Юрий Мамлеев - Московский гамбит
И потом они, точно кружимые вихрем, сорвались с места. Саша захотел показать ей хотя бы часть Москвы своей юности. Когда они вышли, уже стемнело, но прежде чем начать путешествие, они бросились в ближайший ресторан.
И когда вышли оттуда, Саша сказал:
— Пойдем. Конечно, это поездка не ко внутренним звездам, но зато можно увидеть кое-какие обломки давно пройденного пути и встреч и забав. Скорее даже забав — с моей теперешней точки зрения.
И они понеслись, с метро на такси и дальше… Первая остановка была в Сокольниках, в маленьком деревянном домике, где их встретила совершенно чудовищная старуха.
— Уж не любовница ли твоя бывшая? — осведомилась шепотом Нина.
Саша улыбнулся.
Огромная толстая старуха еще умещалась в кресле и синела там в своем редком халате. Вокруг нее клубился дым.
— Определенно некромантка, — подумала Нина, заглянув в застывшие, бездонно-черные глаза старухи, которые выделялись как две потусторонние лягушки на ее разрушенно-мертвом лице.
— Шадитесь пить чай, — прошамкала старуха. — А вы, Александр, не озорничайте…
В одном глазу старухи прошмыгнула ласка…
— Вы только, Марфа Петровна, Нину не обижайте… — ответил Саша. — И не надо обычного…
— Да, да, обышного — не надо… — повторила старуха. — Сегодня не надо.
Расселись вокруг нее. Она была как бы круглым центром, украшающим комнату. Помянула почему-то вслух покойного поэта Жуковского и ученого Лобачевского.
— У меня такое ощущение, что вы жили тогда, Марфа Петровна, — лет сто пятьдесят назад что ли, — высказалась вдруг Нина. Но старуха обиделась:
— …Штой-то вы меня молодите-то… Детка.
Она вдруг застенчиво и даже как-то по-девичьи взглянула на Нину, и сладенько отхлебнула чаю из пиалы.
Смех брызнул из ее глаз. Но это было лишь на мгновение, потом взгляд ее опять обездонел.
— Но не думайте, што я по-вашему тогда жила… А то вы, небось, по-человечьи меня понимаете.
И глаз ее мудро заулыбался. Мудрость эта была спокойная, очень странная и какая-то смиренно-черепашечья, точно старуха копалась в невидимых трупах, раскинутых вокруг нее в пространстве.
И вдруг она впала в ярость. Окаменевшие глаза ее заблистали, голос, раздававшийся из глыбы затвердевшего от старости тела, стал живым, даже чуть-чуть поросячьим. Но в глазах зияла бешеная энергия и воля:
— Да, да, я умру! — кричала она. — Но я оттудава буду управлять этим. Оттудава!.. Оттудава!.. Все обниму, всем насыщусь. И вы меня не достанете. И времени вашего поганого для меня не будет! Я — буду царить! Я!
Ее толстая рука протянулась в воздухе, и кулачок сжался, точно хватая сам себя.
Ниночка чуть-чуть обомлела, и внутренне ей стало всех жалко, и старуху тоже.
Но Саша оставался спокойно-отрешенным и помешивал ложечкой чай в стакане.
— Будете, Марфа Петровна, будете, — успокаивал он ее, кивая головой. — Практика у вас есть. Будете. Почему бы вам и не быть…
— А вы, Лександр, не перечьте, — обмякла слегка старуха. — Не ваше это дело, и ладно. Каждому свое.
И чаепитие пошло смиренно. Старуха забылась и ушла в себя, не обращая на гостей особого внимания. Слова ее стали застывше-отвлеченными, и воля была где-то не здесь.
Напившись, церемонно простились с хозяйкой, и оказались на улице. Нина жалась к Саше, но расспрашивать почему-то постеснялась. Глаза старухи преследовали ее.
Но вскоре они очутились совсем в другом месте, и новое острое впечатление: необычный дом, квартира, а в ней красавица, чем-то похожая на Элен — ту самую, из прошлого, из путешествия к «королю».
— Да, это определенно Элен, — подумала Нина, здороваясь. Зеленые глаза незнакомки смотрели хищно и глубоко, но отчужденно, будто это была Элен и в то же время уже не Элен.
Их поили ласковым дорогим ликером, и Нине казалось, что незнакомка судорожно хочет остановить для себя время (и некоторые таинственные книги вокруг нее как будто указывали на это); белая, нежная длинная рука ее, вцепившись в ручку кресла, непонятным образом подтверждала эту мысль… Взгляд незнакомки иногда становился яростно-неподвижным, а потом замирающим, и из глубины этого замирания мерцали тогда бешеные, темные, упорные огоньки.
— Может быть, они означают ее страстное желание жить… жить здесь! — мельком подумала Нина, приглядываясь…
Но незнакомка вдруг улыбнулась, и от этой улыбки Нине захотелось встать. И потом — закружилось, закружилось и полетело! Они покинули зеленоглазую незнакомку, и сидели вдвоем во тьме такси, и Нина с бесконечным доверием прижалась к Саше, и опустила голову ему на плечо. И они мчались так — в ночь, в пустыню мрака, где горели все те же потаенные огни.
И так они оказались на кладбище.
Пришлось проскользнуть в дыру в заборе. И они очутились у свежей могилы. Зажгли карманный фонарик.
— Кто это? — спросила Нина.
— Юлий, здоровяк, — ответил Саша. — Мой школьный товарищ. Еще недавно пили с ним в Парке Горького с Ларионом Смолиным и Олегом. Просто хотелось бы поклониться праху. У него особые счеты с жизнью и смертью. Потому и ушел. И за него не надо молиться.
Нине показалось, что могила была как живая; во всяком случае такое было у нее впечатление, когда она вглядывалась поглубже… (Вообще могилы для нее разделялись на «живые» и «мертвые»). Да, да, она видела этого человека как-то раз: танцующего и розового. И в могиле этой — внутри нее — он почудился ей таким же: розовым и если не танцующим, то умудренным.
— Какой-то он сейчас сознающий свою миссию, — закончила она.
— И оставим его теперь при своей миссии, — закончил Саша, и они так же внезапно исчезли.
А через полчаса они были в комнате, где происходили своеобразные и запоздалые поминки по Юлию. Было три седых старика, и друг покойного Степан — с уголовным лицом и в тельняшке. Последний все время плакал, чуть не размазывая слезы по своему костылю.
— Сразу после встречи в парке… Взял да и помер, — разводил он руками.
И самое удивительное — из маленькой смежной комнаты вышла вдруг девушка, редкой одухотворенной красоты, с золотым православным крестиком на груди. Она всех — и живых и мертвых — помянула добрым словом.
…Запоздалое путешествие кончилось кружением по Москве, опять в такси, по Воробьевым горам и внизу, в ночи горели бесконечные, тревожно-теплые огни. Машина неслась, шурша, и Нина чувствовала, что Саша немного устал от этого прощания со своим отдаленным и полузабытым прошлым.
Она опять прижалась к нему, и он обнял ее за плечи — и от этого прикосновения, такого естественного, ей стало страшно и необычно — ведь рядом был Саша. И они мчались так, и она вспомнила все свои загадочные встречи с ним, и в душе ее, несмотря на слабость, было ощущение, как перед прыжком в бездну.
Только одну остановку они сделали перед тем, как вернуться домой, к Саше. Это было проездом, они оказались у окна — то был серый, небольшой дом, первый низкий этаж. Саша постучал, там за окном кто-то, видимо, долго шевелился, урчал, наконец, просунулась темная большая рука со свертком — и Саша принял его. Нине показалось, что там за окном ворочалось то самое существо, — из давнего путешествия к «королю» — которое называли Николаем. Протянутая рука ее не испугала, но скорее озадачила.
— Как твой тайный человек, Сашенька? — шептала она ему потом. — Я знаю, я слышала… Зачем он здесь на земле? Если он всемогущ, и может жить, где хочет, то что ему делать тут, в этом темном подвале, зачем он воплотился среди людей? «Они» приходят порой, чтобы помочь человеческому роду, но уже все безнадежно на этой земле с людьми, все кончено, приговор подписан…
— Ну, не торопись уж так, с приговором… И не обязательно сюда приходить для спасения; помимо них тут есть еще кое-что, скрытое, — усмехнулся Саша. — Не все вертится вокруг спасения или отпада этих существ…
И вот они очутились дома, в комнате Саши. Он зажег — по обычаю — свечи, и «чудища» на картинах по стенам заулыбались, ощерились, точно желая воплотиться — из картины в земную жизнь.
Московские звезды смотрели на них сквозь высокие окна.
— Сашенька… — сказала Нина еле слышно.
И первая их ночь любви — была для нее ласково-сказочной, неожиданной, удивительной и странной. Она вставала с постели, подходила к окну, смотрела на звезды, и ей думалось: она ли это? Ведь рядом Саша. И что значило его быстрое и полное принятие ее, и его лицо, мгновенно озаренное любовью?
Но слияние было настолько цельным, что все загадки-разгадки скоро угасли в ее уме, и она уснула.
…Проснулась она поздно утром от одной острейшей мысли, которая начала будить ее вместе с появлением на далеком небе солнца. Она присела на кровать и посмотрела на спящего Сашу.
Теперь, придя в себя, Нина быстро распознала эту мысль. Она родилась из пугающего противоречия между как будто полным и бездонным слиянием ее с Сашей и, вопреки всему, его абсолютной непроницаемостью. «Кто он»? — таков был вопрос. И обнаруженный разрыв совсем ошеломил ее. В этом слиянии со стороны Саши не было ничего «обманного», неестественного, она чувствовала это, и в то же время он был недоступен, он был где-то «там», куда другим путь был закрыт.
