Юрий Морозов - Если бы я не был русским
— Ну и чем дело кончилось? — вопросил я.
— Не знаю, с тех пор я сюда больше не приходил.
— Очень романтическая история, — завистливо сказал я. — Меня дефлорировали гораздо проще и не на кладбище, а до вендетты дело вообще не дошло. Мне, литератору, такие приключения просто необходимы по роду деятельности, а везёт вот таким обалдуям, как ты.
— Я бы с удовольствием поменялся с тобой шкурами, — отвечал он, — и посмотрел бы, как ты стал облизывать двух грязных, здоровенных кобыл после того, как тебе надавали коленками между ног.
— Ну, это пустяки, — сказал я, — ты хорошо отделался, ведь это случилось в те патриархальные времена, 20 лет назад. А сегодня твой труп, разрубленный топорами, которыми ловко размахивали твои прекрасные соблазнительницы, нашли бы по частям где-нибудь в мусорных бачках или на дне вот этой кладбищенской речки. Молодёжь теперь более предприимчива и энергична, чем мы в своё время. Помнишь этот прошлогодний случай, когда несколько ребятишек убили трёх своих знакомых девиц, раздавив при этом одну блинами от штанги, возложенными ей на живот? Потом разрезали их тела на части, набили убоиной ванну в квартире, где это всё происходило, и спокойно пошли по домам. Ну ладно, ты потешил свои суперменские комплексы басней о том, как ты спалил двух афродит, но признайся честно, ты же не ублюдок, как эти нынешние, ты не сделал этого тогда и сейчас бы не смог?
— И сейчас бы не смог, — ответил мой друг, которому всегда очень хотелось быть настоящим мужчиной. Но он прекрасно знал, к какому сорту дерьма я отношу разряд таких людей, и поэтому зачернил одно из белых пятен прошлого теперь уже правдивой исповедью.
А дело в том, что несмотря на свой рост и объёмы нижних концов спин, насильницы были, увы, не стопроцентными афродитами. Друг мой припомнил, что одна девушка как-то не очень внятно говорила, а у другой в движениях наблюдался лёгкий, как бы вакхический разбаланс. Короче говоря, они являлись завсегдатайками находящейся неподалёку школы так называемых дефективных подростков. Известно, как здесь относятся к инвалидам и дефективным. Если и не травят собаками на улицах, то за людей считают весьма приблизительных. Одно время у нас практиковалось уродов и инвалидов с чересчур неприглядной внешностью, в том числе военных, и среди них героев, загонять в резервации без права выхода оттуда и без других человечьих прав. На святых Валаамских островах одна такая резервация до последних лет существовала. Только когда турист на Валаам валом попёр, искалеченных стариков куда-то в другие места порассовали.
— Я помню, — рассказывал мой приятель, — когда училище наше ещё около Смольного находилось, до того как оно переехало на Гражданку в новое здание, похожее на крематорий или урбанизированный сумасшедший дом, к нам под окна часто приезжал заниматься онанизмом один инвалид в коляске из психбольницы напротив. Мы возмущались неприкрытым бесстыдством этого человека, девушки краснели и отворачивались от окон, а он, безногий в нелепой коляске, что-то кричал нам и мастурбировал, мастурбировал, мастурбировал. Он не один там такой был. Их много на колясках или своим ходом вокруг ходило, а больница их напротив, вся чёрная, грязная, зарешеченная. Неужели, думалось мне тогда, не найдётся для этого несчастного такой же несчастной, чтобы не онанировать ему на улицах и ей в своей палате или на другой улице, а соединить свои желания, как соединяют их прочие нормальные люди. Но в больницах с зарешеченными окнами нет такого обычая и нет таких правил, а есть…
— Знаю я, что там есть, — сказал я… — как же, три месяца учили меня их по рукам и между ног бить. Не дай Бог в этой стране родиться инвалидом или сумасшедшим. Ну а с теми двумя что было дальше?
— Ну что. Пришёл я к часовне с ножом и растворителем, а когда увидел через окно, как они занимаются имитацией любви, которой им никто не даёт и, наверное, не даст в будущем, то устрашился жестокости жизни и своей тоже. Я подождал, когда они уйдут, и поджёг дверь и пол часовни, чтобы они туда больше не приходили, как будто это что-то могло изменить. Но я должен был что-нибудь сжечь, уничтожить, чтобы избавиться от агрессии, приведшей меня на кладбище. Потом как-то я приходил к школе для дефективных и встретил одну из двух афродит. Ту, что плохо справлялась с речью. Я подошёл к ней и заговорил в самой дружелюбной манере. Она бежала от меня, а ужас в её глазах был выше моих миролюбивых возможностей.
Вот и судите сами, граждане, после таких историй, кому и зачем нужны эти самые бывшие мелко- и крупнобуржуазные захоронения. На современном пролетарском кладбище никаких часовен, склепов и, соответственно, бардаков не бывает. Там на иных даже деревьев нет. Поэтому всё просматривается, простреливается, проезжается. Наплюём-ка мы на таблички с надписями «Охраняется государством». Никем, ничего на старых кладбищах не охраняется, разве что стерегут бульдозеры, ворошащие старые могилы и проторяющие новые пути. Приходите с бутылками чернил, булыжников здесь и так достаточно, и будем для пользы мускулов и зоркости глаз упражняться в стрельбе по ангелам.
Мы и так уже проехали бульдозерами по своему историческому прошлому, по культуре, науке и пр. Одной дорогой, одним ангелом больше или меньше, что это изменит сейчас? Не встанут из праха взорванные дворцы и церкви, да они и сами бы при существующем порядке вещей разрушились без ухода и помощи; не оживут сгнившие в лагерях поэты, писатели, учёные, да они к нонешнему дню от инфарктов да от маразмов повымирали бы сами по себе. Прошлого не воротишь, да и что с него взять. Сколько раз я спрашивал свою мать о нашей родословной, о моём деде, о прадеде. Так она не помнит. Ещё про свою мать кое-что рассказала, а глубже этого, как ножом отрезало. И её это совсем не волнует. И её друзей и знакомых, не помнящих своих родословных, тоже. И меня уже не волнует, что я человек ниоткуда и неизвестно куда идущий. И всех нас, не помнящих своего родства, народ без прошлого и в силу этого без видимого будущего, совершенно не тревожат раздумья и волненья. О, загадочная русская натура! Какие парадоксы и загадки ты задаёшь этому высокомерному и оттого скудоумному римско-греческому, аристотелевскому миру. Я горжусь тобой, Россия, без булды.
Внезапно я опомнился. Во-первых, я забрёл куда-то слишком далеко, а во-вторых, луна светила уже не так ярко, набежали облака, и на кладбище явно происходило что-то нехорошее. Мне показалось, что за соседней могильной оградой послышались всхлипывания, то ли детские, то ли женские. Вдалеке за деревьями через дорожку переметнулись странные тени, а сзади, быстро щёлкая каблуками, нагоняли чьи-то шаги. Я, с мурашками в спине, посторонился, и, обогнав меня, мимо прошла как будто в светящемся облаке красотка с золотыми волосами сплошь в «варёнке», но, увы, с проволочной петлёй на шее и со свисающим до подбородка языком. Всё вокруг завесил запах духов и гниющей падали. Красавица остановилась около чёрной дыры в земле рядом со склепом и исчезла. Я, зажимая нос, подбежал к дыре, но услышал лишь писк метнувшихся под ногами крыс. Я окаменел в задумчивости.
Кто это? Похоже, очередная жертва таинственных исчезновений, происходящих ежедневно, и неприкаянно бродящая возле ямы, где, по-видимому, завалено камнями её тело. Чем заманили тебя на кладбище, принцесса в «варёнке», или тебя задушили где-нибудь в шикарной мажорской обстановке, а сюда в яму в последний раз прокатили на «мерсе» уже чуть-чуть тёпленькой? Я всмотрелся в какие-то туманные движущиеся пятна за ямой, где гнила принцесса, и рассмотрел двоих мужчин, один из которых, в военной форме, толкал пистолетом в затылок другого. Заведя этого другого куда-то за могилы, пистолет с едва слышным хлопком блеснул вспышкой, и один из мужчин исчез. Тогда военный вернулся и повёл следующего, снова закончив путешествие хлопком и вспышкой. И это продолжалось довольно долго, пока в последней паре я не разглядел в спотыкающейся фигуре впереди давешнего палача в форме, его в свою очередь толкал в затылок другой мастер толкаться пистолетами и в точно такой же форме. Хлопок, и всё кончено. Последняя слабо светящаяся фигура, засовывая на ходу пистолет в кобуру, торопливо проскользнула мимо меня и растаяла где-то в глубине кладбищенской ночи. По моей спине бегали уже не мурашки, а драл сорокаградусный мороз, и я не сразу ощутил, что кто-то давно дышит мне почти что в шею.
Самое время прерваться и серьёзно помыслить о феноменальной нашей беспамятности. Мы на этом как раз остановились, пока Серафиму не вздумалось увидеть на кладбище что-то нехорошее. Странно было бы увидеть ночью что-то хорошее да ещё в таком покинутом Богом и людьми месте. Пусть Серафим постоит, подумает, оборачиваться ему или рвать когти без оглядки, а мы тем временем помыслим.
Может быть, есть такие страны, острова или, на худой конец, автономные республики, где восприятие окружающего мира или некоторых его явлений не претерпевает катастрофических метаморфоз при переходе из одной пятилетки в другую или из сознания ребёнка в полное сознание взрослого человека,
