Халед Хоссейни - Тысяча сияющих солнц

Уборка да стирка, тряпка да жестяное корыто — так и прошла зима 1992 года. Иногда душа ее словно выходила из тела, взмывала в воздух — и тогда Лейла видела саму себя, склонившуюся во дворе над корытом, рукава закатаны, распаренные руки трут в мыльной воде белье Рашида, и ее охватывало непередаваемое одиночество, словно она на необитаемом острове, а вокруг ни души, только вода до самого горизонта.

Когда на дворе было слишком холодно, Лейла бездельно слонялась по дому, неумытая и непричесанная, водила пальцем по стене — передняя, лестница, вверх, потом вниз, — пока не натыкалась на безрадостный взгляд Мариам — та перебирала на кухне белый перец или разделывала мясо. Сумрачное молчание окутывало Лейлу, молчание, пышущее ненавистью, словно нагретый летом асфальт жаром, и она удалялась в свою комнату, садилась на кровать и безучастно смотрела, как за окном падает снег.

Как-то Рашид взял ее в свою обувную лавку-мастерскую.

Шагая рядом, Рашид нежно придерживал Лейлу за локоток, а ей было ужасно неловко в бурке: во-первых, с непривычки мало что видишь, во-вторых, так и норовишь наступить на подол, того гляди споткнешься и растянешься. Правда, бурка скрывает тебя от посторонних глаз, что само по себе неплохо. Лейле не хотелось, чтобы кто-нибудь из старых знакомых вдруг узнал ее и замер в удивлении, что с ней сотворила жизнь и до чего Лейла докатилась.

Лавка Рашида оказалась больше и светлее, чем Лейла себе воображала. Он усадил ее за свой захламленный верстак, весь в обрезках кожи и старых подошвах, показал свои молотки, колодки, абразивный круг. Голос у него был громкий и гордый.

Потом Рашиду вдруг вздумалось залезть ей под бурку и погладить по голому животу. Пальцы у него были холодные и шероховатые — и Лейле сразу вспомнились руки Тарика, мягкие и сильные, с выступающими жилами на тыльной стороне ладони, которые почему-то всегда ее особенно трогали.

—  Быстро растет, — произнес Рашид. — Крупный мальчик родится. Настоящий пахлаван, совсем как его отец.

Лейла быстро одернула платье. Когда Рашид высказывался в этом духе, душу ее наполнял страх.

— Как у тебя складывается с Мариам?

— Все замечательно.

— Это хорошо.

Лейла не стала рассказывать мужу про их первую серьезную схватку несколько дней назад.

Она зачем-то спустилась в кухню. Мариам выдвигала ящик за ящиком — заглянет внутрь и с грохотом захлопнет. Куда-то запропастилась длинная деревянная ложка, которой Мариам мешала рис.

— Куда ты ее положила? — повернулась Мариам к Лейле.

— Я? — удивилась Лейла. — Да я ее в глаза не видела. Я и в кухне-то почти не бываю.

— Я заметила.

— Это что, упрек? Ты же сама хотела. Если хочешь поменяться со мной, я могу заниматься готовкой.

— Значит, у ложки выросли ножки, и она — топ-топ-топ — ускакала. Ты это хочешь сказать?

— Я хочу сказать... — Лейла еле сдерживалась, хотя обычно покорно сносила ехидные замечания и тыканье пальцем, — хочу сказать, что ты ее, наверное, не туда положила.

— Не туда? — Мариам рывком выдвинула ящик. Ножи звякнули. — Ты здесь сколько обретаешься, несколько месяцев? А я в этом доме прожила девятнадцать лет, дохтар-джо. И эта ложка всегда лежала здесь. Ты еще и первую пеленку не успела обкакать, а ложка уже была тут.

— И все-таки, — Лейла стиснула зубы, — может, ты ее переложила и забыла?

— А может, это ты ее спрятала, чтобы позлить меня?

— Низкая, жалкая женщина, — вырвалось у Лейлы.

Мариам вздрогнула всем телом и поджала губы.

— А ты — шлюха и воровка. Вороватая потаскуха, вот ты кто!

В общем, крику было много. Правда, до битья посуды дело так и не дошло. А вот разных дурных слов женщины не жалели — Лейла до сих пор краснела, стоило ей вспомнить, какие выражения ей довелось употребить. И как легко, оказывается, вывести ее из себя — фу, как стыдно!

С тех пор жены не разговаривали друг с другом. Однако в глубине души у Лейлы копошилось что-то вроде мстительного удовлетворения — она дала себе волю, досыта накричалась, выплеснула накопившуюся злость, облегчила душу.

А вот интересно, ведь Мариам, наверное, испытывает сейчас то же самое?

После ссоры Лейла убежала наверх, кинулась на Рашидову кровать, уткнулась лицом в подушку и заплакала навзрыд. Ей казалось, родителей убили только что, такое горе вдруг охватило ее. А Мариам в кухне все не унималась:

— Грязь на твою голову! Грязь на твою голову!

И внезапно у Лейлы перехватило дыхание.

В ней впервые пошевелился ребенок.

7

Раннее утро. Мариам стоит у окна гостиной и смотрит, как Рашид выводит жену за калитку. Девчонка семенит впереди, выпятив живот, отчетливо видный под буркой, и держа руки перед собой. Рашид увивается вокруг нее с изяществом дорожного полицейского, оживленно жестикулирует, распахивает калитку, подает руку, поддерживает. Мариам точно слышит его слова: «Не оступись, мой цветочек, ставь ножку вот сюда, аккуратнее».

Возвращаются они ближе к вечеру.

Первым во двор вваливается Рашид, по привычке захлопывает за собой калитку, чуть не сбив девчонку с ног, и широкими, быстрыми шагами направляется к дому. Лицо у него потемневшее, мрачное. Хлопает дверь, пальто летит на диван.

Отрывистые слова:

— Есть хочу. Накрывай на стол.

Дверь опять открывается. Входит Лейла с большим свертком на руках, подпирает дверь ногой и, сморщившись от напряжения, тянется за оставшейся на крыльце сумкой с вещами.

Мариам встречается с ней глазами, поворачивается и скрывается в кухне.

— В ухе у меня так и сверлит, — пожаловался Рашид, стоя у двери Мариам в одном исподнем и протирая запухшие глаза. Его всклокоченные седые волосы торчали в разные стороны. — Плачет и плачет. Это невыносимо.

Наверху Лейла укачивала ребенка, напевая и расхаживая туда-сюда по комнате.

— Я уже два месяца совершенно не высыпаюсь, — угрюмо продолжал Рашид. — И в комнате воняет, как в нужнике. Везде обгаженные пеленки валяются. Третьего дня я таки вляпался.

Мариам злорадно ухмыльнулась про себя.

— Вынеси ее во двор! — заорал через плечо Рашид. — Выйдите на свежий воздух!

— Она схватит воспаление легких! — донеслось сверху.

— Лето на носу!

— Что?

Рашид скрипнул зубами.

— Тепло, говорю!

— Я ее никуда не понесу!

Пение возобновилось.

— Клянусь, порой мне хочется запихать эту плаксу в коробку и бросить в реку Кабул. Пусть ее унесет течением, как пророка Мозеса во младенчестве!

Мариам никогда не слышала, чтобы он назвал дочку по имени — Азиза, Желанная. Только «ребенок» или в недобрую минуту, как сейчас, «плакса».

Порой по ночам до Мариам долетали сверху звуки перебранки. На цыпочках Мариам подкрадывалась к их двери и слушала громкие сетования Рашида на плач, вонь, разбросанные повсюду игрушки и на жену: мол, вся забота только о «плаксе» — накормить, дать срыгнуть, укачать, уложить, переменить пеленку, а на мужа ноль внимания. Лейла в свою очередь упрекала мужа, что курит при дочке и не разрешает крошке спать вместе с ними.

Ссорились они и по другому поводу, понизив голос.

— Доктор сказал: шесть недель.

— Еще не время, Рашид. Нет. Пусти меня. Прекрати.

— Так ведь два месяца прошло!

— Ш-ш-ш! Ну вот. Дочку разбудил. — И более резко: — Доволен теперь? Хош шоди?

Мариам тенью проскальзывала обратно в свою комнату.

— От тебя-то будет какая помощь? — приставал Рашид.

— Я с детьми обращаться не умею, — отрезала Мариам.

— Рашид! Будь добр, принеси бутылочку. Она на комоде. Азиза не ест. Попробую опять из бутылочки.

Девочка заорала во все горло.

Рашид закрыл глаза.

— Это не ребенок, а полевой командир какой-то. Хекматьяр. Точно тебе говорю, Лейла родила Гульбеддина Хекматьяра.

День за днем на глазах у Мариам Лейла кормила, пеленала, укачивала, укладывала спать. Потом все повторялось сызнова. А когда девочка спала, Лейле приходилось оттирать грязные пеленки и замачивать в ведре с дезинфицирующим средством (Рашид раздобыл где-то по настоянию жены). Еще надо было пройтись по ноготкам наждачной бумагой, выстирать и повесить сушиться ползунки и пижамки. По поводу детских вещей тоже постоянно возникали ссоры.

— Что с ними не так? — ворчал Рашид.

— Это вещи для мальчика. А у нас — девочка.

— Ей-то какая разница? Деньги все равно уплачены. Неплохие деньги. И вот еще что. Мне не нравится твой тон. Считай, что я тебя предупредил.

Каждую неделю Лейла непременно разогревала на огне черную металлическую жаровню, бросала на нее семена руты и окуривала дочку, дабы отогнать зло.

Воодушевление Лейлы, душевный подъем, с которым она ухаживала за малышкой, были для Мариам неким укором. Она не могла не восхищаться Лейлой — правда, про себя. Даже утром, после бессонной ночи, глаза у Лейлы горели огнем. Мать примечала мельчайшие перемены в поведении дочки и радовалась каждой мелочи. Когда малышка пукала, Лейла заливалась смехом.