Курт Воннегут - Синяя борода
Вот это была картина! И если бы этого впечатления кому-то оказалось недостаточно, чтобы вспоминать о нем всю оставшуюся жизнь, то вот вам еще: последние остатки армий Гитлера, в рваных мундирах, но с превосходно работающими машинками для убийства, находились там вместе с нами.
Такое не забудешь!
26
Война для меня закончилась, и моя страна, в которой единственным знакомым мне человеком остался владелец китайской прачечной, полностью оплатила косметическую операцию на том месте, где раньше находился мой глаз. Злился ли я на судьбу? Да нет, мне все было безразлично. Как я понимаю, в таком же состоянии находился после своей войны и Фред Джонс. Ни у меня, ни у него не было ничего, ради чего стоило возвращаться домой.
Так кто же лично выложил деньги за операцию на моем глазу в госпитале Форт-Гаррисон на окраине Индианаполиса? Такой высокий, худой мужчина, суровый, но справедливый, простой, но цепкий. Нет, не Санта-Клаус, образ которого, явленный нам каждый год в универмагах под Рождество, основан в большой степени на рисунке, выполненном Грегори для журнала «Свобода» в 1923 году[70]. Нет. Я имею в виду своего дядю Сэма.
* * *Я уже упоминал, что женился на медсестре из этого госпиталя. Я уже упоминал, что у нас родились два сына, которые теперь со мной не разговаривают. Они теперь даже не Карабекяны. Судебным решением они изменили фамилии в честь своего отчима, которого звали Рой Стил.
Терри Китчен как-то спросил меня, почему, вовсе не обладая талантами отца и мужа, я тем не менее решил жениться. Я услышал, как мой голос ответил ему: «Так устроен сценарий послевоенного фильма».
Этот диалог произошел, должно быть, лет через пять после конца войны.
Мы вдвоем скорее всего лежали рядом на койках, принесенных мной в мастерскую, которую мы снимали — с видом на Юнион-сквер. Этот чердак служил Китчену не только рабочим местом, но и жилищем. Я тоже начал проводить там по две, а то и три ночи каждую неделю. В той подвальной квартирке в трех кварталах от мастерской, где обитали мои дети и моя жена, мне были все меньше и меньше рады.
* * *Что же не устраивало мою жену? Начать с того, что я уволился с должности страхового агента компании «Коннектикут Дженерал»[71]. Большую часть времени я проводил в состоянии опьянения — как алкоголем, так и процессом создания огромных полотнищ, покрытых чистым цветом из банки «Атласной Дюра-люкс». Я снял амбар для картошки и внес задаток за дом в здешних местах, тогда еще совершенно пустынных.
И посреди этого семейного кошмара пришло заказное письмо из Италии, в которой я никогда не был, а в письме — просьба прибыть во Флоренцию, за казенный счет, и выступить в качестве свидетеля по делу о двух картинах, кисти Джотто и Мазаччо, конфискованных американцами в Париже у немецкого генерала. Мой взвод художников получил их для экспертизы, внесения в опись и отправки на склад в Гавре, где они были бы упакованы и уложены на хранение. Похоже, генерал ограбил чью-то частную коллекцию во время отступления через Флоренцию на север.
Упаковкой в Гавре занимались пленные итальянцы — те из них, кто в гражданской жизни приобрел какой-то опыт в подобных вещах. Один из них ухитрился переправить эти две картины своей жене в Рим, где они и хранились в тайне. Он не показывал их после войны никому, кроме самых близких друзей. Законные владельцы подали в суд, пытаясь вернуть картины себе.
Я поехал туда в одиночку, и попал в газеты, подтвердив, что картины проделали путь от Парижа до Гавра.
* * *У меня есть своя тайна, которую я еще никому никогда не открывал: «Иллюстратор — это навсегда!». Даже в своих произведениях, представлявших собой полоски цветной пленки на необъятных унылых полях «Атласной Дюра-люкс», я все равно видел какие-то сюжеты. Как дурацкая мелодия из рекламного ролика, эта идея влезла в мою голову и расположилась там; каждая полоска представлялась мне теперь душой, сущностью какого-нибудь человека или животного.
И каждый раз, когда я наклеивал очередную полоску, неуемный голос внутреннего иллюстратора говорил мне, к примеру: «Оранжевая пленка — это душа полярного исследователя, отставшего от своих товарищей, а белая — душа белого медведя в прыжке».
Более того, эта потайная фантазия распространилась и на мое видение реальности, и продолжает его отравлять. Когда я смотрю на двух людей, остановившихся поговорить на углу, я вижу не только их одетую плоть, но и узкие вертикальные полоски света внутри них — причем не в виде пленки, а скорее как маломощные люминесцентные лампы.
* * *Когда в последний день своего пребывания во Флоренции я вернулся в гостиницу, в ящичке с моим именем лежала записка. Насколько мне было известно, у меня во всей Италии не было ни одного знакомого. На листе веленевой бумаги, украшенном аристократическим гербом, я прочел вот что:
Вряд ли в мире много разных Рабо Карабекянов. Если даже ты не тот из них, которого я имею в виду, все равно заходи. Обожаю армян. Их же вообще все любят. Если пошаркаешь ногами по моему ковру, то потом получаются искры. Как тебе такое предложение? Долой современное искусство! Оденься в зеленое.
И подпись: Мэрили, контесса Портомаджоре (дочь шахтера).
Ничего себе!
27
Я сразу же позвонил ей, прямо из гостиницы. Она спросила, не мог бы я прийти к ней на чай через час. Я сказал, что конечно мог бы! Сердце у меня колотилось как бешеное.
Она находилась от меня всего в четырех кварталах, в палаццо, который выстроил в середине пятнадцатого века для Инноченцо де Медичи, прозванного «Невидимкой», архитектор Леон Баттиста Альберти[72]. В плане оно имеет форму креста, с четырьмя крыльями, примыкающими к ротонде двенадцати метров в диаметре, в стенах которой заделаны восемнадцать колонн коринфского ордера, высотой в четыре с половиной метра каждая. Над капителями колонн находятся хоры, в стене которых прорезаны тридцать шесть окон. Все это венчается куполом, роспись которого, работы Паоло Уччелло, изображает богоявление: Всемогущий Господь, Иисус, Дева Мария, ангелы, глядящие вниз с облаков. Мозаичный пол неизвестного мастера — впрочем, несомненно венецианской школы — представляет собой сцены из крестьянской жизни: посев, сбор урожая, приготовление пищи и вина и так далее.
* * *Нет, несравненный Рабо Карабекян не собирается выставлять себя здесь знатоком искусства, или намекать на безупречность своей армянской памяти — даже, если на то пошло, на свободное владение метрической системой мер. Все вышеизложенное я почерпнул из только что вышедшего в издательстве «Альфред Кнопф» альбома, озаглавленного «Сокровища частных коллекций Тосканы», текст и фотографии для которого предоставлены политическим беженцем из Южной Кореи по имени Ким Бум Сук. В предисловии сказано, что изначально эта книга была диссертацией Ким Бум Сука на соискание ученой степени в области истории архитектуры в Массачусетском Технологическом Институте. Ему удалось осмотреть и запечатлеть интерьеры многих роскошных частных особняков во Флоренции и окрестностях, хотя до тех пор мало кому из ученых доводилось в них побывать, а произведения искусства, хранящиеся в них, и вовсе никогда не были доступны на фотографиях или внесены в каталоги.
И среди этих доселе неприступных частных владений было — вот так вот! — и палаццо, выстроенное для Инноченцо де Медичи, по прозвищу «Невидимка», порог которого я собственной персоной преступил тридцать семь лет назад.
* * *Палаццо, вместе со всем его содержимым, находилось в частных руках непрерывно в течение пяти с половиной веков, и продолжает оставаться частной собственностью после того, как умерла моя любимая Мэрили, контесса Портомаджоре, которая, собственно, и дала Ким Бум Суку, вооруженному камерой и метрическими измерительными инструментами, полную свободу действий. После ее смерти два года назад здание по завещанию ее бывшего мужа перешло к его ближайшему кровному родственнику, троюродному брату, торговавшему автомобилями в Милане, который немедленно продал его одному засекреченному египтянину, по слухам — торговцу оружием. Знаете, как его зовут? Держитесь крепче; его имя — Лео Мамиконян!
Мир тесен!
Этот Лео — сын Вартана Мамиконяна, который перенаправил моих родителей из Парижа в Сан-Игнасио, и из-за которого я сам, помимо всего прочего, лишился еще и глаза. Вартана Мамиконяна я никогда не прощу.
* * *Лео Мамиконян приобрел и все содержимое палаццо, и таким образом является теперь владельцем коллекции американских абстрактных экспрессионистов, собранной Мэрили — лучшей в Европе и уступавшей во всем мире только моей собственной[73].
