Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер
Худой, покачиваясь, снова зашагал и скоро стал почти не виден в рыхлой тьме пустоши.
С больной головой, в тревоге и тоске, с чувством неведомой вины вышел Гера поздним утром на крыльцо дома Панюкова. Чей-то отрывистый и громкий смех неподалеку ознобом отозвался во всем теле. Солнце стояло высоко; над пустошью, волнуясь, таяли остатки тумана. Корова, лежа на боку, казалось, уплывала по волнам тумана, и у Геры закружилась голова. Он увидел Панюкова в тени грузовика, с ним – Влада Сергеевича и вислоусого, одетых в одинаковые пятнистые куртки и штаны. Влад Сергеевич что-то Панюкову весело втолковывал, легко и мерно похлопывая его по плечу, вислоусый кивал и поддакивал, а Панюков в ответ им громко и отрывисто смеялся.
Гера подумал про остатки «Чивас Ригал», но вспомнил и другое, вроде бы от дяди Вовы слышанное: спасаться утром виски глупо, от виски с бодуна бывает только хуже – и потому, в надежде на чужую водку, пошел в свой дом.
Там за столом сидели двое, что-то медленно жевали. Первого Гера не помнил, вторым был худой; он резал колбасу. Увидев Геру, посмотрел поверх очков ему в глаза, оставил нож, налил в стакан водки на треть и подвинул его Гере. Гера зажмурился и выпил. Водка была теплой, но Гера удержал ее в себе.
– Ты колбасу-то ешь, – сказал худой. – Трубы горят, я понимаю, но нельзя же без закуски.
Гера немного отщипнул от круглого куска вареной колбасы, но есть не стал.
– Как спал? – спросил худой.
– Плохо, – признался Гера и, не сдержавшись, пожаловался на Панюкова с его ножной экземой: всю ночь стонал, ходил, спать не давал совсем.
– Надо лечить, – сказал худой.
– Он лечит. Ставит холодные компрессы, но не очень помогает, – ответил Гера и прислушался к себе. Водка неохотно улеглась. Озноб прошел, стало жарко.
– Компрессы – ерунда, – сказал сосед худого. – Надо пить мочу, урину, если по-научному, и все как языком слизнет…
– Мы за столом, – зло перебил худой.
– Мы тут за столом, а человек мучается, – упрямо возразил его сосед и наставительно продолжил: – Ее надо вываривать до прозрачности и ставить в холодильник. Пить натощак, холодную, ты так и передай.
– Я передам, – ответил Гера сдавленно и, весь в испарине, бежал на воздух.
Воздух был ясен, желт; от тумана не осталось и следа. Влад Сергеевич и вислоусый, жмурясь на солнце, курили возле грузовика.
– Лечился? – спросил у Геры Влад Сергеевич и, не дожидаясь ответа, строго сказал: – Зря. Не похмеляться надо, а выхаживаться. Не похмеляться, а выхаживаться… Вот, погляди, как это люди делают.
По пустоши вразброд туда-сюда слонялись безо всякой цели вчерашние охотники, все как один в пятнистых куртках и штанах. На дальнем краю пустоши Гера увидел Панюкова. Размахивая прутиком и спотыкаясь на бегу, он гнал корову к лесу. Гера удивился:
– Куда он?
Вислоусый объяснил ему, смеясь:
– Тут Влад Сергеич пошутил немного. Сказал ему: продай корову, мы ее разделаем и мясо повезем вместо лосятины, будто охота удалась. Вот он и испугался.
– Я не шутил, – не согласился Влад Сергеевич. – Моя Крапивина никогда не отличит говядины от лося… Чего ты хмыкаешь? Твоя, ты скажешь, отличит?
– Я не женат, – ответил вислоусый, – и я не хмыкаю.
Влад Сергеевич бросил окурок в глину.
– Ладно болтать, – сказал он вислоусому, – пора, гуди отъезд.
Тот полез в кабину грузовика и трижды просигналил.
Все, кто выхаживался, лениво потянулись с пустоши, сбиваясь на ходу в кучу. Панюкова и коровы уже нигде не было видно. Гера сел в траву возле дороги и, разомлев, лег на спину. Трава была тепла. Небо лопалось в глазах горячими пузырями. Слышны были мягкие шаги по глине и траве, стук дверей, скрип крыльца, кто-то неподалеку глухо крикнул:
– Поторопите Краснопевцева, нашел время спать, скажите ему: дома выспится.
«Хочу и сплю, – подумал Гера, – и с каких пор я Краснопевцев?» Потом сообразил: речь не о нем, и улыбнулся сам себе, и опустился в сон без снов, и бесконечно медленно тонул в его расплавленном горячем золоте, пока вдруг не взревел мотор грузовика. Гера открыл глаза. Сел, весь в поту, и огляделся. Люди в штанах и куртках лезли в кузов под брезент, подталкивая и подсаживая друг друга. Сорока пролетела над дорогой и села на коробку трансформатора. Из дома Панюкова вышел Влад Сергеевич и, сматывая на ходу какой-то тонкий черный проводок, направился к грузовику. Громко постучал кулаком по заднему борту и крикнул:
– Пузырь! Ты уже здесь, Пузырь?
– А что такое? – раздалось из-под брезента.
– Ты телефон свой не забыл? У тебя «Нокия»? Проверь.
Из-под брезента показалась голова. Короткий, круглый человек перевалился через борт и спрыгнул в глину. Похлопал себя по карманам куртки и штанов и поспешил к дому Панюкова. Скрылся в доме, вышел вскоре, бегом вернулся к грузовику, размахивая на бегу мобильником, зажатым в кулаке.
Гера закрыл глаза, вновь лег в траву. Лежал и ждал, когда же грузовик уедет, когда же снова станет тихо в Сагачах. Наконец дождался: звуки мотора разом стали злее, пахнуло горячим выхлопом, и слышно было, как громада грузовика трогается с места.
– Давно пора, – сказал Гера с облегчением, но полной легкости мешала новая, совсем не схожая с похмельной, необъяснимая тревога. Гера спросил себя, откуда она вылезла, и понял вдруг: из слова «нокия». Быстро встал, быстро вошел в дом Панюкова, там заглянул в горшок для телефонов. Горшок был пуст. Выбежав из дому, увидел: грузовик вдали уже сворачивает к шоссе.
– Стой! – крикнул Гера.
Зад грузовика качнулся и исчез за поворотом. Гера бросился вдогонку, скоро понял: не догнать – и, не добежав до насыпи, уныло повернул назад.
На поваленном штакетнике сидел хмурый Панюков. Сказал, увидев Геру:
– Пошли, поможешь мне. Корова убежала, будем искать, – встал на ноги и зашагал, не оборачиваясь, через пустошь к лесу.
Гера догнал его не сразу. Спросил, с трудом дыша:
– Зачем ей убегать?
– Я ее торопил, она и рассердилась, – ответил Панюков уныло, – взбрыкнула и – через осоку, в чащу, напролом.
Шли рядом, в ногу, не сбавляя шаг.
Гера угрюмо сообщил:
– Мобильник из горшка пропал. Они украли мой мобильник.
– Зачем – украли? – равнодушно отозвался Панюков. – Может, забрали по ошибке.
– У тебя есть их координаты?
– Нет. Этих я вижу первый раз.
Гера споткнулся на ходу, сказал с досадой:
– А говорил, что ты их знаешь, что они военные…
– Не говорил, что знаю.
– Но почему тогда ты знаешь, что они военные?
– Охотиться на лося по закону можно только с октября, – веско ответил Панюков, входя в лесную тень. – А что у нас сейчас?
– Июнь.
– Вот то-то же.
– Может быть, просто браконьеры? – предположил Гера, вслед за Панюковым погружаясь в прохладу леса.
– Простые браконьеры всегда прячутся, – возразил Панюков, ступая по мягким вздутиям мха, – а эти сюда – с песнями, в открытую. Значит, военные… Да и какая теперь разница? Теперь они все ходят в одинаковом.
Ходьба по мху и хвое, в холодноватом пару камышей, осок и папоротника, в сухом настое вереска и сосен так Геру раззадорила, что скоро он забыл о цели ходьбы: шел за спиной Панюкова и совсем не думал об исчезнувшей корове. Высох под рубашкой похмельный пот, сердце уже не колотилось заполошно, но упруго пританцовывало, прошла и сушь в гортани, Гере даже захотелось петь. Он и запел, не зная слов, вроде, вальсок, но Панюков петь запретил:
– Ты кончай орать, а то собьешь дыхалку и устанешь. Нам уставать нельзя. Нам надо догнать ее, пока ее здесь волки не задрали.
Гера не испугался, но притих:
– Здесь есть волки?
– Они везде есть, – бросил Панюков через плечо и зашагал еще быстрее.
Гера, уже молча, шагал следом. Теперь он думал об усталости и вскоре точно начал уставать. День был безветрен, деревья наверху – неподвижны, лес вокруг звенел, вгоняя в сон и скуку. Гера отстал и недовольно крикнул Панюкову:
– Ты бы лучше позвал ее.
– Ее не позовешь, – рассудительно отозвался Панюков, – у нее нет имени.
– Ты по любому имени зови. Вдруг и услышит.
Панюков не ответил и никакое имя выкликать не стал; шагал и шагал сквозь лес по кругу, по старым просекам и тропинкам, упрямо продирался сквозь кустарники, сбегал, едва не падая, в овраги, потом карабкался наверх; Гера еле поспевал за ним. Когда уже под вечер они вновь вышли к Сагачам, Гера валился с ног.
На пустоши, на своем месте, лежала на боку корова.
– Вот умница, – растерянно и виновато сказал Панюков, – сама пришла.
Он подошел; корова поглядела на него и отвернулась.
– Может, нам ее Умницей назвать?
Зови, как хочешь, зло подумал Гера и, путаясь в траве ногами, побрел к себе.
Отпер дверь и прянул назад от смрада. Вошел, зажмурясь, в дом, пооткрывал все окна настежь и быстро вышел вон.
