Милорад Павич - Хазарский словарь (женская версия)

— Что тебе показать? — ответил он и расхохотался. — Хвост? Но ведь тебя не интересуют песня и игра, ты с ними давно расстался. Сейчас ты толкователь снов. Так что тебя интересую я. Хочешь, чтобы шайтан тебе помог? Ведь в книге сказано — шайтан видит Бога, а люди нет. Что же ты хочешь знать обо мне? Верхом я езжу на страусе, а когда иду пешком, веду с собой толпу демонов, маленьких шайтанов, среди которых есть и один поэт. Он писал стихи еще за много столетий до того, как Аллах создал первых людей, Адама и Еву. Его стихи говорят о нас, шайтанах, и о семени дьявола. Но я надеюсь, ты не воспримешь их слишком серьезно, ведь это же стихи. Первое слово всегда как яблоня со змеем вокруг ствола, корнем в земле и кроной в небе. Я расскажу о себе и о тебе кое-что другое.

Воспользуемся известными фактами. Самыми известными, которые знакомы каждому читателю Корана. Я, как и все другие шайтаны, сделан из огня, ты из глины. У меня нет другой силы, кроме той, которую я влил в тебя и которую от тебя же и беру. Ибо в истине можно найти только то, что сам в нее вложишь. Но это не так уж мало — в истине есть место для всего. Вы, люди, воплотитесь на небе во что хотите, если, конечно, попадете в рай, но зато на земле вы на все время заточены в одну и ту же форму, ту, которую вы выстроили своим рождением. Мы же, наоборот, на земле принимаем любой вид, в зависимости от нашего желания, причем можем его менять, если захочется, но стоит нам перейти Кевсер, райскую реку, как мы остаемся на небе навсегда, осужденные быть шайтанами, то есть тем, чем мы и являемся. Однако из-за того, что мы происходим от огня, наши воспоминания не могут выцвести совершенно, как ваши, замешенные на глине. Вот тут-то и видна существенная разница между мною, шайтаном, и тобою, человеком. Тебя Аллах создал двумя руками, а меня — одной, но мой род, род шайтанов, появился раньше твоего, человеческого рода. Таким образом, самое важное различие между тобой и мной лежит во времени. И хотя наши мучения идут попарно, мой род прежде твоего пришел в джехенем, в ад. А после вас, людей, туда придет новый, третий род. Поэтому твоя мука будет навсегда короче моей. Потому что Аллах уже выслушал тех грядущих, третьих, которые будут кричать ему про нас и про вас: «Накажи первых вдвойне, чтобы нам меньше мучений досталось!..» Это означает, что мучения не неисчерпаемы. Так что именно здесь узел, здесь начинается то, чего нет в книгах, и именно здесь я могу тебе быть полезен. Обрати внимание: наша смерть старее вашей смерти. Мой род шайтанов имеет более долгий опыт умирания, чем твой, человеческий, и лучше помнит этот опыт. Поэтому я знаю и могу рассказать тебе о смерти несколько больше, чем кто бы то ни было из твоих, как бы мудр и опытен он ни был. Мы дольше вас жили со смертью. Так что слушай, если у тебя в ухе есть золотая серьга, воспользуйся возможностью. Потому что рассказывающий что-то сегодня сможет рассказывать это и завтра, тот же, кто слушает, может слушать лишь раз, тогда, когда ему говорят. И тут Акшани поведал

Смерть детей всегда образец смерти родителей. Мать рождается для того, чтобы дать жизнь своему ребенку, ребенок умирает, чтобы придать форму смерти своего отца. Когда сын умирает раньше отца, отцовская смерть становится вдовой, она искалечена, она остается без образца. Поэтому мы, демоны, умираем легко — у нас нет потомства. И никакой образец смерти нам не задан. Так и люди, не имеющие детей, умирают легко, потому что их всеобъемлющая деятельность в вечности означает лишь одно-единственное угасание, причем очень быстрое, за одно мгновение. Короче говоря, будущие смерти детей как в зеркале отражаются в смертях родителей, как бы по закону с обратным действием. Смерть — это единственное, что наследуется не вперед, а назад, переходит с более молодых на более старых, с сына на отца, — смерть свою предки наследуют от потомков, как дворянство. Наследственная клетка смерти — герб уничтожения, она переходит вместе с течением времени из будущего в прошлое и так связывает смерть с рождением, время с вечностью, Адама Рухани с самим собой. Смерть, таким образом, относится к явлениям семейной и наследственной природы. Но речь при этом идет не о наследовании черных ресниц или козьей оспы. Речь идет о том, как каждый отдельный человек переживает смерть, а не о том, от чего он умирает. Человек умирает от клинка, болезни или возраста, но воспринимает это как нечто совсем другое. Человек никогда не переживает свою, а только чужую, причем будущую, смерть. Смерть, как мы сказали, своих детей. Таким образом, он превращает смерть в общее, семейное имущество, если можно так выразиться. Тот, у кого нет потомства, будет иметь только собственную смерть. Одну-единственную. И наоборот, тот, у кого есть дети, будет иметь не свою, а их смерть, умноженную. Страшна смерть людей, имеющих большое потомство, потому что она умножается, ведь жизнь и смерть вовсе не обязательно должны соотноситься один к одному. Вот тебе пример. В одном хазарском монастыре много веков назад жил монах по имени Мокадаса аль-Сафер. Молитва его состояла в том, что за свою долгую жизнь в монастыре, где рядом с ним было около десяти тысяч девственниц, он оплодотворил всех этих монахинь. И стал отцом такого же количества детей. Ты знаешь, отчего он умер? Он проглотил пчелу. А ты знаешь, как он умер? Умер сразу десятью тысячами смертей, его смерть была помножена на десять тысяч. За каждого ребенка по одной. Его не пришлось даже хоронить. Эти смерти разнесли его тело на части, такие мелкие, что от него ничего не осталось, кроме этой притчи.

Все это похоже на другую, всем известную басню о связке прутьев, которую вы, люди, понимаете неправильно. Отец, лежащий на смертном одре и показывающий своим сыновьям, как легко сломать один прут, показывает на самом деле, как легко умирает тот, у кого только один сын. А когда он показывает им, что связку прутьев сломать невозможно, он хочет сказать, что для него смерть станет трудной, тяжелой работой. Он хочет сказать, как мучительно умирать, имея много детей, когда их смерти плодятся, потому что отец переживает все их агонии заранее. Так что чем больше в связке прутьев, тем в большей ты опасности. Это вовсе не придает тебе силы. А о женской смерти и о женских родах мы сейчас и вспоминать не будем — это вещи совсем другой природы, женские смерти не относятся к тому же роду, что и мужские, у них другие законы…

Так приблизительно выглядит эта тайна тайн, если посмотреть на нее отсюда, откуда мы, шайтаны, с нашим несколько большим, чем у людей, опытом смерти, можем разглядеть. Думай об этом, потому что ты ловец снов, и, если будешь внимателен, тебе представится возможность стать свидетелем всего этого.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Масуди.

— Цель твоей охоты, как знают все толкователи снов, которые толкутся в этом дерьме так же, как и ты, найти двух людей, которые видят друг друга во сне. Уснувший всегда видит во сне явь того, кто бодрствует. Не так ли?

— Да, так.

— Теперь представь себе, что этот бодрствующий умирает, так как нет более жестокой яви, чем смерть. Тот, кто видит во сне его явь, на самом деле видит во сне его смерть, потому что явь первого в тот момент заключается в умирании. Таким образом, он ясно видит, как умирают, но сам не умрет. Но он и никогда больше не проснется, потому что того, другого, который умирает, больше не будет и он не сможет видеть во сне явь того, кто жив, не будет больше этого шелкопряда, который ткет нить его яви. Так что тот, кто видит во сне смерть бодрствующего, не может больше проснуться и сказать нам об этом и о том, как выглядит смерть с точки зрения собственного опыта умирающего, хотя и обладает непосредственным знанием этого опыта. Поэтому ты, толкователь снов, знаешь способ прочитать его сон и найти и узнать там все о смерти, проверить и дополнить мой опыт. Каждый может заниматься музыкой, составлять словарь может каждый. Оставь это другим, потому что только редкие и исключительные люди, такие как ты, могут заглянуть в эту щель между двумя взглядами, где царит смерть. Воспользуйся даром ловца снов для того, чтобы поймать что-нибудь крупное. Ты задал себе вопрос, смотри не ошибись, когда будешь отвечать, — закончил свой рассказ Ябир Ибн Акшани, повторяя слова священной книги.

На дворе ночь обагрилась кровью, светало. Перед караван-сараем слышалось журчание источника. Трубка, из которой вытекала вода, была сделана из бронзы и имела форму мужского члена с двумя металлическими яичками, обросшими железными волосами, верхушка ее, которую берут в рот, была отполирована до блеска. Масуди напился и еще раз сменил ремесло. Он никогда больше не прикоснулся к «Хазарскому словарю» и перестал собирать сведения о жизни своего еврея-скитальца. Все бумаги, исписанные пером, которое он обмакивал в эфиопский кофе, Масуди выбросил бы вместе с мешком, в котором их носил, если бы при охоте на истину о смерти не нуждался в них как в справочнике. Так он продолжил облаву на старого зверя, но с новой целью.