, требуя объяснить, с какой такой идиотской стати он впихивает евреев в донесение. Симонини забормотал: — Евреи пробрались повсюду, не думаете же вы… — О чем мы думаем, решать нам, — перебил его Сен-Фрон. — А в объединяемой Италии нам потребуется поддержка еврейских общин, с одной стороны, а с другой — не стоит афишировать перед добрыми итальянскими католиками эти еврейские имена в составе гарибальдийцев-героев. Ну, в общем, вы наломали дров столько, что хватило бы и трети вас отправить подышать свежим воздухом на несколько десятилетий в наши уютные альпийские гарнизоны. Но к сожалению, вы нам еще нужны. Похоже, что в южных краях этот самый капитан Ньево, или полковник, кто его знает, все заполняет свои бухгалтерские ведомости. И нам, увы, отсюда не видно, заполнял ли он их и продолжает ли заполнять по-честному. Кроме того, мы гадаем, целесообразны ли эти ведомости в политическом отношении. По вашим сведениям, Ньево собирается передать свои записи нам. Но есть риск, что предварительно их увидит еще кто-либо. А это, по нашему мнению, нецелесообразно. Поэтому давайте возвращайтесь сейчас в Сицилию, все в том же качестве представителя депутата Боджо, якобы для освидетельствования новых знаменательных явлений и дел. Прицепляйтесь к этому Ньево хуже пиявки и добейтесь, чтобы эти ведомости исчезли. Испарились, улетучились, провалились через землю. Рассеялись как дым. Чтоб о них никто не услыхал никогда больше. Что касается методов, выбирайте их сами. Вы уполномочены использовать любые методы. Разумеется, строго в рамках установленной законности. Вы понимаете, что другого напутствия мы не можем вам дать. Кавалер Бьянко вам предоставит соответствующие полномочия в Банке Сицилии для получения необходимых средств на издержки.
Что было дальше, трудно уяснить и из пересказа Далла Пиккола. Как будто ему тоже было трудно вспомнить то, что его двойнику удачно удалось заставить себя забыть.
Все же более или менее твердо можно прийти к выводу, что Симонини снова приплыл в Сицилию в конце сентября и пребывал там до марта следующего года, безуспешно пытаясь похитить у Ипполито Ньево приходно-расходные книги. Каждые две недели приходила депеша от кавалера Бьянко. Тот с нарастающим раздражением допытывался, каковы достигнутые результаты.
Но беда была в том, что Ньево все упоеннее отдавался своим распроклятым подсчетам, все сильнее стремился переубедить злопыхателей, все внимательнее исследовал, проверял, систематизировал тысячи долговых расписок, желая твердо понимать все, что приходилось приходовать. Авторитет его все рос. Гарибальди тоже тревожился, не желал ни скандалов, ни пересудов, поэтому он придал Ньево четырех секретарей и приставил к нему двух охранников, одного у входа в кабинет и одного на внутренней лестнице, чтобы никому даже в голову бы не пришло покуситься на эти драгоценные гроссбухи, ни днем ни ночью! Чтоб и мысли не возникало бы, что их можно испортить или украсть.
Более того, Ньево твердо давал понять, что подозревает, что кое-кому собранные им досье не нравятся, и сознает: кое-кому желательно было бы испортить или похитить их. Так вот пусть в любом случае все оставят эту затею. И знают: до этих бухгалтерских книг добраться нельзя.
В общем, Симонини оставалось только все дружить и дружить с непреклонным поэтом, перейти с ним на «ты», пробовать хотя бы пронюхать, каковы его намерения в отношении злосчастной документации.
Вечер за вечером вдвоем, по-дружески, в осеннем Палермо, все еще нагретом и не остуженном морскими ветрами, они болтали и пили. Все больше воду с анисовой. Глядели, как ликер постепенно распускается в воде облаком дыма. То ли Симонини был поэту симпатичен, то ли, изныв от одиночества в Палермо и испытывая потребность с кем-то пофилософствовать, Ньево постепенно оттаивал и переходил с военного сухого языка на доверительный, приятельский. В Милане он оставил любовь. Любовь обреченную: она, как выяснилось, была женой его двоюродного брата и, того хуже, лучшего друга. Но делать было нечего, любовь есть любовь. Попробовал влюбляться в других — они вызывали у него ипохондрию. — Таков уж я. Приговорен к самому себе. В душе моей царят фантазии, тьма, сумерки, желчь. Мне уже тридцать лет. Всю жизнь я провоевал, чтоб отрешиться от обыкновенного мира, который не люблю. Оставил дома я и неопубликованный роман. В рукописи. Хотелось бы увидеть его в печати. Но как я сейчас могу заниматься хоть чем-то, кроме этих омерзительных подсчетов. Будь я карьеристом… или ловцом светских услад… или хотя бы злым человеком… Наподобие Биксио. Но нет. Вечный юноша, я живу впечатлениями дня. Шевелюсь, как положено, в пространстве, дышу, как положено, воздухом. Умру, как положено, смертью… И наконец закончится все.
Симонини его не успокаивал. Он считал, что Ньево неизлечим.
В начале октября отгремела битва под Вольтурно. Гарибальди отбил последнее наступление бурбонской военной силы. Но в те же самые дни и генерал Чальдини подавил сопротивление папского войска под Кастельфидардо и вошел в Абруццо и Молизе, а они были частью бурбонского королевства.
Ньево в Палермо не находил себе места. Он прознал, что среди его очернителей в Пьемонте были клевреты от Ла Фарина. Значит, Ла Фарина прыскал ядом против всякой красной рубахи. — Просто хочется все бросить, — убивался Ипполито Ньево, — но как можно бросать в такие моменты? Только крепче придерживать руль.
Двадцать шестого октября случилось великое событие. Гарибальди и король Виктор-Эммануил встретились в Теано. Гарибальди передал королю Южную Италию. За такое по меньшей мере — почетного сенатора, сказал на это Ньево. Но ничего подобного. В начале ноября Гарибальди устроил в честь короля парад в Казерте: четырнадцать тысяч пехотинцев, триста голов конницы. Король не снизошел появиться.
Седьмого ноября был триумфальный въезд короля в Неаполь. Гарибальди, как новый Цинциннат, удалился на остров Капрера. — О, великий человек. — И Ньево плакал, как заведено у поэтов (к великому раздражению Симонини).
Через несколько дней армию Гарибальди ликвидировали. Двадцать тысяч волонтеров перешли в савойское королевское войско. Туда же влились и три тысячи офицеров-бурбонцев.
— Это честно, — кивал головой Ньево, — они тоже, как и мы, итальянцы. Но конечно, жалко видеть такой финал великой эпопеи. Я не стану никуда наниматься. Еще шесть месяцев на жалованье, и распрощаюсь. Шесть месяцев мне требуется для окончания работы. Дай бог уложиться.
Работы у него и впрямь было черт знает сколько, потому что к концу ноября он едва успел подвести итоги на конец июля. Так что действительно требовалось еще месяца три, а может, и больше.
Когда в декабре Виктор-Эммануил пожаловал в Палермо, Ньево сказал Симонини: — Думаю, я последний краснорубашечник тут. На меня странно смотрят. Я выгляжу как дикарь? Но надо же отмести клевету этих распроклятых лафаринианцев. Господи, если б я знал, чем это все кончится, то в Генуе, чем садиться на корабль, лучше бы я просто утонул, и конец всему делу.
Симонини так и не изловчился добраться до чертовых гроссбухов. Неожиданно Ньево провозгласил, что ненадолго отлучается в Милан. А кассовые книги? Оставляет их в Палермо? Или везет с собой? Это оставалось загадкой.
Ньево проотсутствовал два месяца. Симонини употребил это печальное время (я не сентиментален, твердил он себе, но все-таки что за Рождество такое? Без снега и с кактусами?) в прогулках по окрестностям Палермо. Он купил мулицу, выудил из багажа сутану падре Бергамаски и трусил верхом на мулице от деревни к деревне, коллекционируя все, что слышал от священников и крестьян, но по большей части — изучая сицилийскую кулинарию.
В одиноких остериях, затерянных среди сельской местности, он отведывал непритязательные и недорогие (но изумительного вкуса) блюда, такие как «вареная вода»: корки грубого хлеба заливаются в супнице олеем, посыпаются свежеразмолотым перцем, затем отвариваются в соленой воде резаные луковицы, очищенные помидоры, мята, через двадцать минут все это выливают в ту же супницу, где уже накрошен хлеб, еда настаивается две-три минуты, и все готово, в горячем виде на стол.
На въезде в Багерию была одна такая тихая таверна, в глухом углу, на несколько столиков, укрытая приятнейшей тенью, что ценится на Сицилии и в зимнее время, с грязноватым по виду (и, вероятно, по существу) хозяином, где умели стряпать восхитительные блюда из внутренностей: фаршированное сердце, свиной холодец, черева, рубец и самая разная требуха.
